Главный герой, избежавший мести неизвестных террористов за "словесное преступление", таинственными спасителями был перенесен из России в центр Европы. "Прекрасная праздность" и карнавальные приключения внезапно выбрасывают его на смертельно опасную тропу сыска, где ему, возможно, предстоит проникнуть в тайну сокрытых книг и управления сновидениями.
Захватывающий детективный сюжет переносит читателя на Балканы, в Италию, средневековый Багдад и даже Китай. А преследователи и преследуемые то и дело парадоксальным образом меняются местами.
Авантюрный детективный роман "Прямой эфир" Валерия Хазина, помимо захватывающего сюжета, отличают неповторимый авторский стиль и долгое послевкусие тайны.
Валерий Хазин – член Союза литераторов России, дважды номинант на премию им. И.П. Белкина "за лучшую русскоязычную повесть" ("Каталоги Телегона" в 2004 г. и "Труба" в 2009 г.).
Содержание:
-
Смерть бариста, или Доля ангелов 1
-
Книги и башни, или "Радио Монтенегро" 5
-
Квинтэссенция, или Код номер 53 9
-
Из открытых источников, или Колодец Карампана 12
-
Математики, или Сон толмача 16
-
Новый год, или Толкование сновидений 19
-
Венецианские зеркала, или Дары Адриатики 24
-
Прямой эфир, или Праздник камелий 28
-
Смерть бариста, или Доля ангелов 32
Валерий Хазин
Прямой эфир
Роман-болеро
Смерть бариста, или Доля ангелов
Собственно, здесь можно было бы поставить точку.
Поскольку здесь, собственно, – заверяют нас – здесь-то герой и ускользнул, наконец, от смерти приметливой, успев за девять минут до взрыва увидеть себя со спины, а потом, с быстротою сна, чуть ли не тем же вечером, был перенесен по воздуху едва ли не в самое рай.
Хотя это – преувеличение все-таки.
Взрыв (сомнения – увы – развеялись вместе с дымом), утренний взрыв, разворотивший крохотную контору на окраине города, был, бесспорно, приготовлен заранее и предназначался ему. Не снулым труженикам бюро, переводчикам, но ему, конечно, – тому, кто был, однако, спасен странным образом; тому, о ком и речь, видимо.
И все же нам, пока речь не набрала оборотов, тут не ясно еще, с какой стороны рассматривать это внезапное спасение, с какой, скажем даже, точки зрения – конечной или противоположной, отправной?
Да и спасенный, похоже, не вспомнил бы – ни тогда, ни позже, – сколько раз за эти девять минут избавлением обернулось то, что казалось гибельным.
Для начала он замер, свернув в глухой переулок, прямо ведущий в бюро переводов, и мгновение не дышал, глядя вслед самому себе: зарябила в глазах зыбь теней на своей будто бы вздуваемой со спины ветровке, и словно бы ознобом мерзким обдало собственный затылок, когда стало ясно, что он видит затылок похожий, но удаляющийся, или – попросту – своего двойника, который спешит, как и он, туда же к назначенному часу, но почему-то опережает…
Не успев сообразить, развернуться или броситься вдогонку, он не расслышал и подкатившей из-за угла машины: его ткнули сзади под колено и в бок, легко качнули и затолкали в салон, стиснув руки, зажав рот… Однако воздух, судорожно втянутый внутри обеими ноздрями, как-то неожиданно успокоил, растекся в теле запахами дорогой кожи, кофейным духом, теплом табака.
"Не дергайтесь и смотрите", – приказал с переднего сиденья чужой, как бы прогоркший голос.
Скулы ему сдавили сильнее, голову повернули влево, так что через стекло едва удалось разглядеть, как дублер или клон его решительно спускается по ступенькам бюро переводов.
"Это мой человек, – проговорили спереди. – Сейчас он уйдет во двор черным ходом. И уведет остальных. Смотрите".
