Вернулся из сортира Смирнов. Ларионова они не уговорили, он к семейству рвался. Да и не уговаривали особо, им вдвоем побыть надо было. Казарян в ожидании тоже положил руки на стол, брезгливо на них глянул, сказал с сожалением:
― Неохота, но следует помыть, ― и удалился. Александр оглядел маленький фонарный зал. Уютно, доброжелательно, покойно. Он вытянул под столом ноги, закрыл глаза и тотчас открыл их: звякнул поднос. Быстроногая Галочка расставляла закусь. Возвратившийся Казарян благодарно поцеловал ее в затылок:
― Кио в юбке, волшебница, радость моя...
Мелкие маринованные патиссоны для аппетита, свежий печеночный паштет под зажаренным до бронзового благородного блеска лучком, крепенькие белые грибы, деленная острым кухоным ножом на куски загорелая тушка угря. И три бутылки "Боржоми". Галя красиво расставила на столе все это и пожелала:
― Кушайте, ребятки.
Роман разлил боржом по фужерам. Вода бурлила, исходя пузырьками. Одни пузырьки прилипали к стеклу и сплющивались, теряя идеальную форму шара, другие мчались вверх и, домчавшись, самоуничтожались, взрываясь мельчайшими брызгами. Попили бурливой водички, отдышались, пряча благодетельную отрыжку и посмотрели друг на друга.
― Третьего Алик отпустил, ― сказал Смирнов.
― Зачем?
― Ты что, Алика не знаешь?
― Меня он на ринге не отпускал. Добивал, если была возможность.
― Так то на ринге.
― Давай поедим, а? ― предложил Казарян, и они приступили к еде. Не торопясь, истово, поглощая все подряд. Но поглотить все не удалось: к их столу, волоча за собой стул, подходил Марик Юркин, характерный комик, восходящая звезда. Восходящая звезда была миниатюрным милым пареньком, которая, напиваясь, превращалась в большую скотину. Сейчас же ― почти трезв. Поставил стул к их столику, ухватил за руку пробегавшую мимо Галочку и заказал репликой из анекдота:
― Галчонок, сто грамм и вилку! ― и улыбнулся всем, и оглядел всех, ожидая ликующей реакции. Поймав вопросительный взгляд Гали, добавил серьезно: ― Поторопись, родная.
― Мы разговариваем, Марик, ― строго объяснил Роман.
― Вы не разговариваете, а едите, ― резонно заметил Марик. ― А разговаривать будем втроем.
Объявилась Галя, держа в одной руке графинчик и рюмку, в другой вилку. Демонстративно бросила все это перед Мариком, который тут же налил рюмку, вилкой пошарил в грибах, выбирая грибок посимпатичнее, нашел, выпил, закусил и выдохнул удовлетворенно.
― Все? ― поинтересовался Роман.
― Минуточку, ― одернул его Марик и налил из графинчика вторую. Последнюю. Он бусел на глазах. Выпил, грозно глянул на Романа. ― Ты как со мной разговариваешь, сопляк?
― Готов, ― понял Роман, встал, за шиворот поднял Юркина, взял его под мышку (под правую руку), левой рукой захватил стул и направился к выходу, к понимающему швейцару Тихону. Марик болтал ногами (аккуратно) и языком (непотребно), но никто на это внимания не обращал: привыкли, что каждый день Юркина в конце-концов выкидывают. Роман сдал его Тихону и вернулся.
― С чего это он так сломался? ― поинтересовался Александр.
― Не умеет. А гулять хочет, как знаменитость из легенды.
― Что делать будем? ― помолчав, задал главный вопрос Смирнов.
― Отпустил его Алик или он сам сбежал ― не имеет значения, Саня.
― Имеет. Если Алик его отпустил, то опознавать не будет.
― Зачем тебе третий? Грабежом этим пусть район занимается. А Самсонова нам отдадут. Чует мое сердце ― он.
― Самый глупый. Дурачок подставленный, ― вспомнил Костины слова Александр.
― Вот мы и займемся дурачком.
― А кто его подставил?
Галочка принесла филе по-суворовски. Алик поцеловал ей локоток и попросил:
― Санкцию на обыск, Галочка.
