Ее самая главная трудность находилась в ней самой. Кристина очень боялась. Боялась родов, приближавшихся с каждым днем, боялась ухода за новорожденным и связанной с этим ответственности; боялась гнева отца. В конце концов, ей ведь придется сообщить родителям, позвонить или написать домой - она еще не решила, как лучше поступить. Но больше всего ей было страшно оттого, что деньги таяли. Каждый день она проверяла баланс в банкомате и сверяла количество денег со списком необходимых вещей, которые ей скоро понадобятся: кроватка для младенца, одежда, подгузники, бутылочки, детское питание, одеяла, кастрюля, двухконфорочная плитка, кувшин, тарелка, нож, вилка, ложка, чайник, переносной радиоприемник. Список все рос, а денег становилось все меньше. Наконец она устроилась официанткой в большой кофейне на Лонг-стрит. Она работала сверхурочно, пока могла еще прятать растущий живот.
Ее жизнью управляли цифры. Цифры стали манией. Ни о чем другом она просто не могла думать. Шестьсот восемьдесят в месяц - минимум, меньше которого она получить не имела права: надо платить за квартиру. Меньше шестисот восьмидесяти зарабатывать было нельзя. Цифра 680 снилась ей ночами, и Кристина просыпалась в холодном поту. Она открыла для себя блошиный рынок на стадионе "Грин-Пойнт" и научилась бешено торговаться. В магазинах подержанных вещей в Гарденз и на Клоф-стрит она купила кроватку, велосипед и красно-синий ковер. Она вынесла кроватку на крышу и покрасила ее в белый цвет эмалевой краской, не содержащей свинца. Увидев, что краска еще осталась, она покрасила в два слоя и желтовато-зеленый гоночный велосипед с узкими шинами и низким рулем.
В рекламной газете, которую иногда оставляли посетители кофейни, Кристина нашла объявление о продаже подержанного рюкзачка для переноски младенцев. Позвонила, поторговалась и договорилась, что рюкзачок ей привезут. Теперь, думала она, она сможет ездить на велосипеде с младенцем за спиной - ездить в горы и на море, в Грин-Пойнт, где есть качели, лесенки и детская железная дорога.
Каждую субботу она покупала лотерейный билет за двадцать рандов, а утром в воскресенье сидела у радиоприемника и ждала, когда объявят выигрышные номера, которые она отмечала на карточке шариковой ручкой. Кристина мечтала о том, что купит, если выиграет главный денежный приз. В начале списка был дом - один из современных перестроенных замков на склоне горы, с автоматическими дверями гаража, персидскими коврами на полу и ковриками и картинами на стенах. Огромная детская; потолок расписан рыбками и облаками, а на полу - куча ярких, разноцветных игрушек. "Лендровер-дискавери" с детским сиденьем. Огромная гардеробная, увешанная дорогой одеждой; на полу - ряды новых туфель. Кофемашина. Огромный двухдверный холодильник из нержавейки.
Однажды днем, часа в три, она сидела у себя на крыше с чашкой растворимого кофе и вдруг услышала, что жильцы из нижней квартиры занимаются сексом. Женские стоны становились все громче, все пронзительнее. Кристина не сразу поняла, в чем дело, а когда поняла, удивилась: странное время выбрали соседи для занятий любовью. И потом… наверное, не одна она их слышит. Неожиданно для самой себя она почувствовала возбуждение. Ей стало завидно: соседям, судя по всему, было хорошо. Кристина завидовала всему тому, чего была лишена сама; наконец, когда нижние жильцы вместе достигли пика, она в досаде вскочила и замахнулась полупустой кружкой - ей хотелось выплеснуть кофе на всех, кто сговорился против нее. Никакой конкретной цели у нее не было; слишком всеобъемлющим был ее гнев. Гнев против одиночества, обстоятельств, упущенных возможностей.
Кофе она тогда не вылила; усилием воли опустила руку. Покупать новую кружку ей было не по карману.
В начале марта Кристина поняла, что откладывать дальше нельзя. Она проехала до самой Береговой линии, Ватерфронта, и зашла в будку таксофона - чтобы родители не выследили, откуда она звонит. Она позвонила матери на работу, в адвокатскую контору. Разговор вышел коротким.
