Самоваров тупо смотрел на вазочку с икрой. Ему вдруг невыносимо захотелось спать. Скверные впечатления последних дней и бессонные ночи с Настей вконец истомили его. Теперь, набив живот, в полутьме, под звуки музыки, которая не смолкала ни на минуту и поддавала глухими ударами откуда-то снизу, из зала, в пятки, он поплыл в нежную пустоту сна. Чтобы совсем в ней не утонуть, он откидывал назад голову и до предела округлял глаза в потолок. Это ненадолго помогало, и он включался в беседу. Вот и теперь он заметил довольно внятно:
- Что-то такое раскопали, раз статьи пишут. Только переврали, истолковали неверно…
- Да не было ничего! - проскрежетал Кучумов. - Вот деньги, доллары, что у нее нашли, - те точно мои. Приходила ко мне три дня назад: "Дядя Андрей, уезжать хочу, дайте на билет!" Я на радостях и отвалил ей эти три тысячи. Не деньги ведь! Больше бы дал - не взяла. И как обрадовался я, что она наконец куда-нибудь уберется отсюда! На Генку ведь смотреть невозможно. Уж молчу про Глебку. Он ведь каждый день тут у меня. Я приглядываю, чтоб все прилично было. Врач-нарколог здесь у меня дежурит - народ гуляет все уважаемый, если что… Укольчик, промывание… Домой - в лучшем виде. Так Сергей Иванович все Глебку лечиться уговаривает, а тот кричит: "Не хочу лечиться от жизни!" Да он что, он молодой, он отойдет. А Генка?
Андрей Андреевич горестно вскинул маленькие глазки.
- Да, не повезло Генке с Татьяной, - вздохнул он философски. - И Альбину жалко. Хорошая баба Альбина. Нет, я Генку не осуждаю, сам женат третьим браком на молоденькой. Но я-то свою в руках держу. Тряпки всякие, побрякушки - сколько угодно. Зато попробовала бы она у меня номера выкручивать!..
- Какие же такие номера Таня выкручивала? - полюбопытствовал Самоваров.
- Это и не рассказать нормальному человеку. Черт ее знает, - попытался ответить Андрей Андреевич. - Странная она была какая-то… Генке трудно пришлось. Он хотел, чтоб она вроде Альбины была, только свеженькая. Чтоб любила, чтоб щей тарелку налила, чтоб следила, как там у него пиджак, не в каше ли. Не знаешь чего по молодости - учись! Так нет, она все в театре торчит, домой не спешит, а мужичье вокруг нее так и вьется… Он, конечно, ее поколачивал. И Альбину бил (зря, я считаю, таких баб поискать!) - но Альбина понимала, Альбина и сама, бывало, так ему сковородником залепит, что он неделю косой ходит. Помирятся, и любовь слаще ему, косому. Татьяна - не то… Татьяна сразу за дверь - кричать, жаловаться. Все по знакомым бегала, по актерам, ночевала даже у них. Ухожу, Геннаше говорит, к такому-то от тебя… Ну, кто такое выдержит?
Кучумов задумался. Его посетили воспоминания:
- Последний раз, как она от Генки уходила, насовсем уже, ко мне прибежала. "Дядя Андрей, не могу больше с этим садистом жить", - говорит. "А зачем раньше жила?" "Любила. А теперь не люблю". "Какая еще такая любовь? - говорю. - Он тебе в отцы годится. Известно, чего вам, малявкам, от нас надо. Прилепилась, пристроилась, ну и живи". А она: "Ах, дядя Андрей, жить надо для любви. И я сто раз любить хочу - это значит сто раз жизнь прожить. Разлюблю - умираю. И снова жить начинаю, когда полюблю". Вот откуда битье Генкино! Понятно? Она, конечно, интересная была, Таня… Придумать такое! И собой симпатичная… Не поймешь, чем приманивает - и покрасивее есть, и побойчее даже, а все-таки она больше нравится. Я ведь тогда, когда она прибежала про любовь рассказывать, вполне мог с ней сойтись. Она, вроде, и готова была, руку только протяни. Но разве я подложу Генке такую свинью! Да и связываться лень стало - хлопот потом с ней не оберешься. А мне голову надо крепкую на плечах иметь.
И голова, и шея Кучумова, донельзя крепкие, поникли совсем.
