Как-то, очнувшись от полуденной пляжной дремы, она открыла глаза и прямо перед собой, на фоне знойной синевы небес и блесток речной воды, увидела некое тело. Тело было до неправдоподобия прекрасно, блестяще и коричнево - горячий шоколад! и на нем белые, полярно белые плавки! просто сказочное что-то. Слишком сказочное, так что она не удержалась и швырнула в это тело свое платьице, комом лежавшее рядом: сгинь, рассыпься! Она закрыла глаза, зеленые круги снизу вверх поплыли под веками - до чего морила жара. Что угодно могло примерещиться! Однако она почувствовала, как ей стало тут же еще жарче, будто поставили рядом с нею еще и электрокамин, и он пышет теперь в бок всеми своими огненными загогулинами. Она снова открыла глаза. Никакого камина рядом не было. Горяче-шоколадное тело разлеглось рядом и чуть ли не над ней, улыбаясь сахарными зубами. Какая-то свисающая с тела цепочка легла ей на ключицы. Тело держало в руке ее платьице. Она потянулась за платьицем, но встретила горячую мокрую ладонь и впилась в нее своими тонкими пальцами. Самое страшное было теперь пальцы разжать и тем самым отпустить, лишиться… Владислав Шухлядкин уверял, что тоже мгновенно потерял голову, причем тоже не вглядываясь особенно в Танино лицо, которое он потом еще несколько дней не мог запомнить. Зато длинное тело и ноги в особенности, совершенно бесконечные, его заворожили. Он якобы в тот день долго вокруг этих ног бродил и принимал самые выигрышные позы, покуда эти ноги его не заметили и не бросили платьице.
Таня и Владислав, как оглушенные, пролежали на песке рядом целую вечность, не смея даже сбегать окунуться в Ушуй. С закатом они как-то сами собой переместились в Танину квартиру, откуда не выходили четыре дня. Таким образом Таня безбожно пропустила четыре репетиции и была снята Мумозиным с роли Инкен Петерс за прогулы. С тех самых пор он стал посылать за нею домой при всяком опоздании, благодаря чему Эдик с Витей и обнаружили ее бездыханное тело.
Таня узнала о снятии с роли лишь месяц спустя и с полнейшим равнодушием. Владислава Шухлядкина потеряли и мама, и работодатель - владелец бара "Ольстер" (Владислав пытался там натрясывать коктейли). Двое ошалевших друг от друга влюбленных могли бы удалиться от мира не на три дня, а на три, по крайней мере, месяца, если б запасы в Танином холодильнике не были так скудны. К тому же райский июнь продолжался, и Владиславово тело нуждалось в ежедневной обливке солнечным шоколадом.
Они снова стали бывать на городском пляже. Их взаимное самозабвение было замечено. Ушуйский драматический театр забурлил. Психологические реалисты громко возмущались бесстыдством и распущенностью зарвавшейся звезды. Взяв в гардеробе казенные бинокли, они разглядывали прекрасную обнаженную пару из-за дощатого прикрытия спасательной станции. Гнев вызывали и минимальные, полярно белые плавки Владислава, и Таня, недвусмысленно обнимавшая эти плавки. Геннадий Петрович долго крепился и не шел на пляж, но однажды не вытерпел, взял театральный бинокль и засел даже не на спасательной станции, а совсем неподалеку, за пирожковым киоском. Зрелище влюбленной пары было таким душераздирающим, что Геннадий Петрович тут же отбросил бинокль в затоптанный песок и рванул на груди рубашку. Он даже скинул зачем-то зеленоватые парусиновые шорты, молодежностью которых он хотел убедить Таню вернуться к себе, неувядаемому (он потерпел с шортами то же фиаско, что и Альбина со своей стрижечкой).
