― Про правило ничего не слыхал?
― Откуда?! Меня ж, завязанного, опасаются. Но одно могу сказать наверняка оно было. Не могли они из-за остатка не перекусаться.
― Про остаток откуда знаешь?
― Я на суд тогда ходил, Саня. За Леньку болел. Эх, Ленька, Ленька! И шлепнул его наверняка самый глупый. Дурачок подставленный.
― Кем? Столбом?
― Вряд ли. Столб на дне. И показываться не будет.
― Тогда Цыган. Больше некому.
― Ты что, Ромку не знаешь? Без умыслов он.
― Тогда кто же?
― Хрен его знает.
― Да, дела, ― подвел черту Александр. Помолчали.
― Не помог? ― жалостно спросил Константин.
― Почему не помог? Помог. Помог понять, что шуровал здесь умный. А среди пятерки законников шибко умных-то и нет. Где мне умных найти?
― Ты сначала глупого найди. Того, что Леньку застрелил.
― Найти-то найду. Доказывать тяжело придется.
― А ты постарайся, ― сказал Константин и снова полез к голубям. Посмотрел, доложил: ― Спит, гадюка. Раскинулся, как чистый бухарик.
― Пойдем, Костя, домой, ― предложил Александр.
Константин сверху посмотрел на него:
― Скучный ты стал, Саня. А какой с войны пришел! Веселый, озорной, молодой! Шибко постарел.
― С вами постареешь.
― Пойдем ко мне, я у сеструх пошурую, что-нибудь найду. Выпьем по-человечески.
― Я еще и дома не был, Костя.
Мать вернулась из рейса. Они со смаком ели картошку с малосольным омулем, пили чай. Мать вымыла посуду и сказала, разглядев сына, Костиным словом:
― Постарел ты шибко, сынок.
Матери не скажешь: "С вами постареешь", ― сказал, абы сказал:
― Тридцатку в июне разменяю.
― Какие это годы! ― возразила мать и неожиданно для себя быстро зевнула и удивилась: ― Устала я за рейс-то!
― Немудрено. Ложись-ка, мать, спать.
И тут из коридора донесся стук шагов. Четко звучали твердые каблуки. Каблуки решительно приближались. Мать прислушалась.
― Не наш кто-то.
Тотчас в дверь постучали.
― Войдите, ― разрешил Александр.
Дверь открылась и в проеме показался аккуратный молодой человек в коротком сером пальто, который вежливо поздоровался:
― Здравствуйте.
― Ты ― Владлен Греков, Алькин одноклассник, да? ― обрадованно вспомнил Александр.
― Да, Саша. Мне вас вспоминать не приходится, я вас просто помню, со смыслом ответил Греков.
Игры в вежливость Александр не признавал. Привык в своей конторе брать быка за рога.
― А почему не в форме? Ты же офицер, летчик.
― Демобилизовался я, Саша.
― С начальством не поладил или заболел?
― Объективные причины, ― не стал пояснять Владлен Греков причины истинные и сразу же приступил к делу: ― Я Алика ищу, а он, оказывается, переехал. Был у Виллена и не застал. Вы не подскажете мне адрес Алика?
― Ты садись, Владлен. Чайку попьем.
― С удовольствием, но некогда, ― воспитанно отказался Владлен и ожидающе посмотрел на Александра. ― Если знаешь, то говори, чего тянуть.
Александр усмехнулся, ответил сугубо по делу:
― Русаковская восемь, квартира тридцать девять. Все?
― Спасибо вам большое, извините, что побеспокоил.
― А может, чайку-то выпьете? ― предложила теперь мать. Александр осудил ее за ненужную навязчивость:
― Товарищ спешит. Ты ведь спешишь, Владлен?
― Да, к моему сожалению. Всего вам доброго, ― Владлен Греков поднялся, откланялся, открыл дверь и вышел в коридор. Четко зазвучали твердые каблуки. Мать опять зевнула. На этот раз в охотку и с удовольствием.
― Справный какой паренек.
К десяти утра все подтянулись. Майор Смирнов оглядел своих орлов. А орлы ― его. С чувством собственного достоинства: поработали с толком, было что сообщить.
― Кое-что наковыряли, вижу, ― догадался Смирнов. ― Был такой журнал до войны, "Наши достижения". Сегодня ваши лица ― просто с обложки этого журнала.
