― Так какого черта здесь торчишь?
― Сейчас пойду, ― пообещал Смирнов, не двигаясь.
― Гоп-стоп размотал?
― Да вроде бы.
― Господи, как голова трещит! Из кабинета своего убежал, надоело. Каждые полчаса начальство по телефону стружку снимает. Я, что ли, эту амнистию объявил? ― Иван Васильевич встал со стула и направился к двери. А в Тимирязевском лесу того... как его там?
― Ленька Жбан.
― По-моему там междусобойчик, Саша.
Сам удалился, закрыв дверь. Александр, не зная зачем, оглядел невзрачную свою комнату. И стол свой пустой, и обшарпанные стулья, и облупившийся сейф. И неяркие огни сада "Эрмитаж" за окном. Не сезон еще.
По Каретному он добрел до Садового и по Садовому доплелся до площади Маяковского. Из окна казалось, что поздно уже. Так нет ― гуляли, вовсю гуляли по улицах москвичи. Да и куда деваться ― в коммуналках набитых только спать с грехом пополам можно.
На метро доехал до станции "Аэропорт". На Инвалидной улице зашел в тошниловку. Обрадованная его визитом, буфетчица Клавка, ничего не спрашивая, трижды клацнула сатуратором, налила пивка, кинула на тарелку бутерброд с красной икрой. За все про все ― червонец без сдачи. Александр отошел в уголок, чтобы не заметили, устроился встоячку за мраморным столиком. Не торопясь, единым духом влил в себя трудовые сто пятьдесят, запил глотком пива, закусил бутербродиком. В желудке постепенно обнаруживалось горячее солнышко. Александр вздохнул и допил пиво. Вовремя: от стойки пер к нему с двумя стаканами в руках Жорка Червяк. И правда червяк ― противоестественно вытянутый, с маленькой головкой.
― Иваныч, я на тебя обиды не держу...
― Давно в Москве? ― перебил его Смирнов.
― Вчерась прибыл.
― Смотри у меня, ― пригрозил Смирнов и ушел из пивной.
На улице широкой грудью хватил холодного воздуха. Пахло талой водой, весной. Вот она расслабка. Жизнь стала неторопливой и симпатичной. У художественного ремесленного училища он свернул на Красноармейскую и мимо школы для дефективных, мимо ее чудесного голого сквера направился домой. Малокоптевский, стоящие покоем дома ― дом два "а", дом два "б", дом два "в".
К двери кнопкой пришпилена записка. "Саша, я у Лешки Беза. Жду до половины двенадцатого". Александр глянул на часы. Было без десяти одиннадцать.
У Гольдиных забивали "козла". За непокрытым столом сидели Алик, его школьные дружки Виллен Приоров, Лешка Без, отец Лешки, глава семейства Яша Гольдин и со страшной силой колотили по некрашенной столешнице костяшками домино. Роза сидела на кровати и считала бесконечные чеки.
Неунывающее это было семейство, жившее в двух комнатах барака-развалюхи. Яша заведовал ларьком утильсырья на Инвалидном рынке. Лет двадцать уже заведовал. Правда, с перерывом. Отлучался на три года на войну. Был там при лошадях, ездовал, возил, что прикажут. Дали ему за это две медали "За боевые заслуги". Свою постоянную работу Яша очень любил за ясность и покой. Сами клиенты товар приносят, сами свешают, деньги получат и уйдут. Правда, последние пять лет сильно беспокоила макулатура: после каждого постановления ЦК по идеологическим вопросам библиотеки ― районная, учрежденческие, школьные ― заваливали палатку вредными книгами. Туго пришлось Яше, пришлось самому вешать (интеллигентки-библиотекарши наотрез отказывались), но в добровольные помошники напросился Алик ― собирал себе библиотеку. Особенно урожайной была компания по борьбе с космополитизмом. Киплинг, Олдингтон, Дос-Пассос, Хемингуэй, до безобразия плодовитый Энтон Синклер, Андре Жид, Панант Истрати стояли теперь у Алика на книжных полках. Даже собрание сочинений Уоллеса рижского издания тридцатых годов (на радость Саньке Смирнову, любившему легкое чтиво после тяжелой работы) раскопал. Яша был весьма благодарен Алику за то, что тот дал ему возможность не отвлекаться от любимого занятия сидеть и подремывать в ожидании самообслуживающихся клиентов.