Широким нервным шагом двинулся он по пляжу, переступая через лежащие тела. Чем больше он приближался к бесстыдной паре, тем быстрее шел, и в конце концов побежал. Он подскочил к Владиславу и схватил того за грудки. Однако нагие Владиславовы грудки оказались настолько упруги и к тому же скользки от косметического загарного масла, что у Геннадия Петровича что-то не получилось. Что именно - плохо было видно от спасательной станции. Некоторые утверждали, что Владислав первым успел лягнуть Карнаухова. Во всяком случае, Геннадий Петрович пошатнулся и рухнул на песок, на чьи-то ноги, на чье-то мороженое. Владислав не стал терять времени и помчался вдоль берега, по кромке воды, в сторону речного вокзала. В эту минуту он очень напоминал древнего грека с известной чернофигурной вазы.
Геннадий Петрович медленно поднялся - униженный, весь в песке, с мороженым на седеющей груди. Он даже не посмотрел на Таню, которая тут же сидела на коврике и зачем-то прикрывалась халатиком. Когда Геннадий Петрович понуро двинулся к пирожковому киоску, Таня подхватила вещички и быстро пошла вслед за своим юным божеством.
На следующий день отплывала знаменитая баржа. Таня утром явилась в театр впервые после своего скандального исчезновения. Пришла она спокойная и веселая и тут же заявила, что никуда на барже не поедет. Мумозин по обыкновению заголосил об этике и психологизме. Таня улыбнулась и корявым от любви почерком написала заявление о собственном желании. Мумозин вспылил, скомкал Танино заявление и забросил его за кадку с пластмассовым фикусом, оживлявшим его кабинет. Таня попыталась сбежать без заявления. Мумозин схватил ее за платьице, вернул на стул и после полуторачасового монолога на свои излюбленные темы разрешил-таки уйти в отпуск. Благодарная Таня ни с того ни с сего вдруг отпустила Владимиру Константиновичу один из тех ненасытных поцелуев, к каким она с Владиславом пристрастилась в последние дни. Этим поцелуем сердце художественного руководителя было окончательно разбито. Разум его дотлел и естество настолько взбаламутилось, что вскоре, на барже, он стал легкой добычей бессовестной Мариночки.
А для Тани начался после райского июня еще и райский июль. Это было, как она сама говорила, химически чистое блаженство. После облучения на пляже ежедневно к трем часам дня она оказывалась в зашторенной тьме своей прохладной квартиры. Там, на простынях, пылало и фосфоресцировало раскаленное солнцем Владиславово тело и изливало в нее свой бесконечный девятнадцатилетний жар. Иногда Тане казалось, что это все продолжается один счастливый день (все тот же, первый!), а иногда - что дней уже прошло пятьсот, как у Явлинского. "Так не бывает! Это не может кончиться даже со смертью!" - шептала она фразу из какой-то пьесы, растекаясь счастливо по Владиславу. Владислав таких слов не говорил, он вообще говорил мало, он весь изошел в любовных ритмах и только тяжело дышал.
Потом надвинулись тучи - самые обыкновенные, небесные. Пошли дожди. Пляж посерел и забылся. Владислав начал говорить, и оказалось, что, кроме загара, ему еще необходимо и наращивать мышечную массу. Он стал отлучаться в тренажерный зал и принес однажды оттуда баснословный счет. Таня впервые узнала нужду. Раньше не случалось. Она только на сцене попадала в подобные ситуации, в той же "Последней жертве", но думала, что это драматургические натяжки, что так бывало только сто лет назад. Однако сидел теперь перед нею прекрасный шоколадный Владислав с явными слезами в глазах и в голосе, а у нее совсем не было денег! Таня выбежала в ужасе на улицу, под дождь, и долго дергала зонтик, пока тот не раскрылся, продрав кривой голой спицей ткань. В дырку потекло, и Таня расплакалась. У нее не было подруг в Ушуйске. Вообще не было подруг. Ни одной. Она села в автобус, в Новом городе долго бродила по улице Володарского, решая, в какую из служебных квартир позвонить. Позвонила к Лео, но того не было дома. Зато он отыскался в Юрочкиной квартире за кучумовкой, и все три друга, еще не спустившие гастрольные гонорары, насовали ей полную сумочку мелких купюр.
