Савва отнесся к своему поручению серьезно. Прежде всего, заявил, что людей у него маловато, но пусть покровители из КГБ не волнуются: он сам подберет, кого надо. Оживив старые связи, и впрямь набрал, кого и сколько требовалось. Новичков, само собой, необходимо проверить в деле, и люди Саввы совершили несколько вооруженных нападений на кооперативы - так, если кто помнит, назывались единственные разрешенные Горбачевым бизнес-организации. Охваченные, вниманием кооператоры выразили мощное желание поделиться с Саввой своими доходами; глядя на них, и кое-кто из посторонних попросился под крышу к Савве. За всеми организационными хлопотами незаметно распался Советский Союз. Савву это мало трогало: чеченцы-то остались! И теперь он и его ребята были кровно заинтересованы в том, чтобы вытеснить чечей из Москвы: после ухода коммунистов бизнес здесь распустился, расцвел махровым цветом. "С русских должны собирать дань русские!" - выдвинул Савва патриотический лозунг. Как все великие идеологи, он лукавил: группировке, названной по лидеру, сретенской, пришлось бороться за зоны влияния с конкурентами без различия национальностей. Часто попадались среди них армяне, украинцы, евреи, ну и, конечно, русские. Образ жизни сделал их похожими даже внешне. Между прочим, и в сретенской группировке те, кто первоначально был сотрудниками КГБ, уже ничем не отличались от тех, кто не имел столь приметного пункта в биографии; ну это так, к слову. Ребята мужали на глазах. Поневоле: чеченцы действовали жесткими методами. Забили с ними стрелку в ресторане, а они явились превосходящим количеством сил и всех перестреляли. Потом-то Савва втянулся. Они нам взрыв - и мы им взрыв; они нам отрезанную голову (естественно, не свиную) в целлофановом пакете - и мы им то же самое. Работал иногда с опережением, чем завоевал почет у противника. Чечи, они ведь какие? Понимают только грубую силу. Что до Саввы, ему это представлялось нормальным. Он и сам такой.
Эх, горячее было времечко! Делили Москву с шумом, с громом, с иллюминацией. Какой-то деятель искусства, наследник Пахмутовой и Добронравова - любителей социальной темы, даже песню настрочил. Слова там были душевные: "Братва, не стреляйте друг в друга!" Незамысловатой песней возмущались интеллигенты по радио и телику: "Что хотел сказать автор? Неужели пусть лучше братва стреляет в нас?" Савва тогда не имел общественного веса, а то он бы намекнул тем, кто за телерадиобазар отвечает, что возмущаться нечего: братва стреляет в кого надо. Честные предприниматели редко попадают под дуло бандитского "калаша". Если поискать в прошлом убитого бизнесмена, наверняка обнаружится, что когда-то в чем-то он был замазан. А что иной раз глотает пулю всякая мелочь пузатая - "шестерки", жены, дети, случайные прохожие - так ведь дело живое, за всем не уследишь.
Постепенно устаканилось. Чеченцев Савва из Москвы не выбил, но заставил себя уважать. Разделил, выражаясь дипломатическим языком, сферы влияния. Первоначальная гульба вливалась в законное русло, стрелять направо-налево так безнаказанно, как вначале, уже было нельзя. К тому же московский покровитель чечей - между прочим, академик, доктор наук, Корсунский, не к ночи будь помянут, - в то время как раз вошел в силу. И Савва Сретенский удовольствовался своим нынешним положением, которое его устраивало. Центральная московская группировка - не хухры-мухры! Широкие возможности. Это касается в первую очередь финансов и оружия, но также и перевалочных баз, временной или постоянной жилплощади, где можно зависнуть или осесть. Одна из таких баз - здесь, на метро "Кропоткинская". Теперь ее надо покинуть. Надолго; возможно, навсегда. Что ж, спасибо этому дому, пойдем к другому.