- Господи, Кристина, ты где?!
- Мам, я бросила университет. У меня все хорошо. У меня есть работа. Я просто хочу…
- Где ты? - В голосе матери слышались истерические нотки. - Тебя ведь и полиция разыскивает! Отец вне себя, он звонит в Блумфонтейн каждый день!
- Мам, скажи ему, чтобы больше не звонил. Передай, мне до смерти надоели его молитвы и его набожность. Я не в Блумфонтейне, и он меня не найдет. У меня все прекрасно. Я счастлива. Просто оставьте меня в покое. Я больше не ребенок.
Она сама не понимала, почему так разозлилась. Может, причиной гнева был страх?
- Кристина, ты не можешь так с нами поступить! Ты ведь знаешь отца. Он в ярости. Мы очень волнуемся за тебя. Ты наш ребенок. Где ты?
- Мама, я сейчас положу трубку. Не волнуйся за меня. У меня все прекрасно. Время от времени я буду звонить тебе и сообщать, как у меня дела.
Потом она подумала, что надо было сказать что-нибудь вроде "Я люблю тебя, мама". Но она просто повесила трубку, села на велосипед и уехала.
В следующий раз она позвонила только в июне, когда Соне была неделя от роду, потому что тогда у нее возникла огромная потребность услышать мамин голос.
Тобела пил кока-колу на террасе "Уимпи" в Сент-Джордже. Он читал редакционную статью в "Аргусе", посвященную смерти Энвера Дэвидса. Делу придал пикантности анонимный звонок какой-то женщины.
Женщина видела его и заметила ассегай. Но не выдала его.
Он тогда был слишком сосредоточен. Нет, он действовал достаточно осторожно и все-таки что-то упустил. Свидетельница все же была. Ему сразу надо было сообразить, что дело получит громкую огласку. Вызовет интерес СМИ. Появятся громкие заголовки, размышления, обвинения.
"Возможно ли, чтобы насильника детей Энвера Дэвидса линчевала женщина - а не сотрудники ЮАПС, как подозревалось ранее?"
Странный вывод.
Сумеет ли полиция найти, вычислить звонившую женщину? Сумеет ли свидетельница описать его внешность?
Все это на самом деле не имело значения.
Тобела перевернул страницу. На третьей полосе была статья, посвященная опросу общественного мнения, проведенного одной радиостанцией. Следует ли вернуть смертную казнь? Восемьдесят семь процентов опрошенных ответили: "Да".
На второй полосе размещалась криминальная хроника. Три убийства в Кайелитше. Бандитская разборка в Блу-Даунсе, в результате которой погибла женщина. Угон машины в Констанции - один человек ранен. Ограбление инкассаторской машины в Монтэгю-Гарденз: двое охранников в реанимации. Изнасилование и ограбление семидесятидвухлетней женщины - в ее собственном доме в Роузбанке. Фермер в провинции Лимпопо застрелен в собственном сарае.
Сегодня детей нет.
Официантка принесла ему счет. Он свернул газету и откинулся на спинку стула. Он наблюдал за прохожими; некоторые шли быстро, целенаправленно, некоторые просто гуляли. Вокруг стояли лотки с одеждой и изделиями народных умельцев. Небо над головой было голубым. Сверху спланировал голубь; птица села на мостовую, распушив крылья и хвост.
Все это уже было - Тобела испытал эффект дежавю. Где-то в номере отеля его наполовину распакованный чемодан; надо как-то протянуть несколько дней, подождать следующего задания. Обычно он пережидал в Париже - другой город, другая архитектура, другие языки, но ощущение было тем же самым. Единственная разница - в те дни ему подбирали цель в одном мрачном заведении в Восточном Берлине, а потом курьер привозил ему стопку документов, фотографий и несколько страничек, напечатанных на машинке через один интервал. Его война. Его Борьба.
Это было в другой жизни. С тех пор мир сильно изменился, но как легко снова приноровиться к старому ритму - состоянию постоянной боевой готовности, терпению, подготовке, планированию, предвкушению следующего мощного выброса адреналина.