- И вот теперь сволочи эти газетные пишут, что я ее на Лазурный берег возил, про махинации свои рассказывал. Да нужны ей махинации! А теперь и вовсе не нужно ничего… Почему Генка молчит, как баран? Что-то не так тут. Что? Ведь не он же это! Кто? Найди, а?
- Андрей Андреевич, - пробормотал вконец осоловевший Самоваров, - вы поймите: то, что вы слышали про меня, было стечение обстоятельств. Я не сыщик. Я наблюдатель.
- Вот! Вот! И наблюдай, наблюдай, - обрадовался Андрей Андреевич. - Может, это как раз то, что нужно.
Глава 12
Самоваров ступал осторожно. На ощупь. Он хватался за шершавые стены и шаг за шагом пробирался к комнате, расписанной ромашками и васильками. Его мучили совесть, сытость и неизвестность. Где сейчас Настя? Может, уехала? Ведь он бессовестно бросил ее еще днем, в театре. Он болтался Бог знает где до ночи. Она, перебивавшаяся бутербродами, чаем и макаронами, свернулась теперь где-то голодным котенком, а он набил себе брюхо икрой, лосятиной, даже каким-то ананасным мороженым и до сих пор чувствует все эти яства, неподвижно стоящие в нем на уровне горла и ноздрей. Его, как дорогую шлюху, привезли сюда на той самой неопознанной длиннющей иномарке; он полулежал в машине, ощущая в себе съеденное и лениво провожал глазами немногие тусклые огни ночного Ушуйска. Она, конечно, на него обиделась, уехала назад в Нетск - навсегда, навсегда, навсегда…
- Это ты? - донесся ее голос со стороны раскладушек, когда Самоваров наконец вполз в комнату и начал воровато расстегивать куртку.
- Я, - растроганно (она здесь!) отозвался он. - Спи, спи…
- Включи свет. Я соскучилась.
Он послушно отыскал выключатель, и они оба зажмурились. Ожили и запестрели Юрочкины цветы.
- Как ты поздно! Ты избил Кульковского?
- Нет. Лежачего не бьют, а он в койке как раз развалился. Я у Кучумова был, того, что на водке нарисован. Впрочем, это не он. Нанять меня хочет.
- Стулья делать?
- Нет. Найти убийцу актрисы Пермяковой.
Настя в своей раскладушке даже запрыгала, заскрипела пружинами и в ладоши захлопала.
- Я знала! Я знала! Я говорила! Только ты это сделаешь, ты один! Ты удивительный!
- Да, я удивительный. И слух обо мне прошел, оказывается, по всей Руси великой. Только вот зачем мне эта актриса? И этот водочный Кучум… Не хочу об этом, лучше скажи, как ты, что делала? Как сюда добралась?
- Я написала уже один эскиз для "Принцессы". И все-все придумала. Еще я посмотрела дурацкую пьесу какого-то Саймона Шипса.
- Как пьесу? Они же отменили спектакли?
- Нет, одумались. Дали благотворительный. Часть денег пойдет Тане на памятник. А играли ужасно. И муж ее играл, такой лысый - ты знаешь, что его из милиции выпустили? Да, играли ужасно, у брюнетки, такой загорелой, худой (она еще Софью в "Горе от ума" играла, только тогда была рыжая) голос невыносимо скрипучий… А потом Уксусов меня сюда привез, хотя я и сама автобус запомнила. И остановку… Нет, ты не вздумай отказываться, потому что кроме тебя этого сделать никто не сможет!
Она с гордостью взирала на его усталое, сытое лицо. Врет, врет Кульковский! Разве она его ловит? Если и ловит, то совсем не его, а воображаемого супермена, который радостно нарывается на приключения. Супермен разве не клюнул бы на кучумовские посулы?
- Хорошо, туши свет! Я соскучилась…
В тот бесконечно краткий миг, когда огненный волосок лампочки потускнел и истаял, а темнота, сплошная, как слепота, еще не закрыла открытые глаза, он увидел, что Настя снимает свою рубашку с атласным бантиком. Тонкие руки, вся тонкая. Считается, что он на ней женат.
Тотчас же вовне загрохотали чьи-то гигантские заплетающиеся ноги, кто-то заметался по коридору и наконец забарабанил в их дверь.
- Чертова квартира, - прошипел Самоваров. - Ни одной ночи спокойной. Опять кто-то выпить хочет. Войдите!