Тихая квартира возле Пречистенки по всем спискам проходила как ожидающая расселения коммуналка. Что в ней творится в действительности, ни один инспектор очередной жилконторы, возникшей на грибнице предыдущих, не любопытствовал узнать. И то - ведь жилищное ведомство крайне редко пересекается с уголовным розыском… Вот муровцы оказались бы довольны, разведав, под чьими тяжелыми шагами поскрипывает ветхий дореволюционный паркет выморочной четырехкомнатной квартирищи, кто тут меж стен с выцветшими, кое-где свисающими клочьями обоями складывает в чемодан необходимые вещи. Вещей немного: "Голому одеться - только подпоясаться" - всегда любил шутить Савва. К чему тащить с собой груду ненужного барахла, которое обожают навьючивать на себя русские туристы? В теплых цивилизованных краях, куда ведет его маршрут, ему без труда предоставят и мыло, и зубную щетку, и полотенце. Куда важней другие предметы: например, безупречно оформленный загранпаспорт; имя и фамилия там не его, но фотография Саввина, разумеется. Не менее важна, чем загранпаспорт, коробочка, полная маленьких, но уникальных штучек. Внешне они точь-в-точь как ролики от шарикоподшипников, и в таможенной декларации Савва их запишет именно так. Пусть проверяют, пусть просвечивают рентгеном: ничего, кроме шариков, они не увидят. Для того чтобы определить ценность этих шариков, нужны иные возможности. Ими сполна располагает синьор Мандзони, называющий себя родственником знаменитом) писателя, которого Савва, впрочем, не читал и потому всю последующую жизнь, встретив где-нибудь фамилию Мандзони, он представит себе не книгу и не ее несуществующих персонажей, а крохотные, но очень тяжелые шарики. Сгустки металлической реальности, конкретной, как деньги, власть и бабы, - то, ради чего стоит жить.
Савва Сретенский не забывает своего благодетеля, так же как он - его. Время от времени он оказывал "чикагскому дядюшке", ныне полковнику ФСБ, кое-какие услуги, требующие сноровки, влияния и умения держать язык за зубами. Это бывало сопряжено с трудностями, но Савва терпел: выгоды от поддержания давнего знакомства перевешивали неприятности. И дождался момента, когда соглашение принесло обоюдную выгоду. Оказывается, у "чикагского дядюшки* завалялся еще один племянник. То есть таких "племяшей", как Савва, у него пруд пруди, но этот племянник, кажется, действительно был родственником полковника. Не сынок, это точно: фамилии-то у них разные, да и мордой лица не похож… Словом, этот более или менее подлинный племянник возглавлял банк "ЭММА", реклама которого втыкалась в перерывы любого уважающего себя художественного сериала, но внезапно исчезла. Выяснилось, что под финансовой эгидой "ЭММЫ" ловкие и сообразительные люди вовсю торговали с западными капиталистами особо хитрожопым способом. Суть тут вот в чем: объявляя, что в стране существует свободный рынок, правительство продолжало на внутреннем рынке контролировать цены, но только на особо важные товары: газ, нефть, уголь, алюминий, лес, удобрения… Внутренние цены на перечисленные категории составляли крохотную часть от них же на мировых товарных рынках. Ну и ушлые соотечественники, раскусив комбинацию, под прикрытием фирмочек-однодневок покупали российский лес и алюминий по внутренним ценам, а гнали их за рубеж по внешним. Чтобы избежать налогов, пользовались фальшивыми счетами по импортно-экспортным операциям, где отборный лес, скажем, регистрировался как низкокачественный… Раз дают, грешно не брать! Но, пользуясь другой народной поговоркой, надо сказать: не все коту масленица. Великий пост грозил "ЭММЕ" - конечно, с конфискацией имущества. Здесь и вступал в дело Савва, спасая то, что еще можно спасти, то, что дядюшкин племянник должен был передать ему. В руки. Лично.
