Питер Зерноу, или Петр Зернов, как он представлялся всем своим русским знакомым, или Питер Зернов, как он был известен читателям, экономист по образованию и литератор по призванию, в 1983 году закончил университет в Беркли, а затем и Лондонскую школу экономики, где в 1984 году получил степень магистра. Докторская диссертация по теме: "Экономические тенденции развития России в 1905–1917 гг.". В 1989 году становится корреспондентом финансового журнала "Келли", занимающего в США второе место по числу подписчиков, а шесть лет спустя - старшим редактором. Специализировался в основном на темах, посвященных Советскому Союзу, впоследствии - странам СНГ. В России стал известен в конце 1996 года, когда опубликовал в "Келли" статью "Сицилиец у власти", в которой подробно рассказывал о теневых делах олигарха Альберта Корсунского и утверждал, что он фактически управляет российской властью. Корсунский подал на "Келли" в суд. Разбирательство тянулось много лет, после чего стороны пошли на мировую: Корсунский отозвал иск, а журнал поместил на своем интернет-сайте опровержение. За это время, однако, Зернов успел написать книгу, одноименную со скандальной статьей, которая была немедленно переведена на пять языков и получила шумную популярность. Благодаря сбору материала на Корсунского Питер завел много связей как в России, так и за ее пределами, среди экономистов, чиновников и представителей уголовного мира. Кстати, своими публикациями Зернов затронул русскую мафию - ту настоящую русскую мафию, представляющую собой сращение уголовного и властного мира, о которой написал первым, а другие западные издания лишь перепечатывали его публикации.
В 2002 году Питер Зернов провел несколько журналистских расследований об экономической ситуации в странах СНГ, в частности, опубликовал статью о сомнительной деятельности семейного клана главы непризнанной Приднестровской Республики. А после отдал все силы на создание русского "Келли". Выход этого журнала в России под названием "Мир и страна" был намечен еще год назад, однако возник, как это сейчас принято называть, спор хозяйствующих субъектов. Гендиректор компании "Росправо" Василий Чернушкин сам хотел издавать журнал "Мир и страна" и России и даже получил права на его издание. По жалобе американского владельца журнала патентное ведомство аннулировало российскую регистрацию, и препятствия к изданию отпали.
Некоторое время Зернов, казалось, не проводил никаких расследований, а занимался редакционной кухней. И вдруг - бомба! В июньском номере "Мира и страны" опубликован список ста самых богатых людей России. Были в нем имена тех, кто постоянно появляется на телевидении, и тех, кто предпочитал держаться в тени. Но всех фигурантов "Золотой сотни", или "Золотой орды", как успели окрестить список скорые на сенсацию газетчики, объединяло одно: никто из них не был доволен, что размеры его богатства стали достоянием общественности. Одни обвиняли Зернова в завышении цифр их миллиардов, другие, наоборот, в занижении. Никому не нравятся люди, заглядывающие в чужой карман, - это Костя сформулировал точно…
Чем дальше, тем отчетливее Турецкий находил в Зернове сходство с собой: Питер ведь и был, в некотором роде, следователем. Только, в отличие от Александра Борисовича, который по окончании расследования не только мог, но и обязан был передать дело в суд, журналист не имел возможности апеллировать к внешней силе. Его единственным орудием казни для людей, бессовестно расхищавших страну, было слово. А словом он пользоваться умел.
"Характерной чертой современного российского богатства, - писал Питер Зернов в комментарии к "золотому списку", - является то, что никто не может объяснить, откуда оно взялось, и это самая удивительная черта, поражающая в России американца. В США богатство создается трудом. Форд, чтобы добиться своих миллионов, создал потогонную конвейерную систему, но он же создал и автомобили, на которых ездила вся Америка. Но русские бывшие чиновники, бывшие научные работники, люди, возникшие неизвестно откуда, - откуда в одночасье взялись деньги у них? Ответ один: это та часть государственного пирога, которую им удалось урвать. Именно поэтому эти люди неспокойны. Они подчеркивают свое богатство так, как никогда не станет этого делать по-настоящему богатый человек".