Удивительно, но назавтра денег снова не было! Их потом не было никогда. Владислав совершенствовал свой торс, а по дороге заходил в супермаркет "Кучум" и приносил оттуда гору шелестящих пакетов. Ел он все красивое и красиво нарезанное кем-то где-то далеко. Таня, дочь уборщицы-алкоголички и черт знает кого, никогда не покупала таких цивилизованных продуктов, и пришлось объяснять ей, как это выгодно и удобно брать нарезанный хлеб в красивой пленочке. Ведь не придется тратить время на резку ужасной магазинной буханки! Очень дорого было Владиславово время. И он не ел ни картошечки с килькой, ни цыганского супа из всего, что осталось и попалось под руку. Зато он пил много и пива, и тоников, и соков, и всяких очищающих организм вод. Он любил держать в руке какую-нибудь красивую бутылочку и попивать из нее потихоньку. Особенно когда смотрел телевизор. А телевизор он смотрел всегда.
Таня от любви и отчаяния сходила с ума. Давно уже начался сезон, Таня вовсю играла в театре, читала всякую муру по радио, на местном телевидении рекламировала какие-то силикатные кирпичи и оконные рамы, но денег все равно не было. Каждый день не было денег. Никак не заводились! В ванной росли ряды благоухающих Владиславовых снадобий, количество и тонкость предназначения которых ввергали Таню в священный ужас. Она прекрасно помнила, что образец театральной элегантности Геннадий Петрович Карнаухов весело и быстро соскребал с мужественного лица мощную щетину, обильно обливался одеколоном - и все! Владислав же, чтоб одолеть свою недавнюю, молочную еще бородку, прибегал к помощи восьми флаконов, банок и туб, каждая из которых была чудом стиля и дизайна. Чем больше и элегантней был флакон, тем почему-то меньше, по чайной ложечке, помещали в него производители своего драгоценного зелья. Флаконы моментально пустели и заменялись полными. Особенно Тане запомнился один крем с дивным запахом горького бурьяна. Этот крем, несмотря на вполне безобидный вид, чудодейственным образом растворял всякий волосочек, портивший красоту на Владиславовом теле. Растворял, кажется, немного и саму кожу, потому что Владислав с головы до пят был гладок, будто полированный. Крем после растворения волосьев следовало соскребать стильной особой ложечкой. Владислав проделывал это с тщанием и даже доверял Тане скрести крестец, потому что не мог, выворачивая руку, добиться должной идеальности крестца. Таня любовалась завороженно и флаконами, и крестцом, а мысли ее неуклюже и непривычно скакали вокруг проклятых денег. Владислав ничего не требовал, не скандалил, но при критическом поредении шеренги туб в ванной или при угрозе скатывания к цыганскому супу и кильке - исчезал. Тане невыносим был вид постели, в которой нет шоколадного и атласного Владислава. Она тогда рыдала часами и билась головой о кресло, в котором он обычно со своей бутылочкой сидел, смотрел телевизор и вставал каждые двадцать минут, чтоб отлить бесконечно циркулировавшую в нем, свершавшую круговорот жидкость.