― Сорок три шестьдесят, ― ответила догадливая Галочка и, получив от Казаряна две бумажки по двадцать пять, ушла за кофеем. Заметав филе, они откинулись на стульях и закурили.
― Решили колодец до воды копать? ― огорченно понял Роман.
― А куда деваться?
― Альку прижать надо.
― Прижмешь его, как же! Сначала отпустил, а потом милиции сдал? Мы же благородные, мы слово держим.
― Тогда свидетели.
― Свидетели от страха того паренька не видели, они на пистолет смотрели. Алька-то бил, прицеливался куда ударить и, ясное дело, рассмотрел его. Если даже паренька найдем, на честном, без подтасовки проведенно опознании свидетели его не отыщут.
― А мы с подтасовкой, Саня.
― Противно. У меня предчувствие, что паренек из твоих подопечных.
― У меня не предчувствие, а уверенность. Даже знаю кто: Стручок, Виталий Горохов. Так что давай с подтасовкой.
В окно бешено стучали. Роман отодвинул занавеску. С улицы Горького на них смотрело лицо, кошмарное от того, что прижалось носом, губами к немытому стеклу. Восходящая звезда помостков и экрана, обнаружив их, ликовала ― кривлялась и грозила.
Вдруг оказалось, что завтра ― Первомай. Праздники пришли и прошли. Льдина на Чистых прудах превратилась в серый пятачок. Алик отвлекся, глядя на этот пятачок.
― Ну? ― поторопил его Александр.
Алик еще раз посмотрел на фотографию. Даже в черно-белом изображении угадывался выдающийся румянец Стручка.
― Молоденький какой, ― сказал Алик.
― Ну?! ― поторопил Александр.
Туго забинтованная пасть Николая Самсонова молчала. Гражданин со звонкой фамилией Француз оказался мелким хулиганом, сявкой, которого Колхозник использовал втемную, на одно это дело, и теперь выйти по-быстрому на концы можно было только через Стручка.
― Не знаю я этого паренька, Саня.
― Ты смотри, смотри внимательнее! ― злобно приказал Александр.
― А чего смотреть? Не знаю, значит, не знаю.
― Эх, Алька, Алька, а еще друг называется!
― Я тебе, Саня, друг, а не майору милиции.
― А Саня ― майор милиции, и больше ничего.
― Если так, то жаль.
Александр поднялся со скамейки, встал и Алик. Стояли, изучали друг друга. Два здоровенных амбала. Александр покачался на каблуках, сказал на прощание:
― Стыдно тебе будет, чистюля, когда свидетели его опознают.
― Их дело ― опознавать, мое ― стыдиться.
― Хреновину-то не надо нести. ― Александр вырвал фотографию из рук Алика, спрятал в карман. ― Я слово в сорок пятом дал Ивану Павловичу извести всю эту нечисть. И изведу.
Алик ткнул пальцем в смирновский пиджак, в то самое место, где лежала теперь фотография, улыбнулся во все свои тридцать два зуба, спросил:
― Паренек этот ― нечисть?!
― Если ты его выгородишь, станет нечистью.
― Запомни, тетка, если ты меня обманешь, я тебя за укрывательство упеку! Сроком на два года! ― пообещал Казарян.
Наштукатуренная баба всплеснула руками:
― За что, за что? Я ж тебе в прошлый раз все выложила, все, как есть! Он мне двадцать шестого сказал, что к бабке в Талдом поедет, и больше я его не видела.
― Нет его в Талдоме.
― А я-то тут при чем?
― Насколько я понимаю, ты матерью ему приходишься? Мне память не изменяет?
― Да где ж мне теперь с ним управиться? ― Баба негромко зарыдала.
― Непохмеленная, что ли? ― спросил Казарян, глядя в окно. Во дворе девочка, которая совсем недавно была в шубке, копалась лопаткой в снежной луже, кружилась теперь вокруг своей оси, хотела, чтоб вздымался подол легкого платьица.
― Не ты меня поил, не тебе спрашивать, ― басом обиделась баба.
― Ну, тогда извини. Но помни, когда он объявится, звони мне тут же по телефону.
― Кровинушку свою в тюрьму упрятать? Так, что ли?! ― баба постепенно наглела.