Приказывавший наклонил голову из-за спинки и обернулся: короткая стрижка, проседь, которую прежде не постеснялись бы прозвать "соль с перцем", степная смуглость; глаза даже не серо-зеленые, а дымно-полынные; ресницы точно присыпаны пылью; медленная улыбка азиата…
И едва машина подала назад и начала разворот – затеняемую дверь бюро тут же и заволокло клубами, пепельным и чернильным, а потом громыхнуло глухо.
"Там, в бюро, уже пусто, но метили в вас, как видите, – в голосе говорящего из-за сиденья длительнее сделалась растягиваемая, не совсем среднерусская "а", когда свернули к центру города и хватку на руках пленника ослабили, хотя и не отпустили. – Теперь вам понятно, что они опять выследили вас и никогда не отступятся? Значит, лучше им считать пока, что они не промахнулись. А это, в свою очередь, значит, что вам нужно успокоиться и забыть о том, с кем и зачем вы собирались встречаться в бюро. Хотите, чтобы друг жил спокойно… или просто жил, – придется стать мертвым…и для него в числе прочих. И он пусть думает, что вы исчезли или, может быть, предали его. Больше никаких контактов. Смерть, как видите, бывает прилипчивой. Вы, конечно, не Салман Рушди, не Орхан Памук и не математик Перельман, но и вам надо спасаться, наконец. Поэтому мой человек изображал вас, торопясь к переводчикам. Поэтому мы здесь".
И мы здесь же вправе спросить: та ли история разворачивается перед нами, и мог ли спасаемый оказаться тем самым, о ком идет речь, если он не был героем – ни шпионом, ни киберпреступником, ни сыщиком, а только лишь (по честному слову спасителя), всего лишь литератором?
Разве можно уткнуться во что-нибудь более снотворное, чем очередная история сочинителя, да еще когда она добирается до места развязки, где он не только уклоняется от покушения, но и счастливо избавляется почти от всех земных забот?
Какая речь после этого способна двинуться дальше, в какую сторону повернуть?
А между тем нам советуют не задерживаться, поскольку именно он, спасенный незнакомцами от неизвестных, уже через пять часов (под чужим именем в поддельном паспорте) летел первым классом в сторону Адриатического моря и пытался напиться, чтобы уснуть.
И тут, наверное, потому речь не всегда поспевает за историей, что в ней, надо признать, не до конца различимы начала, и вообще неизбежны некоторые затруднения, в том числе и с именами.
Правда, и для сомнений тут тоже не остается ни места, ни времени, ибо тот, кто уносился теперь прочь от Москвы (не в рай, конечно, а в Черногорию рейсовым "Боингом"), тот, чью перелетную дремоту поминутно взрывали – словно бы толчками изнутри в затылок – два дымных раската, пепельный и чернильный; тот, кого одни поспешили, а другие отказались назвать героем, все-таки был – надо признать и это – был писателем, то есть сочинителем историй.
Всего лишь был писателем – успокаивают самые памятливые, – потому что перестал им быть очень давно, задолго до предумышленного взрыва и невольного освобождения, хотя, кажется, только благодаря повествовательному ремеслу мы и застаем его в воздухе между явью и сном.
И, похоже, правы они, напоминающие, что и покушение было не первым, и перемена имен – не последней, и погром – не единственным, но виной всему – книга под названием "Мария и Мириам", которую многие из нас еще не успели забыть. Опубликованная под псевдонимом глухим, малозначащим, она когда-то наделала немало шума, а под заемным именем на обложке, видимо, скрывался тот, о ком идет речь, и не кто иной…
Вспоминают, как будто даже русские тиражи повести быстро насытили автора почти всем, что приносит первый успех: столичное эхо эфиров в ночи, говорливый дурман аэропортов, клубные сквозняки.