Таня поняла, что заработать достаточно не может. Она собралась с духом и явилась к "дяде Андрею" Кучумову. Там ей удалось что-то неловко соврать и получить хорошую сумму. В тот вечер Таня душераздирающе играла "Последнюю жертву", а Владислав водворился в свое кресло. Но унижение у Кучумова потрясло Таню. Она впервые заявила, что пришла пора применить в дело бесчисленные таланты, которые она усматривала у Владислава. Ведь он может все, все! Надо покорять мир! У Владислава был прекрасный мягкий характер. Под руководством Тани он начал петь. Прослушавшие его местные, довольно убогие, музыканты в один голос заявили, что петь ему не надо, раз нет слуха. Танцы у Владислава, несмотря на загар и идеальный крестец, тоже неважно получались - он был лишен чувства ритма. Тогда Таня купила коробку гуаши, выпросила у Кульковского два холста, и Владислав намарал те картины, что украшали сейчас его комнату. Таня знала, что к абстрактной живописи способны все. Она видела по телевизору слона, который мазал по холсту хоботом; а следы на холсте кота Бориса из рекламы известны всем! Но Владислав, в отличие от Бориса, и холсты умудрился испачкать крайне неудачно, после чего с чистой совестью угнездился наконец в своем кресле, с бутылочкой. Он утешал Таню тем, что его призвание подиум, которого в Ушуйске и помину не было, стало быть, и красавцы-модели не требовались. Обнаруженная Владиславом полная бездарность странным образом еще больше воспалила Танину страсть к его телу в простынях. Она вся горела желанием, самоуничижением и безнадежностью. Никакого выхода не было, кроме как ходить и ходить к Кучумову, врать и врать, получать и получать деньги. Дядя Андрей однажды посоветовал ей уехать и не смешить людей. Уехать от Владислава! Это все равно, что умереть. Умереть же она собиралась от любви, а не от разлуки. И она почти уже умерла, так любила!
Дальнейшее странно и невероятно. Во всяком случае, Владислав ничего ни понять, ни объяснить не мог. Четырнадцатого ноября прошлого года Таня вернулась домой после спектакля. Она своим ключом открыла дверь квартиры, сняла пальто. Владислав сидел в кресле с бутылочкой кока-колы и отхлебывал. На экране телевизора в эту минуту как раз появилась какая-то американская нога, затем длинное, из пульверизатора обрызганное масляное лицо и наконец рука с пистолетом. Другое лицо, также обрызганное, что-то сказало. "А, это ты, говнюк!" - скучливо перевел за кадром переводчик, и раздался выстрел.
- А, это ты! - воскликнул Владислав, не обернувшись. Он вздохнул, встал и прошел мимо Тани в туалет. Она стояла у притолоки и видела за неприкрытой дверью широкую шоколадную спину в белой, любимой ею маечке, видела гладкий голый зад и слышала водопроводный шум долгой и сильной струи.
На обратном пути к креслу Таня остановила Владислава.
- Убирайся, - тихо сказала она.
Владислав не понял и продолжал двигаться к телевизору, вглядываясь в экран.
- Убирайся! - повторила Таня и выключила телевизор.
- Куда? - глупо спросил Владислав.
- Куда хочешь. Я не знаю, откуда ты пришел.
От неожиданности Владислав чуть не заревел. Таня была старше его, а от любви сделалась еще старше. От любви и от мучений последних этих месяцев. Он только теперь это понял. Он раньше думал, что она просто девочка с длинными ногами, а оказалось, нет, это совсем незнакомая взрослая женщина. И она говорила: "Убирайся".
- Поздно уже, - попробовал он упрямиться и кивнул в сторону окон. Окна и в самом деле были черные - ничегошеньки в них не видно, кроме ослепительного пятна люстры и отражения комнаты.
- Ничего, - спокойно ответила Таня. У нее совершенно каменное лицо, он теперь только заметил! Раньше ее лицо совсем его не занимало. У нее много было другого занимательного. Теперь он пожалел, почему в лицо никогда не смотрел. Он ничего в ней не понимал!
Таня все так же стояла у притолоки и невозмутимо смотрела, как Владислав собирает свои вещи. Сборы не ладились. Сначала он опрокинул и пролил в пакете, среди лучших своих одежд, пенку для волос, а потом еще и выронил в ванной флакон туалетной воды. Флакон разбился, и густой знакомый одеколонный запах поплыл, напоминая об их общем жарком безумии. У бедного Владислава затряслись руки.