По определению Зернова, классический российский богатей - "мужчина чуть более сорока лет, родившийся в провинции, приехавший в Москву и закончивший в Столице технический вуз, женатый во второй раз". Единственный богатей, не вписывающийся в эту схему, - Татьяна Плахова, жена губернатора Приволжской области и владелица компании "Пластик", и на строчке с ее именем взгляд Турецкого задержался дольше, чем на других. Зато ее муж, Глеб Захарович Плахов, данному Зерновым определению полностью соответствовал…
7
Лиза Плахова, как обычно после завтрака, сидела за компьютером. Она могла бы стать программистом: преподаватель программирования выделял ее из всей группы, хвалил ее математические способности и острый логический ум. Это не был пустой комплимент, которым она была обязана родительскому богатству: в той швейцарской школе, которую она недавно окончила, все девочки были из богатых, некоторые даже из аристократических семей. Лиза чувствовала, что ей действительно нравится заниматься компьютером, как "хардом", так и "софтом", что она многого могла бы достичь… Но дальше дело как-то не пошло. Вот уже почти полгода, как Лиза вернулась домой в Приволжск и ничем не может заняться. Ей ничего не хочется.
В Приволжске Лиза страдает без друзей. Она, разумеется, знакома с детьми чиновников папиного круга, но такого человека, которому она могла бы доверить свои мечты и тревоги, у нее нет. Раньше, до отъезда, была Викуша, Вика, Вичка… Ни к чему обманывать себя: их дружба прервалась не из-за того, что Лиза должна была уехать учиться за границу. Причиной послужил глупый эпизод, выходка детей, которые стремятся скорей ощутить себя взрослыми: они с Викой, тринадцатилетние обалдуйки, подражая мальчишкам, забрались на крышу. Напились пива, горланили, швыряли бутылки вниз… С крыши их сняли Лизины охранники. Лизу дома слегка пожурили, только и всего. Вике, должно быть, досталось горше: на следующий день она пришла в класс с покрасневшими глазами и заявила, что не желает дружить с избалованной Губернаторовой дочкой, которая считает, что ей все позволено. Лизу будто раскаленной проволокой, по сердцу хватило. Она что-то жалко лепетала, пытаясь оправдаться, но Вика высокомерно, мстя за домашнюю обиду, заявила, что все равно их дружбе конец, так что пусть Лиза мотает в свою Швейцарию, где перед ней никто не будет семенить на задних лапках, и, может, хоть там научится себя вести. Это в Приволжске ее папочка - фигура, а во всем мире он всего лишь чиновник, который наворовал у страны денег, чтобы тратить их на деток. После этого все было кончено. Лизе было противно даже не то, что Вика могла такое сказать, а то (не такая уж она была дура в тринадцать лет, чтобы не догадываться), что подруга наверняка повторяет то, что ей сказали вчера родители, отговаривая от дружбы с Лизой Плаховой. Ну и пожалуйста! Катитесь, если вы такие завистливые!
Папа не вор, он тяжело работает, а деньги свои получает по праву.
В швейцарской школе, знаменитом Вайсвальде, никто перед ней на задних лапках не бегал, но и папиными деньгами не попрекал. Порядки были суровые, но справедливые: никакого алкоголя. Никакого курения. Никакой громкой музыки. Выход за территорию чреват замечанием, а три замечания автоматически равняются исключению из школы. Подъем в пять утра, учеба весь день. Сперва было нелегко, потом втянулась. Хуже всего Лиза справлялась с необходимостью учиться и даже думать на чужом языке, но ее соседке по комнате, Амине из Сенегала, в этом плане приходилось еще трудней… Лиза все преодолела. И осталась собой довольна. Будто она не Лиза Плахова, маменькина-папенькина избалованная дочка, а совсем другая девушка.
