- Прошу, пожалуйста. Если желаете, вы этого товарища повидать можете. Товарищ Брусков сейчас живет в тридцать втором номере. Он работает над очерком о наших подпольщиках периода Великой Отечественной войны.
- Спасибо.
Козельский ринулся на третий этаж.
Тридцать второй номер оказался местным "люксом". Душ в нем, правда, временно не работал, зато плюша было больше, чем в комнате Козельского. Лейтенант ожидал увидеть пишущую машинку, пожелтевшие документы и стопку исписанных листков, но на столе у Брускова стояла обыкновенная банка с кабачковой икрой и лежало полбатона. Журналист подкреплял силы.
- Извините за вторжение.
Брусков смутился и стал сгребать со стола хлебные крошки.
- У меня к вам один вопрос.
Козельский протянул служебное удостоверение.
Валерий попытался накрыть икру и батон газетой.
- Очень приятно, очень приятно…
- Нужна ваша помощь. Конкретно вот что. Не встречался ли вам один из этих людей?
Вадим положил на стол фотографии.
Брусков перебрал их, поднося близко к носу, и после некоторого раздумья отложил снимок Стояновского.
- Это лицо мне знакомо.
- Где вы с ним встречались?
- Здесь, в гостинице. Мы жили в одном номере. Я тогда очерк писал вернее, материал собирал, на химкомбинате. Это когда я узнал о Розе Ковальчук…
- Кто такая Роза Ковальчук?
- Героическая девушка. Разведчица партизанская.
- А… А об этом парне вы что-нибудь знаете?
- О нем ничего не знаю. Даже как зовут, не знаю. Да мы и не разговаривали ни разу. Он приехал, я спал. Утром ушел рано. Потом я видел его у дежурной. Вот и все. Больше не видел.
- И все-таки запомнили его неплохо?
Брусков потер пальцами подбородок.
- Видите ли, когда я увидел ботинки…
- Какие ботинки?
- В чемодане, в поезде…
Козельский даже хлопнул себя по лбу. Как же он сразу не вспомнил. Ну конечно. Брусков! Тот самый Брусков.
- Так это вы нашли чемодан?
- Ну да, я.
- Здорово! Меня зовут Вадим, между прочим.
Это "между прочим" Козельский позаимствовал у Мазина.
- А я Валерий.
- Слушай, Валерий, я читал твои показания, но там ни слова насчет ботинок, что они тебе известны.
- Я это сам только сейчас понял. Тогда я переволновался. Впервые пришлось с живым вором дело иметь. Да и огрел он меня так, что нога до сих пор болит. Так что про ботинки эти я тогда и не вспомнил. А потом стало что-то мерещиться. Как будто видел я где-то эти ботинки. Понятно, сначала подумал, что воображение разыгралось - мало ли таких "сапог"! А сейчас точно вспомнил, когда фото увидал. Я спал, а он вошел, топал этими ботинками, разбудил меня. Я лежал, злился. Ну вы-то хоть убийцу его нашли?
- Вот что, Валерий, - ответил Козельский. - Я тебе, понимаешь, всего рассказать не могу. Но очень важно, что этот парень здесь делал, в Береговом. Может, что мелькнет у тебя в памяти, а?
Брусков покачал головой:
- Ничего. Если б знать такую петрушку…
Козельский засмеялся.
- Все так. "Если б знать…"
- Постой. Кажется, мелькнуло немного. Он у дежурной насчет оранжереи спрашивал. "Где у вас в городе оранжерея? Цветы там купить нельзя?" Я только обрывки разговора слышал.
Оранжереи в Береговом не оказалось. Было "Парниковое хозяйство химкомбината", которое Козельский обнаружил на самой окраине после долгих поисков. Когда он вошел под стеклянную крышу, где выращивали красивые, похожие на лотос белые цветы с незнакомым названием "калы", то вспомнил самшитовую рощу под Хостой.
Было жарко и сыро. Толстая женщина в грязном платье с короткими рукавами разгребала жирную черную землю.
- Простите, мне нужно поговорить с вами.
Женщина глянула на него недружелюбно.