В комнату в очередной раз ввалился Юрочка Уксусов. Сегодня на лице его не было никакой улыбки. Он был с перекошенным ртом и всклокочен, как никогда.
- Там, там… - залепетал он, хватая воздух и не умея справиться с языком.
- Говорите же толком! - недовольно сказал Самоваров из кольца обнимающих Настиных голых рук. - Подумайте, а потом скажите. Что случилось?
Юрочка бессмысленно уставился на Самоварова и Настю. Раскладушка под ними провисла, как авоська. Юрочка наконец отдышался и смог проговорить:
- Там! Кыштымов… в ванной. Он, кажется, мертвый. Мы "скорую" вызвали, а она не едет…
Он страдальчески всхлипнул.
- Что? В нашей ванной? - вскочил Самоваров.
- Нет… Не у нас. В восьмой квартире, у себя. Это в соседнем подъезде…
Кучумовские яства содрогнулись в Самоварове. Боже, никогда эта ночь не кончится!
- Понимаете, мы у него сидели. Выпили, конечно, но немного… Совсем немного, - лепетал Юрочка. Они с Самоваровым уже спускались по лестнице, к нему вернулся дар речи, он подскакивал вокруг Самоварова и говорил без умолку. - Немного так выпили, сидим, а он, Ленька, какой-то дурной… Допустим, согласен, он и всегда дурной, но тут особенно… беспокойный такой! Все выбегал куда-то. И вот вышел… Мы ничего, сидим. Мало ли куда надо человеку?.. Нет и нет его. Мишка выглянул: в ванной свет. Мы ничего… Еще если б он в нашей ванной - тогда да, тогда б мы беспокоиться начали, ведь он в нашей ванне жабу видел… А в своей вроде нет! Или думал, что она по трубам может?..
- Вы хоть адрес свой "скорой" правильно сказали? - сварливо осведомился Самоваров. Он подумал: не приняли ли Юрочкин вызов за пьяную шутку, особенно если он и диспетчеру упомянул про жабу.
- Правильно, правильно! Там еще переспросили и адрес повторили - все верно. Вот ждем. Да сколько можно-то! Мертвый человек лежит!
- Ну, если мертвый, спешить им некуда. Вы хоть не ляпнули, что он мертвый?
- Я не помню, - захныкал Юрочка. - Но я просил побыстрее. Там же кровища! Он ведь вену перерезал!
В грязной, растрескавшейся ванне, точь-в-точь такой, как в Юрочкиной квартире (и квартира была такая же, донельзя обжитая, только о двух комнатах), сидел Лео Кыштымов, склонив на бок белое неподвижное лицо. Он был без ботинок и рубашки, но в брюках и носках. До его неприятно белой и худой груди плескалась кровавая, начавшая рыжеть вода. Его резаную руку обхватил сосредоточенный Яцкевич.
- Я вену держу. Жму. Надо жгут, ничего под рукой нету, а этот дурак убежал. Аж у самого пальцы свело, - пожаловался он.
- Молодец моряк, - одобрил Самоваров и только было взялся рвать и вить в жгут висевшую на колышке грязную тряпку, как в прихожей зазудел звонок. Юрочка спешно бросился открывать, валя по дороге какие-то гремучие предметы, ведра, что ли.
- Где больной? - раздался молодой голос.
- Он вроде мертвый, - возразил голос Юрочки, и еще что-то опрокинулось.
- Это я решу, мертвый он или больной, - самоуверенно заявил голос, - суицид не всегда кончается летальным… что у вас тут набросано?.. и если вовремя…
В ванную наконец пробрался молодой доктор в кожаном пальто поверх белого халата. Из ворота его рубашки торчала такая неимоверно тонкая шейка, что было страшно, когда он поворачивал голову слишком энергично. А это был энергичный молодой человек. Лет ему Самоваров дал бы шестнадцать с половиной, чего, разумеется, быть не могло, просто такой попался моложавый молодой человек, и солидность его повадок тоже была шестнадцатилетняя. За доктором втиснулась и заполнила остатки пространства ванной толстая медсестра.
- Посторонних прошу выйти, - строго потребовал юный доктор. Самоваров двинулся вдоль запятнанной ржавчиной, колючей стены, но, минуя медсестру, застрял.