Он вернулся. Снова в строю. Круг замкнулся. Ему казалось, что промежуточного периода не было вовсе, как если бы Мириам и Пакамиле были его фантазией - как реклама, перебивающая сериал; раздражающая картина чужого семейного счастья.
Он расплатился за газировку, зашагал к таксофонам и снова набрал номер.
- Простите, профессор Аккерман вернулся?
- Минуточку.
Секретарша соединила его. Он снова назвался вымышленным именем и заявил, что он журналист, который внештатно сотрудничает со многими изданиями. Далее он сказал, что прочел статью в архивной подшивке "Бургера", где профессор утверждал: педофилы неисправимы. Ему важно понять, что это значит.
Профессор вздохнул и помедлил с ответом.
- Ну, мистер Нулвази, это значит именно то, что я сказал.
- Нзулувази.
- Извините, я совершенно не запоминаю имен. Я хотел сказать, что официальная точка зрения такова: согласно статистике, реабилитация подобных субъектов не оправдывает себя. Иными словами, даже после длительного тюремного срока никто не гарантирует, что педофил снова не нападет на ребенка. - В голосе профессора слышалась усталость.
- Официальная точка зрения…
- Да.
- Она расходится с тем, как все обстоит на самом деле?
- Нет.
- Но мне показалось, вы не поддерживаете официальную точку зрения.
- Дело не в поддержке. Дело в семантике.
- Простите…
- Мистер Нулвази, можно вас попросить не записывать то, что я вам сейчас скажу?
На сей раз Тобела проигнорировал неправильное произношение фамилии.
- Конечно.
- И вы не будете меня цитировать?
- Даю вам слово.
Профессор снова замешкался с ответом, как будто взвешивал ценность своих слов.
- Суть в том, что… я вообще не верю в то, что их можно реабилитировать.
- Совсем?
- Это ужасное заболевание. А лекарство от него нам еще только предстоит найти. Трудность в следующем: иногда нам кажется, что мы ближе подошли к решению проблемы, но оказывается, никакого решения нет вовсе. - В голосе профессора слышалась все та же отчаянная, безнадежная усталость. - Они выходят из тюрьмы и рано или поздно снова берутся за свое, а в результате мы имеем еще больше искалеченных детских судеб. Вред, который наносят педофилы, огромен. Он неизмерим. Он разрушает жизнь, окончательно и бесповоротно. Он причиняет невероятные травмы. И с каждым годом таких искалеченных судеб все больше. Бог знает, в чем тут дело. Либо наше общество порождает все больше подонков, либо беззаконие, которое творится у нас в стране, толкает их к новым злодеяниям. Не знаю…
- Значит, по-вашему, их вообще нельзя выпускать на свободу?
- Поймите меня правильно. Я знаю, что вечно держать их за решеткой негуманно. Педофилам в тюрьме приходится несладко. Их там считают последними отбросами. Их насилуют, бьют и унижают. Но они отбывают наказание, проходят программу реабилитации, выходят на свободу и берутся за свое! Некоторые - сразу, другие - через год, два, три. Не знаю, как решить эту проблему, но нам придется ее решать.
- Да, - сказал Тобела, - нам придется ее решать.
Как скучно, должно быть, повседневное существование священника - он сидел и слушал ее с неизменным интересом. Он по-прежнему слушал ее рассказ внимательно; на лице у него застыло нейтрально-сочувственное выражение, руки расслабленно лежали на столешнице. В доме было тихо, снаружи - тоже, слышалось только зудение мошкары. Ей было странно - она привыкла к вечному шуму машин, людей - к шуму большого города. Она и сама всегда в движении.
Здесь идти было некуда.