- Вы работали здесь тринадцатого апреля?
- Если не воскресенье, так работала.
Мимо прошла девушка в розовом платочке и пальто - видно, собиралась уходить. Но приостановилась, прислушиваясь к разговору.
- В этот день у вас покупал цветы один молодой человек…
- Никто у нас ничего не покупал. Мы только для организаций цветы продаем.
Девушка пошла к выходу.
- Ему были очень нужны цветы.
- Понятия не имею. Мы такими делами не занимаемся.
- Но, может, не вы, а кто-нибудь другой из ваших работников?
- Без меня тут никто не распоряжается.
Осечка вышла полная. Козельский, ругаясь про себя, вернулся на автобусную остановку. Там под навесом стояла девушка в платочке.
- Товарищ, вы не рыженького такого спрашивали?
- Вот этого. - Козельский от волнения забыл развернуть весь веер. Достал одну карточку.
Девушка закивала:
- Покупал он цветы, покупал. Только Матрене не говорите, что я сказала. Это ж не полагается, отдельным гражданам продавать. Она не хотела сначала, а он говорит: "Мне очень нужно, я заплачу, сколько вы скажете". Кажется, по рублю за цветок с него содрала.
- Золото мое! - обрадовался Козельский. - Как вас зовут-то?
- Я не скажу. Матрену боюсь.
- Ладно. Пусть это будет наша тайна. А для чего ему цветы нужны были?
- Не знаю. Не говорил. Сказал, очень нужны - и все. Я рядом работала, весь разговор слыхала. Зачем - не говорил.
- Ну и за то спасибо.
Подошел автобус. Козельский хотел было подсадить девушку, но она замотала головой.
- Мне другой нужен.
Козельский уехал один. Он был доволен собой. Нитка тянулась.
Сошел лейтенант на главной площади, где на бетонном постаменте зеленый танк с пробоиной в борту указывал на запад коротким орудийным стволом. Рядом стоял памятник погибшим подпольщикам-комсомольцам. Список фамилий на гранитной плите и даты: первые цифры разные, вторые одинаковые - 1942. "Моложе меня ребята были", - подумал Козельский. И пошел через площадь к гостинице, представляя, как закончит свой доклад Мазину словами: "Думаю, Игорь Николаевич, что, как говорят французы, нужно искать женщину".
V
Свободными вечерами Мазин любил бродить по городу. Был у него и любимый маршрут. Через шумный, в разноцветных неоновых бликах центр, где люди всегда спешат - кто на встречу со счастьем, а больше на очередной сеанс в кино, он спускался к набережной и шел вдоль реки, мимо остановившихся отдохнуть у стенки теплоходов, слушал, как где-нибудь в тесной рубке вахтенный крутит со скуки старые пластинки, смотрел, как светятся из глубины отражения звезд и огней на мачтах, дышал сырым, набегающим со стороны моря воздухом и у железнодорожного моста поднимался снова наверх, проходил тихими старыми улочками, где под акациями, на самодельных скамеечках, судачили уставшие за день женщины. А потом перед ним вырастало большое, построенное почти сто лет назад здание вокзала, и он опять попадал в мир суеты, шума, мчащихся машин, кафетериев с прозрачными стеклянными стенками, где пили вино, смеялись и не обращали внимания на человека, который шел неторопливым шагом, держа руки в карманах плаща.
Маршрут этот был любимым, потому что Мазин знал здесь каждое здание и ничто не отвлекало его, не мешало думать. Такая уж у него была работа, и он никогда не жалел, что выбрал ее. В свое время ему предлагали и аспирантуру, и другие более спокойные и лучше оплачиваемые места. Он отказывался, хотя друзья сочувствовали и посмеивались над "увлечением детективщиной". Его считали чудаком, но все это было в прошлом. Друзья разбрелись по свету. Мазина давно уже не числили в молодых, никто больше над ним не смеялся, потому что никто не смеется над человеком, выбравшим трудную и нужную профессию на всю жизнь и оказавшимся, как говорится, на своем месте.