И уже шли полным ходом переговоры с издателями о новых публикациях под парой свежих, изысканных псевдонимов, с последующим, маркетологически точным разоблачением их, по примеру иных популярных беллетристов; и состоялись пробные записи аудиоверсий; и прозвучали предварительные вопросы о переводах и наименовании "Марии и Мириам" на языках Европы, когда обнаружилось, что книга опасна.
Взрывоопасна.
Хотя до поры беды никто не предчувствовал: кого в те дни и ночи ясные смутили бы хамы в блогах, спам с матом, взлом электронной переписки и паролей?
Изнанка славы, говорили некоторые: изгибы века и мусорный ветер – слова порождают слова.
Но потом полились угрозы: вначале мутные – по телефонам, затем – прозрачные, в адрес тех, кто если и понимал, в чем дело, то уж точно не был к нему причастен ни сном ни духом. Письмами – и подметными, и по сети – начали вдруг забрасывать хозяев, директоров и даже рядовых продавцов книжных магазинов. Требовали прекратить продажи, изъять, а кое-где и уничтожить целиком наличествующий тираж книги, именуемой "Мария и Мириам". Угрожали ночами бессонными, подрывом бизнеса, злосчастьем в семье. И пока правоохранители законно дремали (ведь в реальности, за границами эфиров и киберпространств, еще ничего не произошло), издатели затаились, книгопродавцы взялись хитрить. Книгу от греха подальше убрали с главных стеллажей в столицах, торговлю сдвинули в провинцию либо приспособились продавать через сайты и под заказ.
Впрочем, и тогда еще не все испугались всерьез, а кое-кому удалось, с позволения сказать, чуть ли не снять второй урожай с запретного плода.
К тому же самую пытливую сыскную мысль не могли не притормаживать противоречивые или даже взаимоисключающие обстоятельства, мотивы и, следовательно, источники грозных отправлений.
Одни (преимущественно бумажные, набранные псевдославянским шрифтом) могли значительно различаться оборотами и длиною, но неизменно заканчивались требованием "очистить родниковый воздух Руси от зловонного блудословия", призывом "остановиться, пока не остановили", и были подписаны: Стражи Велеса и Луна Лель. В других, анонимных, никогда не называли повесть именем собственным, но намекали иносказательно, упоминая "буквенный шелест или бормотание бисера", от которого "небо готово обрушиться, земля – разверзнуться, горы – рассыпаться в прах". Любому (будь то продавец, читатель или хранитель библиотеки), кто самим прикосновением к книге явил бы "гордыню чрезмерную", предрекали "кару и наказание мучительные"; тем же, кто уклонился бы от скверны, а лучше того – выжег ее, обещали, что не будут они обижены "ни на бороздку косточки финиковой". И вместо подписи – Иншаллах – было последним словом этих посланий.
К тому времени автора перестали ограждать и перемены мобильных номеров: недели не проходило – и почти уже знакомые голоса снова и снова принимались вкрадчиво интересоваться его здоровьем с неопределяемых телефонов.
И совсем скоро события понеслись, словно дурной сон, накрывающий вас, если посмотреть второсортный триллер на ночь.
В Москве с интервалом дней в десять-двенадцать разгромили (практически сразу после закрытия) витрины и отделы современной прозы в трех книжных магазинах на периферии – предположительно, те секции, где могли еще оставаться (в самых темных углах каких-нибудь нижних полок) экземпляры книги "Мария и Мириам". В Северной столице отметили один похожий случай, но вспоминали еще поджог букинистической лавки и сломанную руку ее завсегдатая, младшего научного сотрудника, избитого вечером по дороге домой где-то в сквере на Каменноостровском между Большой Монетной и улицей Рентгена. Причем нападавшие в вязаных шапочках якобы не особенно усердствовали и даже не прикрывались грабежом, но, попинывая книгочея, нарочитым шепотом окликали друг друга по именам, очевидно фальшивым: Денис и Джиган. По иным же показаниям, это были Ильдар и Ильдус.