Яша дремал и царствовал, а Роза работала, как лошадь, и кормила многочисленное семейство. Считала чеки для продавцов из соседних магазинов, отмывала и сдавала неотмываемые бутылки, дежурила при чужих детях (хотя и своих было немало: Пашка, Мишка, Элеонора и приехавшая из Херсона племянница Соня) и мела окрестности ― была дворником ЖЭКа.
― Шолом-алейхем, евреи! ― рявкнул от дверей Смирнов. Мужики, не отрываясь от серьезного дела, рассеянно поприветствовали вошедшего поднятием свободных от костяшек рук, а Роза обрадовалась искренне:
― Санечка, голодный, наверное? Я тебе сейчас макароны по-флотски разогрею, хорошие макароны, ребята очень хвалили.
― Да не надо, Роза, возиться, ― фальшиво отказываясь от обеда, отмахнулся Александр и сел рядом с ней на кровать.
― Выпимши, что ли? ― не оборачиваясь спросил Алик.
― Устал, ― ответил Александр и обеими руками растер несобранное свое лицо.
Алик обернулся на мгновение, глянул, и мгновенья было достаточно, чтобы определить:
― Устал и выпимши.
Не стал он опровергать Алика, откинулся на кровати, плечами и затылком уперся в стенку. Повело в сон, и он, чтобы бодрствовать, пялил глаза на компашку. Вернулась Роза с кастрюлей.
― Продвиньтесь! ― приказала она козлодавам. ― Дайте человеку поесть.
― Я из кастрюли, Роза. Давай ее сюда.
― Из кастрюли некрасиво, заметила Роза, подвигая кастрюлю к Александру.
Он взял кастрюлю обеими руками, заглянул в нее с недоумением. Роза ойкнула, кинулась за вилкой. Александр насадил несколько макаронных трубочек на вилку, загреб ими уже изрядную дозу и отправил ее в рот.
― Вкусно, ― решил он, пожевав. ― Спасибо тебе, Роза.
― Ты ешь, ешь, ― жалостливо посоветовала она и уже другим голосом распорядилась: ― Все, "козла" в хлев. Чай пить будем. ― И смешала на столе искусно выложенную змейку кончавшейся партии.
― Ты зачем хулиганишь, Розка? ― сурово вопросил Яша.
― Тебя не спросила, ― объяснила Роза. ― Лешка, стаканы неси!
Гольдины следовали совету умирающего еврея, который не жалел заварки. Мировой чай был у Гольдиных, крепкий, обжигающий, горячий, ароматный. В башке у Александра прояснилось, куда-то отбежала усталость, в тусклом глазу проснулся блеск, и он решительно поинтересовался:
― Как живете, караси?
― Ничего себе, мерси, ― как положено, ответил Лешка, а Яша, прищурясь, невинно спросил:
― А ты? Убийцу словил?
― Какого еще убийцу?
― Саня, ты с нами как с маленькими, ― вступила в разговор Роза. ― Сам участковый мне, как ответственному за здоровый порядок, сказал, что в нашем лесу труп застреленного человека нашли.
― Вот пусть сам участковый и ловит, ― впал в раздражение Александр оттого, что участкового не по чину назвали "Сам".
― Ему непрописанных ловить не переловить, а ты у нас по убийцам, сказал Яша. ― Так поймал или не поймал?
― Поймаю.
― Да... ― приступил к размышлению Яша. ― Двух месяцев не прошло, как Иосиф Виссарионович скончался, а уже непорядок...
― Иосиф Виссарионович сейчас бы мигом в Тимирязевский лес, все бы раскрыл и объяснил с марксистской точки зрения, ― негромко предположил Виллен, глядя в стакан.
― Полегче, Виля, ― предупредил Александр.
― А я что? А я ― ничего. ― Виллен поднял голову. ― Отвыкли мы без царя-батюшки жить, сиротки несмышленные.
― Но живем, ― перебил Виллена Алик, пригвождая взглядом заведенного Александра, ― живем, не тужим.
― Вот и плохо, что не тужим! ― не выдержал все-таки Александр. Кончай, Саня о Сталине, давай об убийце, ― кощунственно предложил Алик.