И сам Мазин хорошо знал, что он "человек на месте", как знали это и те, кто руководил им, и те, кем руководил он. Знал и от этого чувствовал ту необходимую уверенность в себе, без которой немыслимо любое большое дело. Он умел не обольщаться легкими удачами и не падать духом, когда, казалось, заходил в тупик. Мазин всегда ощущал превосходство над своим противником, потому что человек, у которого чиста совесть, сильнее в поединке с тем, кто вынужден запутывать следы, преследуемый страхом. Он не может не сделать той единственной ошибки, без которой не обходится ни одно преступление. И каким бы сложным ни казалось ему дело об убийстве Укладникова - а Мазин полагал, что оно принесет еще много неожиданностей, - он не сомневался, что нужная нитка в конце концов попадет ему в руки и он выберется по ней из лабиринта. Правда, кого он встретит на выходе, Мазин еще не знал, потому что даже то "фантастическое" предположение, о котором он не стал говорить Козельскому, пришлось оставить после находки чемодана.
Об этой находке думал Мазин и в тот вечер, когда изменил проторенному маршруту. Изменил не намеренно. Он почти с удивлением обнаружил, что идет не по набережной, а в сторону Магистральной, где жил Укладников. Свернул, сам того не заметив, потому что делать там, в квартире, Мазину было нечего. Но, свернув, он подумал, что место событий может натолкнуть на какие-то дополнительные мысли, и не стал исправлять ошибку, а пошел дальше, повинуясь подсознательно принятому решению.
Новый район начинался сразу, без подготовки. По одну сторону улицы, бывшей еще недавно последней в городе, тянулись маленькие, построенные три-четыре десятка лет назад домики с садами и покосившимися заборами, а напротив уже выросли первые постройки опытного микрорайона, опоясанные гирляндами светящихся окон. Мазин прошел через дворы, чтобы сократить путь, и вышел на Магистральную. За последнее время он бывал здесь не раз и легко узнал окна на первом этаже, на углу. Три окна выходили на улицу, а два - в проход между домами.
Окна светились обычным желтоватым светом, как и десятки других выше и рядом, но Мазин ощутил тревогу и замедлил шаг: свет горел не в той комнате, где жил Семенистый, а в другой, центральной, где нашли тайник. Впрочем, она не была опечатана. И к окну Мазин подошел не для того, чтобы подсмотреть, а потому, что дорожка асфальта вплотную прижималась к стене. На окне не было штор, и все, что происходило в комнате, было видно каждому прохожему. Но прохожих не могло заинтересовать то, что увидел Мазин. А он увидел такое, что заставило его быстро шагнуть в сторону, хотя находившийся в комнате человек и не мог его заметить, даже если б он смотрел в окно. Но тот и не думал этого делать. Нагнувшись и открыв застекленные дверцы, он внимательно рассматривал шкаф с двойным дном. И даже не шкаф, а именно дно.
Почувствовал ли человек в комнате взгляд Мазина или просто уже выяснил все, что ему требовалось, но он резким движением распрямил крупное тело и зашагал к двери. И тут же Мазин принял решение. Он быстро обошел дом и вошел в подъезд.
Открыли ему сразу, не спрашивая, кто пришел. Перед Мазиным стоял незнакомый человек с широким лицом и густой черной бородой. Он смотрел на Мазина довольно хмуро.
- Если не ошибаюсь, товарищ Кравчук?
- Не ошибаетесь.
И продолжал стоять, загородив дверь своим массивным туловищем.
- Разрешите войти. Я не хотел бы представляться через порог.
Кравчук сдвинулся с места:
- А-а… Вы оттуда?
- Оттуда.
- Тогда прошу на кухню. Приехал час назад. Еще не успел разобраться.
В кухне на полу лежал расстегнутый чемодан на "молнии", а на столе стояла бутылка портвейна и банка рыбных консервов.
- Даже не поужинал… Составите компанию?
- Спасибо. Я посижу немного. А вы ешьте. Вы получили телеграмму?
- Да. На работу пришла. Неожиданно и непонятно. Что тут произошло? Все правда?
- Правда.
Кравчук кашлянул сердито:
- Черт! Какая сволочь могла?
- Пока не нашли. Вы приехали один?