Время учебы в Швейцарии вспоминается ей как напряженное, аскетичное, но насыщенное событиями и радостное. А здесь, в Приволжске, ничего не происходит, ничего не приходится преодолевать. С одной стороны, легко, а с другой - она почти физически чувствует, что ее засасывает болото. Едва возникает мысль заняться делом, следом приходит другая: "А зачем?" В школе все обучение было разбито на последовательные увлекательные этапы с ясными целями; здесь Лиза не видела цели. Может, она своей цели уже достигла? На всех торжественных приемах ей обеспечено место рядом с папой-губернатором, который не упускает случая упомянуть о ее дипломе и безупречном знании двух иностранных языков. Ну и куда дальше? В программисты? В переводчики? Что, в Приволжске?
Остается только Интернет, где она не дочка всесильного Плахова, а просто член всевозможных сообществ с полумужским ником "Tailor". Остается торчать денно и нощно в чатах, болтая с новым виртуальным другом под ником "Ranger", подбрасывать реплики на форумы, смотреть по компьютеру новые фильмы, слушать новые диски…
- Лизончик, - как всегда не постучавшись, пошла мама, - вечером у нас гости. Пожалуйста, прибарахлись.
Плахова-младшая любила свое царственное имя "Елизавета" и терпеть не могла унизительные сюсюкающие клички, в которые его переделывала мать. Это ж надо было такое изобрести - Лизончик! Музончик… вазончик… газончик… Но каждый раз, стоило Низе попросить, чтобы ее называли просто Лизой и больше никак, у матери кривился рот, голос становился резким и крикливым: "Уж и слова не скажи! Что у тебя, голова от ласкового слова отвалится? Я тебя люблю, а ты…" Лиза ощущала себя виноватой и поскорее сворачивала разговор. Ведь мама так по ней соскучилась за время учебы за границей, так стремится выразить свою любовь… Может, Лиза и вправду бесчувственная?
- Хорошо, мама, - обреченно ответила Лиза. - Только, пожалуйста, по крайней мере, при посторонних не называй меня всякими Лизончиками.
- Не буду, не буду, - улыбнулась Татьяна Плахова: Видимо, ей тоже не хотелось портить отношения с дочерью с утра пораньше. - Ты у нас девушка изысканная, элитная…
Лиза обреченно вздыхает. За право называться изысканной ей предстоит вечером выдержать очередную битву. Мама непременно будет настаивать, чтобы Лиза надела платье, которое она ей купила, и чтобы обязательно уложила волосы в пышную прическу, открывая уши, чтобы сверкали подаренные папой за окончание учебы серьги с бриллиантами. "Ма-ама, - мысленно ноет Лиза, - у нас же в Вайсвальде были курсы искусства одеваться, и там нас учили, что такие крупные бриллиантищи, в которых за километр угадывается выгодное вложение капитала, - дурной тон! И мне так идут распущенные по плечам волосы! И маленькое черное платье, которое выгодно облегает фигуру…"
Лизина узкая стремительная фигура пока безупречна, но в высокой груди уже угадывается наследственная женская мощь Татьяны Плаховой. Лиза, не оглядываясь, видит перед собой мать, с ее жестким, тонким, намазанным алой помадой ртом, обелокуренными и уложенными в кудряшки волосами, широкоплечую, широкобедрую, и боится, что когда-нибудь станет такой.
И знает, что, скорее всего, станет.
- Лизуша, - озабоченно спросила Татьяна Плахова, - тебе здесь скучно?
Лиза неопределенно дернула плечом. Только бы мама не принялась ее развлекать! Это уж будет полный кошмар.
- Потерпи, детка, в четверг мы поедем в Москву. Заведешь себе друзей, вольешься в общество, будешь ходить по клубам - сейчас это модно…
А что, идея ценная. Лиза очумела от Интернета, хотелось бы пообщаться с кем-нибудь в реале. Кстати, этот Рейнджер, который сразу раскусил, что она, "Tailor", не парень, а девушка, тоже из Москвы. Может, они встретятся, и что-то возникнет, и что-то получится? Это здесь она - изгой, из-за денег отца, а в Москве много богатых людей. По крайней мере, больше, чем в Приволжске…
8
- Егор, - сказала Валентина, - у Владика в школе собирают по двести рублей.
- Это еще на что? Недавно же платили…
- То были деньги за завтраки, - терпеливо разъяснила Валентина, ставя перед мужем тарелку, полную мяса, перемешанного с картошкой, - а это за охрану. Сейчас повсюду теракты, ты же знаешь, а террористы обожают школы захватывать.