― Ты сопляк, Алька, сопляк! Я сталинским именем солдат на смертельную атаку поднимал.
― Чуть что ― сопляк! ― обиделся Алик. ― Я не виноват, что не воевал.
Все притихли осуждающе.
Александр вздохнул и заставил себя сказать:
― Извините меня, братцы. Устал.
― Повыпускали уголовников на свою шею, вот и хлебайте теперь горячего до слез, ― позлорадствовал Виллен.
― Я, что ли, эту амнистию объявлял?! ― непроизвольно повторил слова начальства майор Смирнов.
― Не тех выпустили, не тех! ― прокричал Виллен в лицо Александру.
― Каких же надо было выпускать! ― поинтересовался тот.
― Ты у Алькиного отца спроси, ― каких. Спроси, за что он три года перед войной отсидел.
― Ну, ошибка такая вышла, ― все, что мог сказать Александр.
― Может, и с другими такая ошибка вышла?!
― Не может быть, чтобы со всеми ошибка вышла. У нас зря не сажают.
― Зря не сажают, зато зря выпускают, ― Алик пошутил, стараясь сбить ненужный накал разговора, но Виллена нельзя было остановить.
― А врачи-убийцы? Где наша героическая орденоноска врач Томащук, разоблачившая агентов империализма? То-то, Саня.
― Так то Рюмин... ― начал было возражать Саня, но Виллен вновь перебил:
― Один Рюмин! Ах, злодей! Ты же опытный сыщик! Саня, ты ж понимаешь, что никакой Рюмин за такое дело без высокой санкции не возьмется. Взять персональных врачей всех членов Политбюро! Ай да Рюмин!
― Отстань от меня, Вилька, а? ― попросил пощады Александр.
― Лукавишь, майор, сам с собой лукавишь!
― Мальчики, вы очень громко кричите, а дети спят, ― укорила Роза. Потом добавила: ― И участковый, наверное, где-то рядом бродит.
― Сам участковый! Какая честь! ― съязвил Александр.
― Там чудеса, там участковый бродит, оперативник на ветвях сидит, вольно процитировал Пушкина Алик, и все заржали. Добился-таки своего Алик: Виллен угас окончательно и решительно поднялся.
― Мне пора. Спасибо, тетя Роза, за макароны, за чай. Лешка, книги я тебе на днях занесу. С тобой, Алик, мы договорились. А ты, Саня, дави эту мразь уголовную, без жалости дави! ― Виллен оглядел всех. ― Дядя Яша, до свидания. Привет всем.
И ушел.
― Когда в газетах о деле врачей-убийц напечатали, мне в институте прозвище дали, "дитя Джойнта" ― сообщил Лешка.
― А теперь под какой кликухой проходишь? ― поинтересовался Александр.
― "Ошибка Коминформа" ― серьезно ответил Лешка.
Веселый человек Лешка, весь в папу. И ленив в него же. Он единственный из выпуска, кто еще продолжал учиться в институте. Лешка не был вечным студентом, просто он очень долгое время был абитуриентом. Когда он провалился на вступительных экзаменах в первый раз, Вилька и Алик пришли его ободрить. Лешка лежал на кровати и смотрел в потолок. Соболезнования принял, как должное, а на вопрос, что дальше собирается делать, твердо ответил:
― Буду работать.
На робкие попытки узнать, на какой ниве он хочет трудиться, презрительно заметил:
― Вы меня неправильно поняли, я буду работать над собой.
И работал. Вставал, как штык, в шесть утра, делал энергичную зарядку с гантелями, обтирался холодной водой и снова ложился спать. До двенадцати. После обеда отправлялся в историческую библиотеку, где внимательно читал любимого своего Джерома К. Джерома, Дюма-опера, Ильфа и Петрова. Вечером помогал брату Мишке готовить уроки. Пройдя за три года школьную науку еще раз, он вместе с Мишкой поступил, наконец, в неприступный до этого Цветмет.
― Коминформ не ошибается, ― возразил Алик.
― Это он в политических вопросах не ошибается, а в еврейском обязательно ошибется, ― сказал Яша.
― Ша, евреи! Раскудахтались! ― цикнула на Яшу и Лешку Роза. ― Причем здесь еврейский вопрос?