- Денег у меня больше не было. Если у тебя нет денег, тогда должно быть время выстаивать длинные очереди с ребенком на руках в ожидании прививок, рецепта на лекарство от кашля или поноса. Если у тебя есть ребенок и тебе нужно работать, значит, надо платить няне или за ясли. Если ты работаешь официанткой, тебе нужно приплачивать кому-то, кто присмотрит за ребенком ночью. А еще представьте, каково это - пешком возвращаться домой с ребенком на руках в час ночи зимой… Разумеется, я не могла позволить себе такси. Если ты не будешь работать ночами, ты упустишь самые выгодные смены и самые щедрые чаевые. Поэтому ты ничего не покупаешь себе и мечешься, пробуя то одно, то другое, пока не понимаешь, что все равно не выиграешь.
Я больше не справлялась - на меня столько всего навалилось. Каждый понедельник я читала приложение "Работа" к газете "Таймс" и рассылала резюме куда только можно: на должность секретарши, регистратора в поликлинику, клерка. Потом, если везет, тебя приглашают на собеседование. Но там всегда происходит одно и то же. У вас нет опыта работы? Ах, у вас ребенок… Вы разведены? Извините, нам требуются люди с опытом работы. Нам нужен сотрудник с машиной. Нам нужен сотрудник, который знает бухучет.
Извините, но мне надо было выживать. Я уволилась из кофейни, потому что там давали слишком мало чаевых - кроме того, зимой вообще было мало посетителей. Мне удалось устроиться в "Траулер", рыбный ресторан, который открылся на Клоф-стрит. И вот однажды вечером один посетитель вдруг спросил меня: "Хочешь заработать по-настоящему?" - и я ответила: "Да". Тогда он спросил: "Сколько?" - но я ничего не поняла: "Столько, сколько смогу". А он ответил: "Триста рандов", и я спросила: "Триста - за сколько? За день?" А он этак улыбнулся и сказал: "Ну, вообще-то за ночь". Он был самый обычный посетитель, около сорока, в очках, с брюшком, и я спросила: "Что я должна буду делать?" - а он ответил: "Сама знаешь", но даже тогда у меня ничего не щелкнуло. Тогда он сказал: "Принеси ручку, и я напишу тебе мой адрес. Я остановился в таком-то отеле". Наконец до меня дошло. Я стояла и смотрела на него. Мне хотелось затопать ногами, накричать на него. За кого он меня принимает? Я жутко разозлилась, но что я могла поделать? Он все же был посетителем. Я принесла ему счет, а когда подняла голову, он ушел. Он оставил мне сто рандов чаевых и записку с номером, а ниже приписал: "Пятьсот - за час?" Я сунула записку в карман, потому что боялась, что кто-нибудь ее увидит.
Пятьсот рандов! Когда платишь за жилье шестьсот восемьдесят, пятьсот - большие деньги. Если нужно платить четыреста пятьдесят в ясли плюс дополнительно за выходные, потому что в выходные больше всего чаевых, пять сотен заполняют огромную дыру. Если живешь на триста рандов в месяц и не знаешь, будут они у тебя или нет, да еще нужно откладывать на машину, потому что как забирать ребенка от няни в дождь… в общем, я то и дело вынимала ту записку из кармана и перечитывала ее. Но кто это понимает? Какой белый человек это понимает?
А потом думаешь: а какая, собственно, разница? С этим сталкиваешься каждый день. Приходит парочка; кавалер кормит даму, поит ее вином, а ради чего? Чтобы затащить ее в постель. Какая разница? Триста рандов за обед или пятьсот за секс.
Мужчины в любом случае ко мне приставали. И сначала, в кофейне, даже когда я была беременна, и потом, в "Траулере" - просто проходу не давали. Постоянно, все время. Некоторые только косились, некоторые отпускали замечания вроде "хорошая фигурка" или "ну и попка у тебя, красотка". Некоторые напрямую спрашивали, свободна ли я вечером в пятницу, или интересовались, есть ли у меня кто-нибудь. Тщеславные оставляли номер мобильного на счете, как будто они - дар Божий. Некоторые начинали знакомство с общих вопросов: "Откуда ты?", "Давно ли живешь в Кейптауне?", "На каком факультете учишься?". Но я прекрасно понимала, что все они хотят одного и того же, потому что скоро они спрашивали: "Ты живешь одна?" - или восклицали: "Господи, мы с тобой так хорошо разговорились! Может, встретимся после твоей смены, еще поболтаем?" Сначала ты думаешь, что ты - нечто особенное, потому что среди них попадаются симпатичные и остроумные, но потом ты слышишь, что они закидывают удочки и пристают ко всем, даже к самым уродливым официанткам. Все время, все они, как те кролики из рекламы долгоиграющих батареек - они все не останавливаются; и не важно, шестнадцать им или шестьдесят, женаты они или холосты, все они постоянно высматривают жертву и никак не могут остановиться.