- Понимаете, получилось как обухом по голове. Растерялся просто. И ничего не сказал. Жалко Светлану. Отец ведь. Объяснить ничего не мог. Решил один поехать, узнать толком. Потом ее подготовить.
- Что ж, может быть, это и верно. Дочери тяжелее, чем зятю.
- Почему его убили?
- Возможно, ограбление.
- Ограбление? Что у него грабить?
- Иногда из-за десятки убивают.
- Мерзавцы. У старика и жизнь не сложилась, да такая смерть…
- Что вы имеете в виду? Почему не сложилась?
- Просидел десять лет.
- Когда?
- После войны.
- За что?
Кравчук махнул тяжелой рукой:
- Целая история. Светлана сама не знала.
Мазин посмотрел внимательно:
- Расскажите, пожалуйста…
- Нечего рассказывать. Все просто. Старик бросил их с матерью перед войной. Потом его забрали в армию. Когда Гитлер напал. С тех пор ничего не знали. Пятнадцать лет. Вдруг в пятьдесят седьмом письмо. Дескать, так и так. Пострадал, потому что был в плену. Освобожден, живу в Сибири, нуждаюсь. Помоги, дочка. Как не помочь? Пригласили к нам. Мать-то умерла уже. Но не приехал. Писал, не хочу мешать молодой жизни, вину чувствую. Посылали ему деньги, вещи теплые, варенья, печенья разные. Когда дали квартиру и уезжать сразу пришлось, говорю Светлане: давай отца выпишем. Не век же одному жить. Приехал, познакомились и простились. Видел я его раз или два всего.
То, что говорил Кравчук, было интересно и наверняка важно для Мазина, но еще более интересен был он сам, заполнявший почти всю кухню громоздким телом, большими руками и бородой, засыпанной хлебными крошками. Тяжелый, бугристый лоб Кравчука нависал над неожиданно светлыми серыми глазами, которые смотрели на Мазина непрерывно и почти не моргали. Вообще, голова его казалась грубо скроенной из разных кусков. Из-под бороды виднелись крепкие красные щеки, привыкшие к непогоде, а лоб был бледным, с четко прорезавшимися морщинками и совсем интеллигентскими залысинами.
Упорный взгляд малоподвижных глаз мешал Мазину рассмотреть всего Кравчука, не давал возможности оторваться от его лица, и Мазин подумал сначала, что геолог пытается сбить, смешать его мысли, но потом понял, что это просто такая манера, как и речь Кравчука, его короткие, рубленые фразы. И все-таки иногда Мазину становилось не по себе - когда Кравчук вдруг совсем останавливал свой взгляд, и начинало казаться, будто смотрит он уже не на Мазина, а мимо него или даже сквозь него, на стену за спиной.
- Значит, и Светлана Ивановна мало знала отца?
- Мало. Наверняка мало. Но дочь, однако. Чти родителя.
- А знаете ли вы что-нибудь о близких ему людях? С кем он дружил, встречался, переписывался?
Кравчук дернул бородой:
- Переписывался? Не знаю. Нет. - И налил вина в простой граненый стакан.
Вино Кравчук пил, как воду. Запил рыбу - и все. Не морщась и не крякая. Запил и, перевернув стакан, накрыл им пустую бутылку.
- Ну, а квартирантов вы тоже не знаете?
- Одного знаю. Стояновского. Я прописал его. Перед отъездом. Вместе были в партии. Заболел парень. Легкие слабые. На Север нельзя. Остался здесь. Работал.
Вообще-то Мазин не был сторонником "ошеломляющих" приемов, но ему захотелось встряхнуть массивного геолога.
- У нас есть основания подозревать Стояновского в убийстве вашего тестя.
Наконец-то пригодился Мазину этот прямой, немножко жутковатый взгляд Кравчука. Его не пришлось ловить. Кравчук не спрятал глаза. Он только заморгал.
- Борис? Ерунда.
- Почему?
- У нас собака была. В тайге. Ощенилась. Говорю: "Борька, утопи щенят". - "Жалко". Так и не стал. А вы говорите, убил. Ерунда!