― Еврейский вопрос всегда причем, ― меланхолически пофилософствовал Яша.
― Заткнись, ― распорядилась Роза и спросила: ― Как мама, Саня?
― В рейсе.
― А ты все холостым гуляешь?
― Некогда жениться, Роза.
― Хочешь невесту тебе поищу?
― Уж если надумаю, сам выберу.
― Ты у нас такой. Шибко самостоятельный, ― зацепил Алик.
Без стука распахнулась дверь, и в черном проеме эффектно замерла яркая пышная жизнерадостная еврейская красотка Соня.
― Ты что, совсем с ума тронулась? ― ужасным голосом закричала Роза. Время не знаешь, какое? Ограбят, изнасилуют, что тогда делать будешь?
― Расслаблюсь и буду получать удовольствие, ― репликой из анекдота ответила Соня и осторожно сняла шляпу с широкими гнутыми полями. ― Пожрать есть что?
― Саня, ты макароны все съел? ― спросила Роза.
― Да что ты, там ― на роту.
― Разожги керогаз и разогрей макароны.
― Мерси. ― Соня повесила пальто, взбила волосы и уселась за стол.
― Чего же тогда на стул плюхнулась?
― С интересным мужчиной хочу посидеть. ― Соня повела огненным глазом, улыбнулась, показав идеальные зубы. Розу осенило:
― А что? Бери ее, Саня, пока не изнасиловали.
― Куда это Саня должен меня взять? ― надменно полюбопытствовала Соня.
― Замуж, ― ответил Александр.
― Так я за тебя и пошла! Мне муж нужен интеллигентный и состоятельный. А ты со своими жуликами совсем огрубел. И что ты можешь мне в этой жизни предложить, кроме пистолета под мышкой? ― наглая Сонька встала и двинулась к кастрюле с макаронами. Но на пути ее перехватил Алик, поднял, закрутил, умело обжимая при этом.
― Пусти, дурак, ― для проформы потребовала Соня, для проформы же и отбиваясь. Алик поставил ее на пол.
― Тогда за меня выходи, ― предложил он. ― Хотя не шибко состоятельный, зато до невозможности интеллигентный.
― Так ты же женатый! ― обиженно сказала Соня.
― Не имеет значения и не играет роли!
― Мне бывших в употреблении не надо. ― Соня еще раз сверкнула пылающим взором и ушла с кастрюлей в коридор ― разогревать макароны.
― Да, денек сегодня был... ― подвел итог Александр и выбрался из-за стола. ― Спасибо, хозяева, за заботу и угощение. Пошли, Алик.
Мир мой, моя Москва. Моя от недоступного Кремля до занюханного Малокоптевского.
Они вышил на горб заасфальтированной проезжей части Малокоптевского.
― Ты на Вильку не обижайся, ― сказал Алик. ― Его тоже понять можно. Сам знаешь, как ему с такой анкетой.
― Как там твои?
― А что мои? Нюшка слово "филолог" почти точно выговаривает, Варька в своем институте пропадает, а меня ноги кормят.
― Корреспондентом еще не сделали?
― Не... Литсотрудник я еще, Саня.
Они обошли огороженный забором из железных прутьев двор и миновали калитку.
― Неудобно стало в обход крутить, ― проворчал Алик, и Смирнов оживился, встрепенулся, вспомнил:
― Ты понимаешь, Алька, удивительная штука ― забор! Помнишь, как мы до войны с домом шесть враждовали? Их двор, наш двор, драки, заговоры, взаимные подлянки. Когда я вернулся, забора не было, стопили забор. Гляжу, вы с ребятами из шестого ― не разлей вода. А два года назад поставили эту железную клетку. И опять все началось сначала. Наши пацаны, их пацаны, наш двор, их двор, опять стенка на стенку. Заборчик-то ― тьфу, полтора метра высотой, а ― разделил, разделил!
Они стояли перед смирновской дверью. Побренчав ключами, Александр открыл ее и, не входя в комнату, на ощупь включил свет.
― Зайдешь?
― Поздно. Мне-то что, я в газету с одиннадцати, а тебе с ранья пораньше жуликов ловить. Спи.
Шестеро сидели на стульях возле стены. Ни дать, ни взять ― смиренная очередь на прием к высокому начальству. Или допризывники перед медосмотром. Но для просителей молодые люди были слишком молоды, а для допризывников ― уже переростки. Не очередь к высокому начальству опознание.