― Тогда выбирай. Или кровинушку, или тебя. А то и тебя и кровинушку вместе.
― Да я разве что говорю?
― Говоришь, говоришь! ― Казарян резко поднялся с дивана и локтем зацепил полочки со слониками. Слоны попадали, как на сафари. ― А, черт! Генка Иванюк не заходил?
― Не заходил.
Казарян осторожно расставил слоников по местам. Баба тоже встала, придирчиво поправила салфетку. Ожидала, когда он уйдет.
― Я тебя навещать буду, ― пообещал Казарян.
― Куда от тебя денешься? ― баба открыто радовалась его уходу.
Он распахнул дверь и солнце ударило ему в глаза. Посреди двора продолжала крутиться девочка.
Иванюк-младший с ходу раскололся:
― Вчера вечером приходил. Денег просил.
― Что ж ты мне не позвонил? Мы же договорились, Гена! ― вскричал Казарян. Он вскинул руки, с поднятыми руками походил по богато обставленной иванюковской столовой, изображая огорчение от такой неумелости своего сообщника. Развлекал себя Казарян.
― Я звонил, я сегодня все утро вам звонил, а вас не было! ― Гена стоял, колотя себя кулаком в грудь, гудевшую от ударов.
Казарян уже сидел на стуле, воткнув локти в колени и руками обнимая многодумную голову.
― Что тебе Стручок говорил? ― не поднимая головы, спросил Роман.
― Говорил, что домой ему возвращаться сейчас никак нельзя. Хотел было у бабки пожить, но боится, что там найдут. Пристроился у одних, но там платить надо.
― Где это ― "у одних"?
― Не знаю. Правда, не знаю.
― Ты ему денег дал?
― Дал. Двести рублей.
― Откуда у тебя деньги?
― Мама ко дню рождения подарила. Мне тридцатого восемнадцать лет исполнилось.
― Совершеннолетний ты теперь у нас. Значит, сажать тебя по всей строгости можно.
― Вы все шутите. А мне жить как?!
― Так, чтобы не было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы. Так, чтобы мы тебя не сажали. Усек, Геннадий Иванюк?
Геннадий Иванюк усек.
Иванюк-то усек, а Виталий Горохов ― нет. Смешно, но Стручок, как большой, лег на дно. А то пусть его район ищет. Ведь трамвайный грабеж их дело.
― ...Лидия Сергеевна для верности по поводу самсоновского башмачка целый научный симпозиум собирала. Его каблучок. Стоял под сосной Николай Самсонов в тот вечер. С "вальтером" в руках. Так-то, ― как бы не отвечая на романовские вопросы, по сути дела до конца ответил на все Сергей Ларионов.
― Считаешь, что надо рубить концы? ― спросил Казарян, сам считая, что так и надо делать.
― Делать больше нечего, ― его словами обозначил ситуацию Ларионов.
― А что Санька думает?
― Нет его, ― раздраженно ответил Ларионов. ― Как ушел с утра, так и нет. Его ищут все. Сам звонил, требовал на ковер. А его нет.
― Резюмируем: Колхозника ― под суд, и закрываем дело. Так, Сергунька?
― Только так.
― Но где же все-таки Санек?
Рядом с дворовыми воротами, неподалеку от крюковской голубятни, с довоенных еще времен (видимо, строители домов два "а", два "б" и два "в" забыли) стоял чугунный локомобиль, вросший в землю своими железными колесами по втулки. Площадка между локомобилем и голубятней была утрамбована ногами трех дворовых поколений до мраморной твердости и гладкости. Здесь танцевали всегда.
Добрый Костя Крюков разрешил, и шустрая юная смена подключила к его проводке радиолу и двухсотсвечовую лампу. Музыка уже звучала, но еще не танцевали: рано, только-только подползали сумерки. В их объявляющейся серости вдоль акаций и молодых тополей Малокоптевского с гулом метались ошалевшие майские жуки. За ними, стараясь сбить их содранными в ажиотаже рубашками, носились не менее ошалевшие пацаны.
Здесь под небом чужим я, как гость нежеланный,
Слышу крик журавлей, улетающих вдаль...