Егор Князев, скривившись, погрузил ложку в дежурное блюдо - семьдесят процентов картошки, двадцать тушенки, десять воды, называется "рагу", от поговорки "ужин отдай врагу". Зачерпнул, отведал и, с набитым ртом, пробубнил:
- Лады, ничего страшного. Дам и двести, если надо. У меня, Валя, дела в последнее время ох как пошли…
- Что? - не расслышала Валентина. - Ох? Почему "ох"?
- Да нет, это я в смысле, что дела хорошие… Хорошо у меня все!
Валентина, присев рядом с мужем за стол, но не обращая внимания на свою тарелку, искоса изучала Егора Князева, знакомого и незнакомого. С Егором в последнее время что-то творилось: плохое или хорошее - не понять. Неделю назад ходил раздраженный, попыхивал от малейшего замечания, казалось, опять запьет. А теперь, так же внезапно и необъяснимо, успокоился, даже развеселился. Но веселье это агрессивное, с оттенком хмеля. Вроде и вином не пахнет, и не буянит, а что-то есть в нем пьяное. В спектре состояний Егора, изученного за десять лет брака насквозь, такое было новостью для привычной ко всему Валентины.
Одной рукой поднося ко рту ложку, другой Егор за талию притянул к себе жену - сильно и неожиданно, она чуть с табуретки не упала.
- Ты что, Егор… Что ты делаешь?
- А что я делаю? Я муж, а ты моя жена. Моя, поняла? Моя красивая жена!
Словно в шутку, а на самом деле цепко и больно, Егор схватил Валентину за волосы. Она вскрикнула. Упала на покрытый линолеумом пол пластмассовая заколка, пышные рыжевато-русые волосы растрепались.
- Что ты вытворяешь? Дети войдут!
Дети в соседней комнате с рычанием и воем изображали не то самолет, не то битву среди звезд. Поздний ужин родителей их не касался.
- Лады. - Егор остыл так же неожиданно, как возбудился. - Включи телик. Новости посмотреть хочу.
Большой телевизор с плоским экраном стоял на кухне как памятник первому серьезному заработку Егора. Сказал: "Хочу телевизор на кухню" - и купил.
Валентина промолчала и о сношенной детской обуви, и о собственном зимнем пальто с облысевшим мехом, понимала, как важно приучить мужа к тому, что много зарабатывать - хорошо. "Он перестанет жалеть о прежней работе, - надеялась она, - полюбит новую. Ну и что же, что он прежнюю так любил, ведь сам решил, что с двумя детьми этого заработка нам не хватит…" Он еще веселился, покупая телевизор, старался показать, что жизнь налаживается. Они оба старались показать, что жизнь налаживается… Валентина щелкнула красной кнопкой пульта. Экран засветился.
- Продолжается расследование убийства главного редактора журнала "Мир и страна", - ворвалась в их кухню диктор, с модной стрижкой и напористой англоязычной манерой, делавшими ее похожей на негритянку. Экран заполнила фотография, слегка размытая, как бывает при сильном увеличении: мужское лицо, открытое и ясное, с крупными чертами, рыжеватые волосы зачесаны назад, не скрывая намечающихся залысин; различаются даже веснушки на крыльях носа и на щеках.
- Красивый мужик, да? - с вызовом спросил Егор.
- Так себе, - ответила Валентина, - средне. Таких много.
- А по-моему, мужик что надо. Бабы на таких вешаются.
На заднем плане их разговора быстро журчали слова: "В качестве версии рассматриваются мотивы мести со стороны тех, кто стал объектом расследований Питера Зернова…"
- А по-моему, все просто, - закинув голову так, что выступила кадыкастая небритая шея, расхохотался Егор. - Мужики с такими носами - они всегда бабники, уж ты поверь. Нос и член у мужчин очень похожи. Если у мужика нос на семерых рос, одному достался, да еще если на конце такая вот шишкастая загогулина с подвыподвертом, будь уверена, что этот звономуд обожает член совать в любую дыру. А ведь в России это дело опасное. В один прекрасный момент, ежели совать и совать, можно и досоваться.