Вошла молодая еще женщина, дородная, складная, с ямочками на щеках. Но горе сделало свое дело: затемнило подглазья, сжало рот. За женщиной было двое. Понятые из посторонних посетителей МУРа.
― Приступим к опознанию. Марья Гавриловна, кто из сидящих здесь совершил позавчера вечером грабительское нападение на вашего мужа и вас? Роман Казарян был необычно для себя серьезен и даже слегка торжественен. Прошу вас, будьте внимательны.
Женщина не волновалась. Она спокойно и тяжело вглядывалась в лица. По очереди. В каждое. Праведный гнев заставлял ее быть справедливой.
― Этот и этот, ― твердо сказала она, указав на Витеньку Ящика и Сеню Пограничника.
Молодые оперативники, участвовавшие в опознании, освобожденно оживились, заговорили, а Витенька и Сеня по-прежнему сидели неподвижно.
― Спасибо, Марья Гавриловна. ― Роман взял ее под руку, вывел в коридор. ― Как себя чувствует Петр Афанасьевич? Мы все очень беспокоимся.
― Все четыре года, всю войну на передовой, и ничего, только два легких ранения, а тут... ― Женщина, не изменившись в лице, тихо заплакала. Потом виновато улыбнулась, привычно вытерла слезы и, вспомнив, о чем ее спрашивали, ответила:
― Врачи говорят, что все страшное позади, операция прошла успешно.
― Вот и слава богу. Пойдемте, я вас провожу до машины.
Роман, не одеваясь, дошел с Марьей Гавриловной до "Победы" и, помахав рукой вслед уходящей машине, рысью ― подзамерз слегка ― возвратился на свой этаж и влетел в кабинет Смирнова. Смирнов допрашивал Сеню Пограничника.
― Ты зачем здесь? ― выразил неудовольствие Александр. ― Ты мне складских готовь.
― Все готово, Александр Иванович, ― скромно ответил Казарян. Скромно, но с чувством собственного достоинства, как человек, выполнивший трудовую миссию.
― Тогда иди и жди. Я сейчас освобожусь, ― милостиво разрешил Смирнов. Пограничник понял, что пауза окончена и заунывным голосом продолжил:
― Ножом я пугал только. Я не хотел... Стоял бы спокойно, все в порядке было бы. А он меня с ходу за пищик...
― Он мужик, он солдат, он не мог перед тобой, сявкой, по стойке "смирно" стоять! Ты понимаешь, что теперь тебе на всю катушку отмотают?
― Я ж не хотел... Я попугать хотел...
― Об этом следователю расскажешь. Может, разжалобить его сумеешь, а только вряд ли, ― пообещал Смирнов и вызвал конвойного. Пограничника увели. Смирнов зевнул, неожиданно лязгнул зубами, удивился и смущенно объяснил сам себе, да и Роману тоже:
― Не высыпаюсь я, Рома. Такое дело. И еще какое дело: понимаешь, я на гниду даже разозлиться по-настоящему не могу. Вот в чем обида. А надо быть злым. К злости сила приходит.
Смирнов подошел к окну, глянул на волю. В саду "Эрмитаж" гуляли мамы с колясками, вовсю бегали жизнедеятельные, подвижные, как ртуть, неунывающие дети.
― Что у тебя там? Докладывай. ― Он отвернулся от окна и сел на подоконник.
― По делу проходило одиннадцать человек. Пятеро деловых, остальные так, с бору по сосенке. Семеро получили лагеря от трех до восьми, остальные в колонии для малолетних.
― Кто попал под амнистию?
― Все, Саня. Все.
― Черт бы нас побрал! Полную колоду тасовать. Обожди, я сам вспомню, кто там был. С покойничка начну. Леонид Жданов по кличке Жбан. Самсонов, кличка Колхозник, Алексей Пятко, кличка Куркуль, твой тезка Роман Петровский, кличка Цыган, и, наконец, Георгий Черняев, кличка Столб. Точно?
― Вот что значит незамутненная лишними знаниями память. Точно, Саня.
Смирнов на подначку обиделся:
― Помолчал бы, эрудит! Расскажи лучше по порядку: как там было.