Мазин мог бы рассказать об убийце, который держал дома ежика и поил его молоком, но он не стал рассказывать. Он думал, почему Кравчук категорически отмел Стояновского: в самом ли деле не знает он ничего о Дубининой или просто не хочет о ней говорить. И вообще многие "почему" связывались у Мазина с зятем Укладникова.
- Убивают не только жестокие люди. Все дело в мотивах преступления, в обстоятельствах. Кстати, Стояновский - человек вспыльчивый…
- Все уже знаете?
- К сожалению, не все. Но есть серьезные улики.
- Арестован?
- Пока нет.
- Правильно. Ошибетесь.
- Он не арестован потому, что скрылся.
Геолог прореагировал неопределенно - то ли обрадовался, то ли изобразил удивление.
- Куда ему скрываться? Ерунда! Не верю. Какие улики?
Мазин решил рискнуть.
- Мы нашли его окровавленную рубашку.
- Борькину?
- Да, Стояновского.
- При чем тут тесть? Не понимаю.
- Рубашка была выброшена. От нее пытались избавиться.
Кравчук почесал бороду:
- Мир приключений.
- А вы отрицаете приключения? - Мазин попробовал разрядить обстановку.
- Почему? На меня медведь нападал.
- Вот видите. И что от него осталось?
Кравчук чуть хохотнул:
- Хотите, шкуру подарю?
- Спасибо. Не нужно. Я люблю зверье. На охоте в воздух палю.
- Водку пить ходите?
Мазин принял мяч:
- На этот вопрос имею право не отвечать.
- По закону?
- По закону.
- А по-человечески?
- Это насчет водки?
- Нет. Про Борьку я.
- Про него скажите лучше вы.
Кравчук опять взялся за бороду.
- Бедолага. В детдоме рос. Нервный, правда. Но не он убил.
О детском доме Мазин не знал.
- Почему Стояновский попал в детский дом?
- Сирота. А может, и нет. Потерялся во время войны.
- Пытался отыскать родителей?
- Еще бы. Не нашел.
Что ж, кое-что удалось узнать и о Стояновском. Важны ли эти сведения - покажет будущее, а пока Мазина заинтересовал сам Кравчук.
- Все это может иметь значение, - сказал он. - Зайдите завтра, пожалуйста, к нам в Управление. Нужно записать ваши показания. Вы, кстати, надолго в город?
- Думали провести отпуск со Светланой. Квартиру привести в божеский вид. Но теперь лучше повременить. Дня через два поеду в Тригорск. И она следом. Там отдохнем.
"Тригорск? Дубинина?… Или это случайное совпадение?"
- Есть где остановиться?
- Дикарями. Снимем комнату.
Мазин поднялся: "Для начала, пожалуй, хватит".
- Но к нам зайдите обязательно. Квартиру оставите на Семенистого?
- Не видал его еще. Посмотреть нужно.
- Не видели?
- Нет. Приехал - его нет.
"Вот он - второй ключ". Мазин с трудом сохранил невозмутимость.
- Разве Семенистый оставляет ключ у соседей?
- Нет. СвRй у меня. Замок-то сам делал. Слесарничаю на досуге.
Мазин не стал расспрашивать о ключе. Ему сегодня и так повезло больше, чем можно было ожидать. Но оставался вопрос, который нужно было выяснить хотя бы отчасти.
- Почему вы задержались? Ведь телеграмму мы послали немедленно, как только обнаружили исчезновение вашего тестя.
- В Москве был. На конференции.
Это Мазин знал. На первую телеграмму ему ответили: "Кравчук действительно работает в Заозерном, но в настоящее время находится в Москве, на конференции геологов".
Потом сообщили: "Кравчук вернулся из Москвы пятнадцатого апреля. В командировочном удостоверении дата выезда из Москвы - четырнадцатого апреля".
Тогда Мазин запросил Москву…
- Ну ладно, Константин Акимович, простите, что нагрянул неожиданно. Это, между прочим, случайно получилось. Но удачно. Надеюсь, вы поможете прояснить нам кое-какие детали.
- Боюсь, что бесполезен. Ничего не знаю.