- Ты мне надоел, Герард. - Настоящее имя Егора, которым он давно уже пользовался только в официальных документах, обычно возвращало его в рамки вежливости. Но сегодня он был неуправляем.
- А тебе, Валька, такие носы нравятся? Нет, ты скажи, нравятся, да? Ты говори, не стесняйся.
- Ну отстань, Егор! Чего ты ко мне прилип со своим Зерновым?
- А-а, так, значит, я к тебе прилип со своим Зерновым? Ты считаешь, что это мой Зернов? А я тебе скажу, если хочешь, чей это Зернов…
- Если хочешь, говори, - позволила Валентина, замершая, словно деревянная.
- А я вот возьму и скажу, - куражился Егор, растягивая удовольствие. В выражении его глаз и дыхании не было ни капли алкоголя, и от этого становилось еще противнее. Валентина терпеть не могла пьяного мужа, но муж, который играет роль пьяного, был невыносим. Что-то новое вспыхнуло в душе. Она его… она его… ненавидит?
- Говори! - Валентина подскочила с табурета, развернулась лицом к Егору и встала, покачиваясь, как кобра, которая собирается напасть, тугая и безжалостная. Егор опешил. - Говори, чей был Питер Зернов?
- Н… не знаю… - Демонстрация силы жены, обычно тихой и подавленной, вынудила Егора сбавить тон.
- Нет, знаешь. Ну так чей же он был?
- Не знаю, Валечка, не знаю! - Отодвигаясь от наступающей на него Валентины вместе с табуретом, Егор прижал руки к груди. Вот уже спина прижалась к стене: дальше не отодвинуться. - Это следователь знает… а нам-то с тобой откуда…
"Ма-ам!" - донесся из комнаты истошный двухголосый рев: мальчишки опять что-то не поделили. Валентина тряхнула головой с рассыпавшимися волосами, словно опомнилась, и, бросив последний уничтожающий взгляд на мужа, выбежала из кухни. Егор остался сидеть, прислонясь к стене. То он ухмылялся, то чесал в затылке, то тихонько бормотал: "А ну его! А, пусть!" Привычки разговаривать с собой у него раньше не отмечалось…
Вбежав в детскую, все еще с тяжело бьющимся сердцем, Валентина увидела две зареванные мордочки, обращенные к ней. Каждый из сыновей доказывал свое, но злоба их была одинакова. Сыновья были редкостно похожи на отца, словно отпочковались от Егора, а Валентина не принимала никакого участия в их появлении на свет. Несмотря на внешнее сходство, на мальчиках лежал скорее отпечаток личности Валентины: отец фактически не занимался их воспитанием, а мать постоянно была рядом, когда они в ней нуждались, болела их неприятностями, вникала в их игры. Они привыкли, что это всегда бывает так… Но сегодня вышло иначе. Не слушая того, что ей кричали дети, Валентина подхватила за шиворот старшего, Владика, и отпустила ему несколько крепких затрещин пониже спины. Та же участь постигла и младшего, Даню. Мальчишки заревели снова, но теперь для их слез имелся весомый повод.
- Одного побила за то, что начал, - сухо объяснила Валентина, - а другого за то, что не уступил. И чтоб я вас больше не слышала.
Когда Валентина, торопливо застегнув пальто, дергала застрявшую "молнию" на сапоге, Егор сделал попытку удержать жену, которая, по его мнению, сорвалась с цепи и невесть чего натворить может. Он загородил дверь:
- Валя, ты чего? Ты зачем это? Ты куда?
- Подышу свежим воздухом. - Валентина независимо отодвинула его с дороги так, что, несмотря на превосходящую силу, сопротивляться он не посмел, и уже с лестничной площадки гулко, родив трагическое эхо, бросила:
- Надоели вы все!
Вот так, экстравагантно, непредсказуемо, она ускользнула, оставив своих троих мужчин в тревоге.
Каждый приписывал себе нервный срыв Валентины. Каждый был прав - и неправ.