- Проходите, проходите, - поторопила она, поколыхав могучим торсом, что, по ее мнению, должно было облегчить прохождение Самоварова. Он набрал воздуху, втянул набитый кучумовскими угощеньями живот и с усилием вырвался наружу. "Вот это, наверное, и ощущают те, кого душат подушками", - подумал он (подушкой сам он обещал удушить Кульковского!), расправился и в отместку бросил в ванную:
- Что ехали-то так долго?
- Бензину не было, - беспечно ответила медсестра. Доктор присел у ванны, рядом со скрюченным Яцкевичем. Самоварову мало что было видно из-за шерстяной спины медсестры (она тоже прибыла в пальто).
- Живой он! - радостно, непритворным школьным голосом взвизгнул доктор. - Быстренько сейчас в стационар!
Самоваров вбежал в комнату. Там недавно еще проходило привычное пиршество при участии неизменного хана Кучума и пирожков с ливером. Онстащил с кровати одеяло. Бедный актер, оказалось, почивал без постельного белья, зато одеяло у него было из хороших, чуть ли не верблюжье, только свалявшееся и грязное. Когда Самоваров с этим одеялом, предусмотрительно распростертым, вышел навстречу процессии, которая тащила мокрого, окровавленного рыжей водицей Лео, он заслужил одобрительный взгляд молодого доктора. Самоваров принял Лео в одеяло. Он оказался страшно длинным и тяжелым.
- Кто с ним поедет? - спросил доктор.
- Яцкевич, - ответил Самоваров, чтоб бедные друзья Кыштымова, совершенно одурелые и потрясенные, хоть на такие вопросы не тратили остатки рассудка. Моряк из Пальмáса показался Самоварову более надежным.
Лео снесли в машину, и Юрочка с Самоваровым вернулись в квартиру. Уксусов вопросительно глянул на Самоварова:
- А это, наверное, можно и…
Он кивнул на бурую жижу в ванне. Теперь, без Лео, воды оказалось не так уж много.
- Конечно. Спускайте.
Юрочка с брезгливым ужасом сунул руку в страшную жидкость и еле выдернул тряпку, заменявшую Лео пробку. Моментально трубу отозвались зловещим всхлипом, и завертелась прядями струй привычная ванная воронка. Смотреть на нее было неприятно. Обоим - и Самоварову, и Юрочке - сразу вспомнилась кыштымовская жаба-оборотень. Попыталась-таки высосать она у Лео жизнь и заглатывает теперь с бульканьем его разбавленную коричневую кровь.
- Глядите-ка! - вдруг вскрикнул Уксусов. - Записка?
Клочок бумаги торчал из-под детской ванны, оставленной лет десять назад давно забытыми постояльцами. Ванночка висела в головах умиравшего Кыштымова, и он вполне мог дотянуться до нее своей длинной рукой.
Самоваров взял записку. Это был неровно оборванный кусок серой бумаги со следами сгибов - наверное, в нее заворачивали мыло. Было на бумажке всего два слова - коротких, криво разъехавшихся, расплывшихся. Чем Лео писал? Ага, вот: зубная щетка лежит на краю ванны. Лео писал обратным концом зубной щетки - и (о ужас! Юрочка задрожал, когда тоже это сообразил) кровью!
А слова были такие: "Прости, Таня!"
- Прости, Таня, - прочитал и Уксусов. - Что же это такое? Что же это значит?
- Самоубийцы обычно оставляют записки, - пояснил Самоваров, присев на край ванны. - Они либо просят никого не винить, либо, напротив, кого-то винят…
- Но здесь совсем не то! - закричал Юрочка. - Тани-то нет. Чего же он извиняется перед ней? Как это? Как?
Записка ходуном ходила в Юрочкиных руках. Самоваров спокойно отобрал ее и сунул в карман.
- Отдайте! Отдайте! - впился вдруг Юрочка обеими руками в Самоварова. - Я понял! Все понял: это он! Это он ее! За что же еще просить прощения? Совесть замучила, и он… Это же ясно! Помните, что я вам говорил, когда мы у вас выпивали?
- Помню. Главное, выпивать вашей компании следует поменьше и пореже.
Юрочка не слушал его. Он носился по коротенькому коридорчику, опрокидывая и вновь ставя на место табуретку, и останавливался только для того, чтоб постучать кулаком по боку платяного шкафа, который отзывался на удары глухим эхом пустого нутра.