― рвался с самодельной, из рентгеновской пленки сделанной пластинки вольнолюбивый голос Лещенко. Вообще-то с репертуаром танцулек было худо. Борясь с тлетворным западным влиянием, промышленность, выпускавшая пластинки, внедрила в массы падекатр и краковяк, и поэтому массам приходилось пользоваться довоенными Утесовым, Шульженко, Козиным и Эдди Рознером.
Они сидели на округлой туше локомобиля, ощущая задами еле заметную неровность чугунной поверхности. Они сидели на локомобиле и сверху рассматривали отрочество и юность ― свое прошлое. Алик, Лешка Без, Виллен Приоров. Чтобы неунизительно помириться с Саней, всех собрал Алик.
Любовь нечаянно нагрянет,
Когда ее совсем не ждешь.
И каждый вечер сразу станет
Так удивительно хорош,
― раскрыл молодежи смысл происходящего Леонид Утесов, и танцы начались. В основном шерочка с машерочкой, но иногда и храбрец лет семнадцати попадался. Конечный продукт бифукаторства от соприкосновения с существом иного пола впадал в ужас. Потея, он преодолевал его, на то он и храбрец.
Нет, не на храбрецов надо было смотреть. Смотреть надо было на нежных и трепетных дев, которых они последний раз видели лет пять назад прыгающими через веревочку.
― Кадры растут, как грибы, ― глубокомысленно и мрачно заметил Лешка Без.
― А вон блондиночка в голубом, чья это? ― спросил Виллен.
― Макаровых, ― ответил всезнающий Алик.
― Гляди ты! ― обрадовался Виллен. ― Вроде недавно я на Ольгу глаз клал, а теперь и соплячка Наташка на подходе! Передовое семейство.
Алик поднял руку, призывая к вниманию, и, точно поймав момент, три взрослых обалдуя оглушительно запели вместе с Утесовым:
Сердце, тебе не хочется покоя.
Сердце, как хорошо на свете жить.
Сердце, как хорошо, что ты такое!
Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить.
Танцевавшие тотчас, как в игре "Замри!" застыли на месте, ответственный за музоформление кинулся менять пластинку, а из голубятни на рев явился Костя Крюков, строгавший там что-то по голубиному хозяйству.
― Завидно? ― поинтересовался кто-то сверху. ― Лезь к нам!
"В парке Чаир распускаются розы..." сладко понеслось с новой пластинки. Костя молча вскарабкался на локомобиль, страстно потянулся, зевнул, лязгнув стальными зубами, передернулся от озноба и, послушав музыку, спросил:
― Хорошо?
― А то! ― отвечал Лешка Без.
― Саню ждете? ― спросил догадливый Константин.
― Его, ― подтвердил Алик и вдруг обрадовался страшно: ― Гля, еще один!
Войдя во двор, остановился, в нерешительности осматриваясь, Ромка Казарян.
― Кондехай, сюда, вертуха! ― по-блатному заблажил Алик. Роман обернулся на крик, направился к ним.
Ответственный врубил лампу под жестяным рефлектором, и танцующие отделились от остального мира четким световым конусом. Роман влез на локомобиль и спросил тонким голосом:
― Терем-теремок, кто в тереме живет?
― Я ― мышка-тихушка, ― признался Алик.
― Я ― лягушка-мокрушка, ― продолжил игру в воровские профессии Виллен, но Костя Крюков раздраженно прервал эти игры:
― Шуточки, у вас, фрайера!
― Так их, Костя, ― одобрил его Роман. ― Фрайерам все шуточки. Санятка где?
― Ждем! ― ответил Алик.
― Он с тобой утром беседовал? ― только у него спросил Роман.
― Беседовали, беседовали! ― ответил Алик.
― Ясненько. Следовательно, ты Стручка не опознал.
― Какого еще Стручка?
― Созревшего. Для всяких веселых дел.
― Любите вы, милиционеры, загадками говорить.
― Ладно, Алик, можешь не придуриваться. Я все понял.
― Не вяжись ко мне, мент! ― потребовал Алик, на заднице, как с горки, съехал вниз по чугунной покатости локомобиля и кинулся в танцы.