Явившись в уродливое современное здание, где базировался банк "ЭММА", Савва Сретенский обнаружил, что племянник страдает манией преследования. Иначе зачем ему потребовалось заточать себя в хитромудрой коробочке, обнесенной дверьми с многочисленными кодовыми замками? Набрав сообщенный заранее код на наружном дисплее, Савва с эскортом сообщили, что они прибыли к Самому, и были пропущены в вестибюль, отделанный серым мрамором, где их внимательно осмотрели, буквально обыскали взглядами, прежде чем допустить к следующей двери и следующему коду. Всего было три барьера, три двери, три кордона. С каждым новым препятствием Савва все сильнее раскалялся и пыхтел, как самовар. Он, можно сказать, сделал милость, пришел всего с двумя оруженосцами, а в етитской "ЭММЕ", вместо того чтобы завопить во всю ивановскую: "Отворяй, честной народ, Савва Сретенский идет!", пялятся на Савву, как зоолог - на лягушку. Лягушка в банке. Какие черти его понесли в этот гадский банк?
Четвертого кордона нежная душа Саввы не перенесла. Когда в предбаннике банкирова кабинета к посетителям привязались затянутые в хаки телохранители, требуя предъявить паспорт и еще какую-то фигню, чуть ли не верительные грамоты, Савва сделал знак своим ребятишкам, и они без лишнего напряжения сил пошвыряли на пол этих хаконосцев, которые накачали мускулы на тренажерах и возомнили о себе, будто они крутые сомы, тогда как они попросту рыбий корм.
На шум из кабинета выбежал племянник. Савва его сразу узнал, потому что эта вытянутая белесая физия засветилась в рекламе, однако откровением для него стало то, что племянник, оказывается, такой низенький - по плечо ему. Тридцатилетний юнец (назвать его мужчиной язык не поворачивается), с длинными волосами, которые сосульками свисают на белый воротничок. Ногти обгрызены до живого бугристого мяса.
- Что происходит? - взвизгнул племянник.
- Вот, поучил их гостеприимству самую малость, - приветливо улыбнулся Савва, вернувший себе чувство самоуважения. - А я, между прочим, Савва Сретенский.
- Ах да, я не успел предупредить охрану. - Племянник то ли был начисто лишен способности извиняться, то ли считал, что извиниться должны перед ним. Не дождавшись извинений, представился на одном торопливом дыхании: - Здравствуйте, будем знакомы, Герман. Предложить вам чего-нибудь: чаю, кофе?
- Лучше предложи то, за чем я пришел.
- Ах да, ах да… - От нервности племянник сунул в рот указательный палец с явным намерением начать грызть ноготь, и Савве стало противно. Сам не ожидал от себя такого приступа брезгливости. "Уж лучше б ты пернул", - подумал Савва. Но племянник, очевидно, поймал себя на этом бессознательном движении, а может, пришел к выводу, что ногтя не осталось, следовательно, обгрызть его не удастся. В общем, так или иначе, он вынул палец изо рта, к великому Саввиному облегчению, и пригласил Савву в свой кабинет и запер за ним дверь. Кабинет был оголенный с горами расшвырянных тут и там, испечатанных цифрами листов, скоросшивателей, со стульями, сгрудившимися в углу, как испуганные овцы. Главной деталью интерьера был небольшой сейф, который племянник открыл ради Саввы. Его содержимое, перешедшее в карман Саввы, босс центральной московской группировки помнит так отчетливо, что хоть сейчас составляй опись. Но к чему? Дело прошлое, он все. вернул. Брюлики и прочие музейные ювелирные побрякушки вернул в первую очередь. А вот тяжелые шарики… так сложились обстоятельства, что шариков с него никто не потребовал. Похоже, вездесущий дядюшка и тот ничего о них не знал, по крайней мере, не подразумевал их в числе ценностей. Савва долго держал их при себе, любовался маслянистым металлическим блеском, удивлялся невероятной, при их ничтожных размерах, тяжести. Зачем они, на что могут пригодиться? Вдруг испугавшись, отдал один из них на химическую экспертизу: что, если радиоактивные? Химик оказался испуган не меньше него, но не радиацией: никакой радиации дозиметр не зафиксировал. Покрываясь смертельной бледностью, химик пролепетал, что он не совсем уверен, какое место этот металл занимает в таблице Менделеева; если Савва Максимович потребует, можно повторить спектральный анализ… Савва Максимович не потребовал. Меньше знать - крепче спать.