― Это оскорбление или, наоборот, высокая оценка тебе еще не ведомых наших заслуг? ― осведомился Казарян.
― Оценка, оценка, ― успокоил его Смирнов. ― Результаты давай.
― Версия "огольцы", ― начал Роман. ― Как я и полагал, оказалась перспективной. Завтра в двенадцать ноль-ноль можно брать Цыгана, а между двадцатью и двадцатью одним ― Николая Самсонова по кличке Колхозник.
Казарян доложил только результаты и замолк. Смирнов перевел начальственный взор на Ларионова. Тот упрямо ― любил делать все, как положено, ― поднялся и доложил:
― По моим сведениям, было правило участников мехового дела.
И сел. Счел свои сведения достаточными.
― А ведь это они, ребята. Кто-то из них, ― окончательно убедился Смирнов. ― Ну а теперь ― в деталях. По порядку изложите. А потом операцию разрабатывать начнем. Так, бойцы?
― А у тебя других дел нет? ― невинно спросил Казарян.
― Под завязку. А что?
― В общем, ты на нас не надеешься. Что ж, давай по порядку.
― Сами, значит, разработали. Что же мне тогда делать?
― Ты все время забываешься, Саня, что ты ― начальник. Ты ― в курсе. Ты можешь разрешить или запретить. Если разрешишь, то мы исполним и по исполнении доложим. Так, Сережа? ― Казарян привлек на свою сторону Ларионова.
― Так, ― подтвердил он.
― Тогда действуйте, ― официально разрешил Смирнов и встал, подтверждая, что разговор окончен. Но не удержался-таки на начальственном уровне. ― Вы там поосторожнее. У одного из них может быть ствол.
"Лайф" был роскошен. На меловой глянцевой бумаге поместились кинокрасавицы, политические деятели и спортсмены. Английские фразы выстроились в шеренги. Буквы выглядели франтами. И запах у журнала был не наш ― иностранный.
― Откуда он у тебя? ― вяло поинтересовалась Яна.
― Стригся вчера в "Советской" и в предбаннике его увидел. Видимо, буржуй какой-то забыл. Ну, я его, естественно, и захватил на обратном пути, ― самодовольно разъяснил Андрей. Алик разлил коньяк по рюмкам и спросил:
― А на кой ляд он тебе? Ты же в английском ни уха, ни рыла.
― Не говори, не говори. Кое-что понял. ― Андрей засуетился и стал листать журнал. ― Глядите.
На пустынном берегу моря стояли двое: толстые и сильно оборванные нынешние руководители и, держа руки козырьком и глядя в разные стороны, высматривали что-то за горизонтом.
Алик из-за Андреева плеча перевел надпись под карикатурой:
― Кому бы еще помочь?
Хихикнули и расселись по местам. "Лайф" кинули на приемник. Дальние ереванские родственники прислали Андрею три бутылки отличного марочного коньяка. Сегодняшний вечер был посвящен коллективной дегустации этого подарка. "Лайф" ненадолго отвлек друзей-сослуживцев от основного занятия.
― Нет такого коньяка вы не пробовали! ― еще раз сказал Андрей.
― За водкой пора посылать, ― мрачно предсказал будущее Дима.
― И что это за манера ― напиваться, ― возмутился Андрей. ― Живут, живут в нас эти расейские плебейские привычки. Казалось бы, что еще надо. Отличный коньяк, хорошая беседа, нет, обязательно надраться надо!
― Коньяку мало, ― разъясняя ответил Дима. Янин муж, кинооператор Виктор поставил пластинку и возвратился на свое место в углу дивана. Застучал барабан, завыли довоенные негры и саксофон тоже завыл. Комната зажила в ритме, и все стало на свои места, ибо запели довоенные негры. Негры пели о смысле жизни бессмысленными словами.
― В этом и фокус, ― шепнул Алик в Янино ухо. Ухо было розовое. Алик коснулся его губами. Алик танцевал с единственной женщиной в компании.
― Это не фокус, а нахальство, ― ответила Яна и улыбнулась. Голубые глаза в крашеных ресницах красиво смотрели на него.
― Я о высоких материях, а ты о мелочах быта. Давай отсюда убежим? предлагая это, Алик ловко повернулся в танце спиной к дивану.
