Вскоре это подтвердилось: не минуло недели, а Матвей Спиридонович безоговорочно был избран старшиной среди могильщиков, а затем прилетела и первая ласточка другого обещания – заявился юркий Прыщевский, которого пристроили к нему в помощники. В работе тот особенно не пластался, но пользовался особым расположением кладбищенского начальства; во все мелочи вникал, во всех разборках, кои возникали порой, участвовал и без шума их гасил, незаметно во многих вопросах подменял бригадира, но делал это аккуратно, с подобострастием, как положено. Князеву по первой это не нравилось, он привык верховодить сам, но, приглядываясь к новичку, отметил, что тот выгоды не имел, во всём ссылался на его бригадирские распоряжения и, поднимая таким образом его авторитет и возвеличивая не брезгуя мелочами, требовал, чтобы главного могильщика называли по имени и отчеству. Это вошло в правило и всей их деятельности, а также всему их печальному коллективу придало какой-то особой степенности. Люди бездомные и бессемейные, без роду и племени изменились и внешне, небрежности в одеждах, шалопайства в поступках не наблюдалось, мало-помалу перевелось и запойное пьянство. Прыщевский, хотя и получивший на первых порах за глаза кличку Прыщ, не обладая статью, зычным голосом и силой, нашёл для могильщиков какие-то свои, особенные рычаги управления. А однажды, подавая тайные знаки, доставил от Викентия Игнатьевича известие об обещанном приработке. Товар оказался диковинного свойства и назначения: древние иконы, которые следовало сбыть заинтересованным лицам. Лица были обозначены у Прыща в особом списке, а премиальные оказались такими, что у Князева с непривычки заныли уцелевшие от всех невзгод редкие зубы. Прыщ, хотя и выглядел довольно гнусным типом, дело своё знал, как и место, лишнего от приработка под себя не грёб, продолжал слушаться его во всём и дороги не перебегал, а после второй или третьей удачной вылазки с иконами и церковным антиквариатом Дзикановский назначил Князеву встречу на квартире у своего сына, познакомив их и дав понять, что в дальнейшем тот будет представлять его интересы. Сам же он по причине других, более важных дел станет вникать в их проблемы лишь при исключительных обстоятельствах. Аркадий Викентьевич оказался совершенно другим человеком: высокомерен, с Князевым общался, цедя слова через губу, и всем своим видом подчёркивал разницу между собой и могильщиками. По этой или по другой незаметно накапливавшейся неприязни друг к другу, Князев постепенно перестал лично видеться с сыном Дзикановского, перепоручив эту неприятную процедуру своему помощнику. Тот с пониманием воспринял оказанное доверие, однако как-то подле него объявился одноглазый Жучок. Представляя его, Прыщ намекнул, что этот шустрый шкет рекомендован хозяином с просьбой пристроить его к оказиям с антиквариатом – расширялось, мол, число потребителей. Жучок поселился вместе со всеми в землянке, хотя в основных занятиях могильщиков участия не принимал, был на побегушках у Прыщевского. Новенький трудно вписывался в коллектив по причине своей невероятной наглости, за что от братвы не раз получал взбучку, но Князев не противился его внедрению – приработок на иконах заметно вырос. И всё же, принимая в выходной по чтимому исстари ритуалу положенное спиртное и погружаясь в тёплую безмятежную благость, он всё чаще и чаще тревожился загадкой: чем же обязан он Викентию Игнатьевичу свалившимися на него деньгами и заботами, когда настанет час расплаты? То, что это наступит, он не сомневался; за время короткого знакомства с бывшим чекистом воришка Щука уже тогда глубоко уяснил для себя: немногословный и мудрый этот человек ничего без собственной корысти не затевает, подарков не преподносит. Приглашая в компанию теперь уже обоих своих помощников, Князев подливал им из своих запасов, осторожно заводил беседы вокруг да около, аккуратно приближаясь к теме, и однажды, перебрав, Жучок проговорился. Услышанное лишь подтвердило мелькнувшую уже раньше в сознании самого Князева догадку: Викентий Игнатьевич не утратил и не унял страсть, терзавшую его в далёком девятнадцатом году. То неуёмное желание, словно коварная змея, иссасывало его душу и поныне: бывший чекист грезил отыскать тот чудодейственный крест, который жаждал узреть в безвестной могиле у монастыря на груди убитого священника. Князев пробовал разведать больше, но запас знаний и Жучка, и Прыща оказался куц; крест, по их словам, обладал чуть ли ни волшебной силой возвращать здоровье, беречь от несчастий, спасать от напастей, врагов и сглаза, прочими свойствами обладал, про которые опьяневшие собутыльники мололи такую чушь, что Князев задыхался в гневе от большого желания отдубасить обоих врунов и отправлял их спать.