Потом ты возвращаешься в свою комнату и думаешь обо всем. Ты думаешь о том, чего у тебя нет, и о том, что действительно нет никакой разницы. Ты думаешь о пяти сотнях, лежишь и представляешь, как это будет - в конце концов, что такого, если и провести часок в номере отеля?
17
Весь день Гриссел искал подходящую кандидатуру на место подсадной утки - сотрудницу полиции среднего возраста, которая должна была не спеша прохаживаться по "Вулворту" на Береговой линии вечером в пятницу. Она должна быть такой, чтобы подонок клюнул на нее. Наконец кто-то предложил сержанта Марэ из Клермонта: ей под сорок, и она, наверное, подойдет. Бенни позвонил и договорился с ней о встрече, чтобы все обсудить.
Он поехал в Клермонт по шоссе М-5, потому что так было быстрее, и свернул в Ландсдаупе, чтобы выехать на Мейп-роуд. У съезда с эстакады, слева от шоссе, он увидел рекламный щит - очень широкий и высокий. Светлое пиво "Касл". Черт, он уже сто лет не пил пива! На плакате была нарисована кружка с запотевшими стенками, с шапкой белой пены и содержимым цвета мочи. Как назло, на светофоре зажегся красный, и пришлось долго стоять и глазеть на ту проклятую кружку с пивом. Гриссел явственно ощущал вкус напитка - сухой, горьковатый… Он чувствовал, как жидкость стекает по горлу, но сильнее всего чувствовал, как по телу разливается тепло от лекарства, попавшего в желудок.
Когда он пришел в себя, кто-то сзади уже раздраженно гуднул в клаксон - один раз, нетерпеливо. Он подскочил на месте и отъехал прочь, только теперь поняв, что случилось, и испуганный силой своего влечения.
Он подумал: "Ну и какого черта мне теперь делать? Как бороться с наваждением - лекарства, кажется, не помогают?" Господи, он сто лет не пил пива!
Он понял, что слишком сдавил рулевое колесо, и попытался отдышаться, успокоиться…
Еще до того, как сержант Марэ встала из-за стола, Гриссел понял: она отлично подойдет. У нее был такой блеклый вид, она казалась гораздо старше своих лет; волосы обесцвечены, но корни темные. Она сказала, что ее зовут Андре. Когда сержант улыбнулась, он заметил, что один передний зуб у нее растет чуть вкось. Она смотрела выжидательно, словно ждала от него вопросов в связи с ее именем.
Гриссел сел напротив, рассказал ей о деле и своих планах. В конце он заявил, что сержант идеально подходит на роль подсадной утки, но он не имеет права принуждать ее к участию в операции.
- Я согласна, - сказала сержант Марэ.
- Это может оказаться опасным. Нам придется ждать до тех пор, пока он сделает первый шаг.
- Я согласна, - повторила она.
- Посоветуйтесь вечером с мужем. Утро вечера мудренее. Позвоните мне завтра.
- В этом нет необходимости. Я согласна.
Он переговорил с начальником участка - испросил его разрешения, хотя в том не было нужды. Рослый цветной капитан пожаловался, что у него и так мало людей, сотрудников не хватает, а без Марэ они вообще не справятся: кто будет ее замещать, пока ее не будет? Гриссел объяснил, что речь идет только о вечерах пятницы, начиная с пяти, а сверхурочные сержанта не будут оплачиваться из бюджета участка.
- Тогда ладно, - кивнул капитан.
Позже он поехал в Гарденз; рядом на сиденье лежала бумажка с адресом квартиры.
Френд-стрит… ну и названьице! "Маунт-Нельсонз-Мэншенз". Дом номер 128.