― А Виктор?
Никакого дела ей не было до Виктора.
― Слушай, о чем поют негры. Они поют о весенней Покровке, о дожде, который стучит по крышам. О нас с тобой, Яна, слушай негров!
Негры, действительно, обнаглели. Они звали на Покровку, они кричали о дожде, они соблазняли, мерзавцы. И умолкли, наконец.
― К остаткам! ― призвал Дима.
Допили коньяк, который и впрямь был хорош. Они поняли, что он хорош только теперь, когда коньяка не осталось. Молча поразмышляли об этом.
― Андрюша, почитай что-нибудь из "Лайфа", ― попросила Яна. Поведя настороженным глазом (все здесь боялись розыгрыша) Андрей раздраженно сказал:
― Не умеем мы отдыхать. Этот коньяк где-нибудь в Париже тянули бы весь вечер, а мы за полчаса его прикончили.
― У тебя подходящей посуды нет. Приходится стаканами, ― сказал Дима.
В коридоре зазвенел звонок. Андрей отправился открывать. Виктор оторвался от дивана, подошел к столу и принялся рассматривать этикетки на пустых бутылках. Открылась дверь и солидно явился Сергей. За ним ― Андрей, прямо-таки помирая от сдерживаемого хохота.
― Я не опоздал? ― вежливо осведомился Сергей.
― Как раз вовремя, ― серьезно ответила Яна. Публика, замерев, молча ждала развязки. Сергей снял и протер забрызганные дождем запотевшие очки и, вновь надев их, размотал кашне.
― Тебе, Сережа, лучше не раздеваться, ― посоветовал Дима. Он подошел к Сергею, мастерски держа в пальцах четыре бутылки (одна из-под минеральной воды).
― На обмен, ― пояснил Алик.
Сергей все понял, и обида, и гордость, и презрение обнаружились на его лице. И в голосе тоже:
― Извините меня, но я не мальчишка, и не позволю издеваться над собой. И не приемлю идиотских шуток. Я не могу быть вместе с вами. До свидания.
Его схватили за руки, стащили с него пальто, а он, сдаваясь, все продолжал излагать свое кредо:
― Поймите же, наконец, что я ― кинорежиссер. Виктор ― оператор, а вы ― серьезные газетные работники, литераторы. Если мы друг друга не будем уважать, то кто же тогда нас будет уважать?
― Выпить хочешь? ― тихо спросил Дима.
― Странный вопрос. Затем и пришел. ― Сергей сел на стул и тоскливо оглядел растерзанный стол.
― Ананасов! Нету. Бананов! Нету. Коньяку! Нету, ― вольно пересказала Маяковского Яна и деловито добавила: ― За водкой ты из-за своей солидности и самоуважения, ясное дело, не пойдешь. Алик, одевайся. И я пойду. На завтрак Витеньке что-нибудь куплю.
Она погладила Виктора по голове.
Дождь, точно, лил. Ночной, весенний, московский. Иногда задувал ветер, и тогда дождевые капли летели им в лица. В дождь, в желтом свете фонарей, в журчащем шуме автомобилей Яна была девочкой из-за десяти лет, в которую следовало влюбиться первой неразмышляющей любовью. Но вот он, магазин. Вот очередь. Вот касса.
В авоську положили три свинных отбивных (для Виктора), кило любительский колбасы, полкило швейцарского сыра, две банки крабов, большую банку маринованных огурцов и четыре поллитра. На улице Яна взяла Алика под руку, и они медленно шли, слушая и ощущая дождь. Спешить было некуда.
В подъезде, в тамбуре между дверями, он обнял ее, предварительно поставив авоську на плиточный сортирный пол.
― Ну и что? ― спросила Яна.
― Тебе приятно? ― нахально поинтересовался он.
― Конечно приятно. Разве я позволила тебе такое, если бы было неприятно. Тебе сколько лет?
― Будто не знаешь. Двадцать четыре. Я тебе нравлюсь?
― Нравишься. А мне... В общем, я тебя старше.
Они закрыли глаза и потерлись щеками.
― Тебе неприятно? ― опять спросил Алик.
― Дурак, ― ответила она и легко поцеловала его в щеку. ― Пошли.