А потом объявился синьор Мандзони, и Савва только тут понял, какой судьбоносный подарок преподнес ему "чикагский дядюшка" в виде тяжелых шариков. Синьору Мандзони было превосходно известно, что из себя представляют шарики; правда, о назначении их он не распространялся. Соизволил, правда, объясниться, что уже почти заключил сделку, но как раз в это время "ЭММА" приказала долго жить. Когда Савва узнал, за какую суммищу племянник собирался уступить синьору Мандзони тяжелые шарики, он в изнеможении закрыл глаза и увидел небо в алмазах. Причем значительно крупнее и искристее тех, что племянник извлек из сейфа, где хранились материальные свидетельства поганых тайн банка "ЭММА".
Окна, лишенные занавесок, вбирали в себя черноту неба и слабо доносящееся снизу северное сияние ночных огней. Крупные города в мире капитала не отходят ко сну долго - как минимум до полуночи… Савва подошел к окну и, опершись на широкий (дореволюционный!) подоконник массивными лапищами, пригнув жирноватую спину, разделенную посередине долиной позвоночника на два холма, вгляделся в небо. После дневного снегопада небо очистилось, в него высунулась несмелая луна, один край которой расплывался. Растет или убывает? Как это определяется? А, черт с ней!
Растущая или убывающая, луна не представляла для Саввы Максимова ни малейшей ценности. Гораздо большее значение имело то, что сейчас где-то в Москве, под этой самой луной, умирает человек. Человек не был личным Саввиным врагом, он перешел ему дорогу, и этого достаточно. Водолаз сообщил, что за ним следят, а Савва Сретенский таких сообщений мимо ушей не пропускает. Если хвост обнаружен, то выяснить, откуда он растет, пара пустяков. Для Саввы Сретенского, у которого свои человечки есть всюду, даже высоко… ох высоко! Нелегкая участь - постоянно быть под присмотром власти, как бы, образно выражаясь, постоянно на сцене, в свете прожекторов, однако и преимущества в том находятся. Мальчишка, который пас Водолаза, - из прокуратуры, из группы следователя по особо важным делам. Савве доложили его имя: Владимир Поремский. Так что из того? Живи, Вова! Мальчишка ни при чем, если справедливо рассудить. Что Савва, зверь - обижать маленьких? Если рубить хвост, так уж по-крупному.
Не ко времени, ох не ко времени затеялся этот кавардак. Крупные глыбы информации ворочал, вникал в технологические хитрости, без сапог ступал по кровавой каше, вкалывал как проклятый, рассчитывал, что все спланированное покатится ровно по плану. И вдруг в колесо угодил мелкий, но острый камешек, и все рухнуло. Верные карты легли наперекосяк. Камешек мелкий, а отвлекает на себя внимание. Не этим, ох не этим надо бы заниматься… Металлические, очень плотные шарики. Камешек против шарика… Бред какой-то. В Италию - и конец.
Следака по особо важным кто-то, видать, предупредил: слишком рано он убрался из своего кабинета в Генпрокуратуре. Ну да ничего: на этот счет, для особенно бдительных, прибережен запасной вариант. Одним вариантом мудрый Савва никогда не ограничивался. Конечно, Мурза подозрителен, мухлюет итого, но он идеален для таких гиблых дел. Пусть Савве твердит кто хочет, дескать, время грубой силы прошло, он знает одно: если убрать говно, оно вонять не будет. За одной кучей говна может, правда, возникнуть следующая, так что же: если тоже развоняется, уберем и ее. А те, кто химичат, строят головоломные комбинации, остаются ни с чем. Проще надо быть, проще! "Будь проще, и к тебе потянутся люди", - говаривал папаня незабвенный, Максим Максимов, чтоб его!