Молодежный коллектив вибрировал в фокстроте пятнадцатилетней давности. Алик оком завсегдатая "Спорта" выбрал девицу поперспективнее и пошел с ней преследуемым комсомолом стилем.
― Ты ― Фарида? ― догадался он про партнершу в танце.
― Ага.
― А Тайка что же на танцы не ходит? ― это он про ее молодую тетку.
― Она замуж вышла.
― За татарина небось?
― Не за русского же!
― Мы ― русские? Ты на меня погляди! Наверняка твой прапрапрадед с моей прапрабабкой побаловался.
― Какие вы глупости, Алик говорите!
― Велик аллах, а Магомет пророк его! ― изрек нечто мусульманское Алик. Фокстрот иссяк. Алик держался за мускулистую татарскую талию до тех пор, пока Фарида не вырвалась.
Она вырвалась и целомудренно убежала. Он глянул ей вслед и увидел, что на границе света и темноты стоит Саня.
― Ты что здесь делаешь? ― спросил Александр.
― Танцуя, жду тебя, ― ответил Алик и оповестил: ― Братцы, он явился!
― Ноги, ноги стали зябнуть, ― жалостливо просипел Костя Крюков, и вся компания ссыпалась с локомобиля. Александр оглядел их и обреченно предложил:
― Ко мне?
― У тебя тесно. К нам. И Розка пожрать что-нибудь откинет, ― решил Лешка Без и, не слушая иных предложений, направился к воротам. Поплелись за ним.
― А то ко мне, ― предложил Виллен. ― Я теперь один, сеструху к тетке отправил.
― Как же отправил-то? ― удивился Алик. ― Ведь ей в этом году десятый кончать.
― Там окончит, ― ответил Виллен. ― Зато мне ― полная лафа! Не надо воспитывать, не надо уроки проверять, на надо готовить, не надо убираться. Много чего теперь не надо.
― Полное счастье от того, что голодный и в грязи живешь? ― ехидно поинтересовался Александр.
― Зато, свобода, ― возразил Алик.
― Этой свободой пользуйся один. А мы уж к Розе пойдем, ― Костя всегда был четок и определенен.
― Стоп! ― скомандовал Алик. ― Кто побежит?
― Открыто только у Лозовского, ― дал информацию Виллен.
― Тогда я, ― вызвался Костя. ― На велосипеде ― десять минут. Скидываемся.
Скинулись. Костя побежал назад к голубятне, к велосипеду...
― ...Сколько же вас! ― обрадованно удивилась Роза. Не утруждая себя вставанием, Яша от стола приветствовал всех молчаливым поднятием руки.
― Еще один будет! ― дополнительно обрадовал Розу сынок. ― Костя Крюков по делу на десять минут отлучился. Готовь пожрать, мамахен.
― Знаю я эти дела. Вы пока в домино играйте, а я что-нибудь посоображаю.
― В домино не выходит. Нас шестеро, ― доказательно возразил Яша.
― Ну, тогда в лото! ― решила Роза.
Яша, не поднимаясь со стула, дотянулся до настенного шкафчика и извлек из него скрипящий голубой в белый горох мешочек и затрепанную колоду продолговатых картонок. Объявил:
― По пятаку за карту. Кто первым кричать будет?
― Я! У меня голос громкий! ― вызвался, демонстрируя этот голос, Алик.
Разобрали ― кто по две, кто по три карты, поставили на кон соответственно, подобрали инструмент для закрытия номеров ― копейки, пуговицы, полушки, ― и началось.
― Шестнадцать! Тридцать пять! Туда-сюда! Двадцать семь! Сорок! Шестьдесят один! Топорики! Девять! Дед, девяносто лет! Пятьдесят четыре! Шесть! Барабанные палочки!
Нижняя полоса ― весь кон, средняя ― половина, верхняя ― выигравший не ставит в следующей партии на кон.
― Семьдесят два! Четырнадцать! Лебеди! Тридцать три! Восемьдесят семь!
― У меня квартира, ― взволнованно объявил Александр.
― Ура советской милиции! ― обрадовался за него Роман.
― Зачем вам выигрывать? Вы отобрать можете, ― сказал Виллен.
― Так интереснее, ― ответил ему Роман.
― Не мешайте работать, ― рявкнул Алик.