Перед Сергеем стояла индивидуальная четвертинка из заначки. Почти уже приконченная. Сергей хлебнул и разглагольствовал:
― Высокие цели, высокие мысли, высокие слова. Прекрасно. Самые высокие слова ― в библии. А для чего она? Для безотказного массового гипноза. Слишком часто высокие слова существуют для обмана или существуют для того, чтобы подчинить, придавить человека. Хочу правды, хочу простого и в мельчайших подробностях точного изображения жизни. И буду картины снимать так. Пусть люди смотрят и думают. Сами! ― увидев Алика и Яну, он охотно отвлекся. ― Принесли? Ну тогда я чекушку приканчиваю, а дальше действуем на равных.
Пока Дима и Виктор обновляли стол, Яна задумчиво глядела на Андрея, который, обеспечив первый тайм, не суетился.
― А все-таки ты это зря, ― грустно произнесла Яна, продолжая рассматривать Андрея. Андрей соблазняюще (был хорош) улыбнулся.
― Что ― зря?
― С "Лайфом". Ты уверен, что за тобой не следят?
Андрей презрительно пожал плечами. Презрительно, но неуверенно. Появилось интересное занятие. Коллектив замер в ожидании. Охота началась.
― Кто-нибудь был в предбаннике кроме тебя? ― жестко поинтересовался Дима.
― Заходили какие-то. Но когда я его брал, никого не было.
― Абсолютно никого? ― допытывалась Яна.
― Абсолютно. ― Андрею ― заметно на глаз ― стало не по себе.
― Профессия у этих людей такая, чтобы быть незаметными или незамеченными, ― включился в облаву Сергей, умиротворенный решением вопроса о напитках. ― Да ладно, ребята, хватит об этом. К делу.
Разлили и выпили.
― Какие еще люди? ― выпив, грозно спросил Андрей.
― Наши люди, ― разъяснила Яна.
― Ну, взял журнал, ну, посмотрел его. В чем состав преступления? Ерунда все это, ― старательно успокаивал себя Андрей. ― Выпьем еще, ребята.
Выпили еще.
― Не те теперь времена, ― не унимался Андрей.
― Ты о чем это? ― спросил Дима. Он был ясен и добр.
― Я ― свободный человек и что хочу, то и делаю. Не те теперь времена!
― Времена, действительно, не те. Зато мы все те же, ― Алик вяло ковырял крабовую лапшу. ― Что ты суетишься? Вызовут тебя куда надо, поговорят, возьмут на заметку. И все дела. Зачем же нервничать.
Игра становилась скучной. Слишком легко Андрей заглотнул крючок. Алик смотрел на Яну и Виктора, не понимая, что они ― муж и жена. Виктор блаженно разглядывал абажур ― он уже был пьян. Яна не смотрела на него, не интересовалась им, не беспокоилась за него. Она с ожиданьем смотрела на Диму, который, трогая гитару, подбирался к песне.
― Я пойду, ― сказал Алик и встал из-за стола. Еще было много водки, еще было десять часов вечера, еще были впереди разговоры и укромные минуты с Яной ― всего этого было жалко, было жалко себя, но Алик еще раз сказал: ― Я пойду.
И вышел в коридор темной коммунальной квартиры. В коридоре было пусто. Пожилые соседки любили Андрея за красоту и интеллигентность и старались не мешать его досугу.
Алик медленно одевался и слушал, как за близкой дверью Дима наконец запел: "Сегодня Сонечка справляет аманины". В комнате дружно рявкнули припев, дверь отворилась, и в коридор вышла Яна.
― Алик! ― позвала Яна. Ее слегка шатнуло. Она плотно прикрыла дверь и, вплотную подойдя к полупьяному Алику, внятно спросила: ― Ты любишь меня, Алик?
Он обнял ее, ощутив где-то у солнечного сплетения ее упругие и мягкие груди, она нашла слабыми мягкими, готовыми на все губами его рот, и ему показалось, что он любит ее. Но сказать об этом вслух он не мог, не хотелось. Задохнувшись, Яна оторвалась от Алика, ударив его кулаком в грудь (больно), и сказала:
― Ты люби меня, Алик. А мне тебя любить грешно. Грешно. Грешно. ― И пошла в комнату.