Несколько одиночных книжных погромов зафиксировали в Поволжье.
Тогда же или немного позже в красноярское арт-хаусное издательство, где только приступили к редактуре немецкого перевода, подкинули конверт с белым порошком (оказавшимся крахмалом), с письмом, проклинавшим всех, кто "бесцельно скитается по долинам словоблудия, и будет отомщен, Иншаллах, если не оставит попыток расплескивать мерзость через края из сосуда греха". На другой же день папку с текстом первых переведенных глав вернули переводчику, все файлы, включая переписку с комментариями, с издательских компьютеров удалили, и всякая связь между просветителями прервалась: переводчик, по слухам, уехал в другой город, а издательство поменяло то ли адрес, то ли вывеску.
Пару месяцев спустя в Казани среди бела дня прогремел взрыв в редакционно-издательском офисе "Русского центра", где уже завершали верстку эксклюзивного издания – билингвы повести "Мария и Мириам" на финском и татарском языках. Книга готовилась по заказу Института России и Восточной Европы на средства благотворительного Фонда татарской диаспоры в Хельсинки к юбилейному конгрессу финно-угорских и тюркских общин в Перми. В "Русском центре", не раз погружавшемся в подобные проекты, за много лет привыкли не обращать внимания на почтовый клекот и вихри враждебные и потому, даже ужаснувшись, долго еще не могли поверить в террор, но думали о чем-то техногенном, жилищно-коммунальном. И хотя ранило пятерых, ни те дни, ни наши не прибавили ясности, взорвался ли центр в Казани случайно или был подорван кем-то: ведь сам взрыв вроде бы локализовали в серверной – то есть если радикалы и злоумышляли, то не против людей, а бомбили хранилища.
Рассказывали еще (но тут и вовсе сгущается мгла почти непроглядная), что из пятерых пострадавших по-настоящему не повезло одной – стажерке-корректору, работавшей по контракту с центром не более полугода. Раны ее лечили девять с половиной недель в обеих столицах, но не смогли восстановить зрение, и ее как будто бы увезли родители домой, за Урал. Правда, про нее же говорили, что ослепла она только на один глаз, но взрыв отнял у нее дар речи, после чего она искала исцеления у знающих тайны трав и отваров, а потом скрывалась в одном из нижегородских монастырей. Молва казанская охотно приписывала несчастной и сумрачный роман с автором злополучной повести, однако сплетню опровергали в других городах: там всплывали из потемок совсем иные имена, крутые повороты.
Более или менее несомненным было лишь то, что оба они надолго пропали из виду, да и все прочее как-то угасло: двуязычная книга света не увидела, "Русский центр" притушил огни просвещения, верные сотрудники его рассеялись по стране и за границами ее.
Автор между тем неожиданно объявился в частной приволжской клинике, где якобы проходил курс детоксикации, седативной терапии и даже длительную дыхательную практику, которую никто пока не сумел ни поименовать, ни разъяснить нам толком, отчего потаенная процедура так и влетает в русское ухо неудобопроизносимым шепотком – ребёфинг.
Не исключено, впрочем, что никакого ребефинга не было, а – наоборот – состоялся там, в больничном парке на холмистом берегу, душевный разговор выздоравливающего с неким гостем, негласным поклонником его, из числа службистов или дипломатов, хотя не все, признаться, верят в такую встречу. Неужели – смущаются усомнившиеся – и туда непременно должен был с горочки спуститься какой-нибудь покровитель при тяжеловесных погонах?
Но тут, скорее, правильнее было бы говорить о дружеской беседе с давним университетским приятелем, который теперь, и навсегда уже, останется, по понятным причинам, совершенно безымянным.
Некоторые вообще уверяют, что это был целительный неторопливый терренкур под легкий, сквозящий шорох сосновых крон – сентябрьский, кажется.