39
Полковник ФСБ Никита Александрович Варенцов обладал чеканным, точно с древнеримской монеты, профилем и густыми, тщательно зачесанными назад волосами. Все в целом придавало ему вид преуспевающего политического деятеля, маститого художника или телевизионного диктора семидесятых годов. Многим казалось странно, почему этот немолодой опытный сотрудник задержался в звании полковника, а те, которым становилось известно, чем занимался Никита Варенцов, просто немели от удивления. Но Варенцов не стремился к высотам восхождения по служебной лестнице; в жизни, как и в ФСБ, он шел своим путем. Он подпадал под определение сразу нескольких штампов, но полностью не вписывался ни в один. Бывают "черные полковники", бывают "серые кардиналы", а персонально для Никиты Александровича стоило придумать новое теневое звание "серый полковник".
Первое, что делал полковник Варенцов, приходя домой, - мыл руки. Оттирал душистым мылом под струей горячей воды, уделяя особое внимание ногтям, словно стараясь смыть всю ту пакость, которая прилипла к рукам во время работы, за пределами теплого домашнего мирка. Доведя пальцы до ему одному внятной степени чистоты, переодевался. В махровом полосатом халате, в мягких домашних брюках, лишенный официальности, заглядывал в спальню и, улыбаясь, словно преподносил сюрприз, провозглашал:
- Аленький, сейчас я поставлю чайник. Попьем чайку, а?
Аленка оборачивалась на его голос, но не откликалась. Варенцов давно не ждал ответа, однако прекратить заговаривать с нею не мог. На дне сознания брезжила иллюзия (может быть, спасительная для их отношений, без иллюзий оставалось повеситься), что по-своему Аленка отвечает ему. Ушами этого не услышишь. Это улавливаешь антенной души… А его еще считают бессердечной сволочью! Кто знает, вдруг он такой и есть? Во всем, что не касается Аленки.
Полковник Варенцов повидал на своем веку столько кровавых событий, что кинокадры из этой хроники могли бы менее крепкого человека лишить сна. К своему счастью, Варенцов не был ни впечатлителен, ни склонен к рефлексии (во всем, что не касается Аленки…). Принцип его поведения звучал роботоподобно: "Я служу!" Он не менялся, менялись цели, которым он служил. Первоначально от него требовали распространения коммунизма во всем мире. Затем перебросили на обслуживание внутренних нужд, потребовав сохранения коммунистической власти в СССР. Когда стало ясно, что СССР обречен, Баренцеву дали понять: пусть падет коммунизм, лишь бы сохранилась власть правящей элиты. И так получилось, что последней цели он служил с наибольшим рвением. Злые языки намекали на то, что немалая часть денег советской компартии, вокруг наследия которой кипели дебаты, утекла в коммерческие структуры, которые "крышевал" Никита Александрович - лично или через посредников. Бог им судья! Им не приходилось освидетельствовать тело старого друга Николаши, который - вот беда! - среди бела дня выпал из окна собственного кабинета. По странному совпадению, Николай, обладатель поэтичной украинской фамилии, по своей должности ведал собственностью ЦК КПСС…
При этом Никита Варенцов слыл заядлым сталинистом, неоднократно пугавшим и смущавшим начальство своими декларациями. Сталина он не застал, но пришедший из глубин нерассуждающего детства образ пожилого, медлительного Отца Народов с трубкой, готовой выпустить клубы густого дыма, служил для него символом стабильности и заботы. Так заботится курица о своих цыплятах, тюкая клювом каждого, кто, не рассчитав силенок, копошится, пытаясь выбраться из теплого гнезда. Наедине с собой Никита Варенцов признавал, что эти представления - дань ушедшему романтизму. Впрочем, за что ругать Сталина? За то, что его средства были жестоки, грубы и грязны? Но, на памяти Варенцова, когда они были благородны? А когда они на самом деле бывали благородны, получалось хуже для всех.