Из раскрытой двери шибанул табачный дух. Войдя за ней в комнату уже в пальто, Алик отыскал на столе чистый стакан, наполнил его до краев и выпил. Водка долго ходила от кадыка к желудку, потом улеглась и произошел удар, которого он ожидал. Ноги-руки сделались податливыми посторонним влияниям, в ушах зашумело, мысли разбежались в разные стороны, и он оказался на воздухе. Чистый воздух тоже ударил по слабому месту ― по голове.
Алик шел по пустынной и мокрой улице Чернышевского, с удовольствием ощущая, как ноги его, шагающие по лужам, уже промокли. Он бесконечно шел к Садовому кольцу, постоянно удивляясь, что во многих окнах небольших московских домов особенно ярко горит при дожде свет. Он поднимал к этим окнам лицо, умильно чувствуя, как капли дождя стучат по его щекам.
По еще не позднему Садовому кольцу шуршали машины и троллейбусы. Улица была похожа на Москву-реку. В ней отражались фонари, она блестела под фонарями. Переходить Садовое кольцо не хотелось. Не хотелось окунаться в Москву-реку. Алику становилось холодно. Трезвел.
И слава богу. У круглосуточно работающего продмага (людей в нем было немного) он пересек Садовую Черногрязскую и пошел Старой Басманной, ныне Карла Маркса улицей. Дождь поутих, а Алик протрезвел и с радостью стал узнавать свой путь. От церкви Никиты-великомученника, через Разгуляй, по еле заметному спуску ― к Елоховскому собору, мимо Доброслободской, мимо МИСИ. Он теперь понял, куда идет. Он шел к трамвайной остановке у метро "Бауманская", чтобы на трамвае доехать до дома. И пешком, через железнодорожный переход у Спартаковской можно, но, трезвея, он уставал. Лучше трамваем.
У трамвайной остановки дождь опять припустил. Но, к счастью, уже скрежетал по Немецкой расплывчатый в дожде трамвай. Не тот, конечно, не к Сокольникам, а к Комсомольской площади, но не ждать же под ливнем. К Красносельской, а там до кинотеатра "Шторм" рукой подать. Трамвай был новенький, одновагонная коробочка. Алик влез в него.
"Обилечивайтесь!" ― тут же предложила пожилая кондукторша, и Алик, как говорится, обилетился. Кондукторша объявила: "Следующая ― Девкины бани!" Объявила и не за веревку дернула, ― на кнопку нажала. Технический прогресс. Алик стряхнул дождь с волос, с бровей (Был, пижон, без кепки) и уселся. Было где сесть, хотя народу довольно много: работяги с вечерней, железнодорожные пассажиры к поздним поездам на Казанский, Ярославский, Ленинградский вокзалы, продавщицы из только что закрывшихся магазинов. Трамвай постоял у светофора на Бакунинской и наконец тронулся.
― Девкины бани! ― выкрикнула кондукторша, и трамвай остановился. Никто не вышел, а вошли трое.
Один пробежал вагон и распахнул дверцу кабины вагоновожатого. Второй остался возле кондукторши и вытащил из кармана пистолет. Третий, совсем молоденький, спросил у того, что с пистолетом:
― Начинать?
― Подожди, ― отчеканил тот, раскрыл кондукторскую сумку и выгреб из нее деньги. Те, что бумажками. Криком приказал дальнему, тому, что показывал нож вагоновожатому:
― Вели извозчику, чтобы без остановок до моста! И чтоб помедленней!
Трамвай неспешно покатил. Вооруженный пистолетом обратился к пассажирам:
― Гроши и рыжевье, кольца там, часики ― огольцу сдавайте!
Молоденький пошел по рядам. Делать нечего ― отдавали. Оголец злодействовал: обыскивал, если ему казалось, что не все выложили, покрикивал. С молодым пижоном поменялся кепками, ему водрузил на самые уши свою замызганную, а себе на голову возложил его новенькую лондонку.
Сейчас подойдет оголец и станет шарить у него в карманах, а он будет покорно сидеть, растопырясь, как на гинекологическом кресле. Прелестная картинка: чемпион Москвы по боксу на гинекологическом кресле. Главное пистолет, пистолет!
― А тебе, что, особое приглашение нужно? ― кинул ему оголец, румяный и нахальный от опасности малолетка.