Автору, во-первых, было сказано, что книгу его – многие и заслуженно – числят в ряду безусловных шедевров, а кое-кто авторитетно называет "непрерывно бьющим источником"; но, к сожалению, сегодня в России она почему-то бьет мимо цели, что ли, зато с удручающим постоянством выталкивает, точно из-под земли, недругов, и сама становится мишенью. Во-вторых, развеяны были даже тени сомнений: в дальнейшем защитить автора обычным порядком от недоброжелателей, равно как и доказательно установить последних, представлялось затруднительным. Ведь маргиналы (а возможно, и экстремисты), которым полагалось бы, по идее – по их идее, – враждовать между собой, вдруг словно бы перестали различаться в этом шуме и ярости, пусть и словесной. Разумеется, кое-где кому-то удалось нащупать зыбкие нити, протянутые в какие-то военно-исторические клубы и секции единоборств странных наименований, наподобие "Лазоревых пилигримов" или "Белых странников". Но ничего конкретного утверждать было нельзя, поскольку они представляли собой структуры текучие, а иногда проявляли то признаки неоязычества, то влияние несторианства. Другие же угрозы, отдаленно напоминавшие о фундаментализме исламском, – всего лишь притчи да намеки – были сплошь сплетены из коранических отрывков, пролегавших, по оценкам экспертов, между сурами "Женщины" и "Поэты", или поблизости. Обвинить их умелых составителей в криминале либо схватить за руку было невозможно. В-третьих (и в этом заключалось еще полбеды), все погромные эпизоды, уже имевшие место, оказывались слишком разрозненными хронологически и территориально. Все они были квалифицированы как недобросовестная конкуренция или хулиганство с имущественным ущербом. И даже в Казани все уткнулось в неустановленных лиц. Никто и ни за что не взялся бы объединить эти эпизоды в одно дело, а тем более предсказать, когда и откуда может последовать рецидив умозрительной литературной вендетты. Но главное: никто и не собирался заниматься этим всерьез. И никто (можно было ручаться) не взялся бы и в будущем.
На этом повороте беседа словно бы приглушалась в замешательстве, словно бы смешивалась с зашелестевшими внезапно верхушками сосен – однако гость сумел все же передать подопечному: над некоторыми из условно подозреваемых с самого начала, по-видимому, возвышались заступники, а то и опекуны, обремененные погонами не менее весомыми.
Печальный вывод был очевиден и произнесен (сейчас уже не угадать, кем из двоих) в виде печального каламбура: чтобы жить дальше, автору надо было хотя бы на время покинуть хотя бы какое-то из пространств – страну или словесность.
Но, как мы понимаем, оглядываясь, благородный совет цели своей тоже не достигал или запаздывал…
Выздоравливающий, конечно, тогда все еще оставался автором повести "Мария и Мириам", но писателем быть перестал.
Вероятно, он давно возблагодарил ветры перемен за то, что его не занесло в сети социальные и он не завел себе ни персональной страницы, ни блога; но те же ветра, по счастью, успели вымести из упомянутых пространств его прозаический псевдоним, нечаянно пригретый славой, так что немногие уже помнили, какое имя укрывала когда-то эта бумажная полумаска. И, похоже, задолго до блуждания в прибрежных соснах автор все для себя решил и потом от решений своих не отступался.
И, выйдя из клиники, он не только вышвырнул маску, но и лицо отвернул от литературы, с тем чтобы никогда больше не приближаться к ремеслу сочинителя.
Он оставил и настоящее имя свое (кто-то сказал: отделился от имени) и провел несколько почти невидимых лет под чужой фамилией между окраинами столиц и пригородами Поволжья, живя случайными заработками и техническим переводом, что деликатно подбрасывали самые надежные из близких друзей…
И вот теперь, когда все яснее становится, о ком идет речь, а порой можно и разглядеть, откуда она идет, – мы, наверное, будем звать его Дан.