- Это он, он, этот мерзавец, этот извращенец! Это он!.. Он в туалете на пляже подглядывал! - вопил Юрочка. - А я? Я с ним водился! Пил с ним! Каждый день виделся и не догадывался. Нет, хуже: догадывался (я же вам говорил!) и все равно пил! Подлец я! Я с ним пил, а он пошел и убил ее!
Юрочка перестал бегать и бурно разрыдался, уткнувшись в дверцу многотерпеливого шкафа. Вид женских слез был Самоварову невыносим - и потому только, что до знакомства с Юрочкой он мало сталкивался со слезами мужскими. Это зрелище оказалось много хуже и неэстетичнее. Он послушал немного громкие всхлипы и посмаркивания Уксусова и не выдержал - подошел и изо всех сил потряс Юрочку за плечи:
- Прекратите сейчас же! Вы хуже бабы! Чего вы мажете соплями этот несчастный шкаф? Пить надо меньше, а думать больше.
Юрочка отнял от шкафа мокрое лицо, робко, из-за плеча, глянул на Самоварова и попробовал было завести свое:
- Это он! Это же он! Ясно, он!
- Ничего не ясно. У самоубийц помутненное сознание. Все им представляется в диком и неверном свете. Ничего не ясно! А вы поносите почем свет своего товарища. Он страдает сейчас. Возможно, умирает! И вам потом будет стыдно. Уже сейчас должно быть стыдно за безобразные истерики. Пойдемте домой. У вас есть ключ от этой квартиры?
- Не-а, - сказал Юрочка. - Да тут замок захлопывается. Если что, потом Витя откроет, шофер наш. Он любой замок открыть может.
Порадовавшись полезным свойствам Вити, Самоваров сгреб еще плачущего носом Юрочку и потащил его из страшной квартиры.
- А вы сильный, - одобрительно заметил Юрочка и повел смятыми плечами. - Прямо как наш Геннаша Карнаухов.
Это был серьезный комплимент.
Дома Юрочка долго порывался что-то рассказывать и снова плакать. Самоварову стоило большого труда заставить его угомониться. Наконец, Юрочка затих на своей кровати, прямо в пиджаке и ботинках (Самоваров счел излишним собственноручно его раздевать). Можно было надеяться, что он не будет сегодня больше врываться без стука и пугать Настю.
- Наш договор остается в силе? Вы мое досье прочитали? - умоляюще вопрошал Уксусов с кровати, когда Самоваров был уже в дверях.
- Конечно, конечно! Спокойной ночи.
Настя терпеливо ждала установления тишины. Когда Самоваров вернулся, она, уже снова в рубашке, совершенной Аленушкой сидела в своей раскладушке - так же коленки обхватила руками и так же волосы рассыпала. Только Аленушка с картины, несмотря на прославленность, всегда казалась Самоварову на лицо страшноватой. Настя была куда милее.
- Он больше не придет? - с надеждой спросила она.
- Не должен. Если что, я его выкину. Силу тут уважают. Геннадий Петрович - эталон изящного обхождения.
- Ты удивительный! - без всякой связи с предыдущим воскликнула Настя. - Когда я в Афонине к тебе пришла - ты помнишь? - то сказала, что мне всюду страшно, а с тобой не страшно… Вот тогда все и решилось! Ты почувствовал это? Тогда?
Самоваров делано согласился. Этот афонинский приход был теперь любимой сказочкой Насти. Она уже сама поверила, что именно тогда, четыре года назад, и влюбилась безумно в Самоварова. По ее мнению, много было и других знаков и мистических примет того, что они суждены друг другу. Главное, она всегда знала, что им быть вместе! Самоваров слушал эти бредни и не пытался выяснить, почему же она так мало интересовалась им все эти четыре года, зато, по его наблюдениям, охотно общалась с какими-то бородатыми румяными юношами. Еще менее он пытался узнать, что случилось с ней теперь. Вдруг ответ будет для него неутешительным? И болтовню Кульковского он проверять не стал. Если она считает себя замужем, пусть. Будь что будет. В конце концов, такая молодая, милая и вся его.
- Спи, - тихо сказал он.
- А ты?
- Я посмотрю на кухне этот желтенький документ Уксусова. Оценю в свете происходящего.
- И мне любопытно. Иди сюда.
Они уселись в скрипучей раскладушке, Настя положила голову на плечо Самоварова, и желтая тетрадь была раскрыта.