- В конце концов, что случилось? - догадался он спросить и попробовал даже заглянуть в ее серые, нерассмотренные раньше глаза.
- Я не знаю, - печально вздохнула она. - Я шла сюда и очень любила тебя. А потом сделалось в одну минуту… Как тогда, на пляже, только наоборот. Больше никогда сюда не ходи. Не приближайся ко мне!
- Но я не смогу! - воскликнул он щенячьим голосом, о котором жалел потом всегда. - Я тебя люблю!
- Нет. Не любишь. И не вздумай ко мне приходить! Я дяде Андрею скажу - и тебя отвадят.
Несчастный Владислав вышел в холод и ночь, волоча пухлые пакеты. На полпути к остановке один пакет разорвался, оттуда посыпались тубы, какие-то тряпки и в том числе знаменитые белые плавки. Они показались Владиславу страшно противными и были чуть ли не причиной сегодняшнего унижения. Он долго их втаптывал в пыльный ноябрьский снег. Пытался топтать и пластиковые тубы, но те задорно отскакивали, и он разразился совершенно детским плачем, бесслезным и безудержным. Он побежал было дальше, но вернулся и собрал недодавленные тубы.
Больше с Таней Владислав не встречался, однако нельзя сказать, что не виделся. Через неделю он купил билет и пошел в театр. До этого он никогда не видел Таню на сцене и теперь даже не узнал - лицо было загримировано, а платье длинное, так что и знакомых ног не видно. И голос такой громкий… В антракте он ушел. Он и в самом деле никогда ее не знал.
- Ведь я ни при чем? - повторял Владислав. С него до сих пор не сошел еще загар, приставший в июне, когда Таня бросила в него платьицем. Теперь не было ни солнца, ни безумия, ни Тани. - Я ведь ее любил? И почему так вышло? Может, тогда фильм этот дурацкий подгадил, что по телевизору шел? Там все было "говнюк" да "говнюк". А я ее любил. Я и в театр пошел, чтоб сказать, что я ничего такого… ну, не знаю, даже и не выговоришь… Я еще думал, может, это случайный бзик у нее случился, настроение плохое?.. В театре она совсем другая была. Я вообще-то театры не очень… Постеснялся даже подойти к кому-нибудь из ихних, к бабкам этим в халатах, и спросить, где мне ее найти… Не вышло… А скажите, в шоу-группе у меня есть шанс? Теперь боюсь, что косо будут на меня смотреть… из-за нее. Подозрительно все улыбались, когда я показывался (это кастинг называется). По-вашему, есть шанс?
- Зайдите и спросите, - ответил Самоваров. - Вы к танцорам хотите?
- Нет, - ответил Владислав. - Просто под музыку двигаться. Сначала в костюме, потом в плавках. Этюд такой под музыку.
"Ага, в стриптиз навострился! - догадался Самоваров. - Там-то ему и место. В белых плавках. Может, даже талант наконец хоть какой отыщется".
- Понимаете, мне очень на работу надо, - вздохнул Владислав. - Но не хочется заниматься чем-то нудным, неинтересным. Надо, чтоб хоть чуть-чуть нравилось… А в "Кучуме" классно!.. Мама замуж выходит и мне обещает квартиру снять, если я где-нибудь задержусь в приличном месте.
- В "Кучуме" очень прилично, - согласился Самоваров. - И шоу впечатляет. Кстати, вы мне телефон не дадите?
- Мой? Два - сорок четыре - тридцать.
- Да нет, Таниной квартиры, - невинным голосом перебил его Самоваров. - Там сейчас наши ребята работают, мне связаться надо.
Владислав засуетился:
- Я не знаю… Она сама всегда сюда звонила. Мне не приходилось! Господи, как же вам помочь? В театр позвонить? Может, там скажут? Или у них рабочий день уже кончился? Даже не знаю, как помочь… Вы Андрею Андреевичу про меня что скажете? Я ни при чем ведь?