Так или иначе, но из пьяных россказней, соображал он, однозначно следовало, что маниакальной своей одержимостью найти диковинную поповскую вещицу Викентий Игнатьевич заразил и своего сына. Помощники-дружки в один голос заявляли, что сынок пуще папаши помешан на той штуковине. Имея предрасположения к различного рода таинствам и колдовству, тот у себя на квартире издавна занимался различного рода химическими экспериментами, однажды чуть весь дом не спалил и уже в зрелом возрасте был изгнан с работы за незаконное врачевание. Одним словом, представлял собой личность тёмную и зловредную на грани безумства, чему виной была ещё и их прислуга, тайная сожительница отца, иранка или турчанка по имени Мирчал, по молодости обитавшая при Викентие Игнатьевиче, а после, когда сын отделился и переехал, приглядывавшая за ним. Впоследствии эта восточных кровей особа разбила брак Аркадию Викентьевичу, но тот особо не переживал и больше ни о какой женитьбе не помышлял.
Добытая информация заставила Князева на первых порах настороженно относиться к различного рода поручениям сына и отца, но все они касались их общего промысла, связаны были со сбытом икон, книг и других церковных раритетов; откуда это бралось, Князев не допытывался, а потребители его интересовали постольку, поскольку их интересовал поступающий к нему товар.
Жизнь стала приобретать спокойную закономерность, в ней всё было отлажено до мелочей: наперёд можно было предугадать, когда поступит сигнал, где следует получить продукт, куда его доставить и сколько за него просить. Это походило на их старую речку, тихо и плавно веками несущую свои воды вниз к морю, и Князев успокоился, обретя солидность и уверенность. Он построил небольшой домик недалеко от кладбища, завёл живность во дворе, женщину, в землянке почти перестал ночевать, подумывал о сладком покое и благостной старости.
Тогда и грянула беда. Откуда прежде ждал: от Аркадия Викентьевича.
В тот день хоронили знакомого, Князев не сдержался, там же у могилы выпил с родственниками покойника, а вечером на нервах выставил братве, нарушая традицию и не дожидаясь выходного. Крепко приложился и сам, а когда вповалку все храпели в землянке, свалился на его голову Аркадий Викентьевич весь не в себе. Прибежал с чемоданчиком, растерянный, напуганный, твердя, что исполнилась мечта, добыл он то, о чём мечтал всю жизнь. Просил одного – укрыть до утра, а днём умчится из этих краёв, так как оставаться ему небезопасно. Князев не противился, но очухался Прыщ и вспомнил Викентия Игнатьевича. Сынок дико рассмеялся, поднял крик, что делиться не намерен и вообще это не их дело, но Прыщ спьяну вцепился в чемоданчик, и началась настоящая драка. Аркадий Викентьевич крепче и трезвый начал душить помощника, Князев, с собой не совладав, схватил сынка за голову, хотел оттащить, но сил не рассчитал, хрустнул шейный позвонок, шляпа осталась у него в руках, а тело обмякло и на пол сползло. Тут сынок и умер. До утра в себя приходили, Жучок присоединился, проснувшись, втроём мытарились – что делать, как отцу такую весть доставить? Лишь тело укрыли под утро, стук в дверь, Князев к порогу, а к ним охранник прётся, Карпыч, учуял неладное. Пришлось и с ним решать. Об этом Прыщ Князеву подсказал, впрочем… впрочем все они втроём оказались скованы с той ужасной ночи одной страшной цепью.
Вот эти тягостные, жалящие мысли угнетали теперь Матвея Спиридоновича Князева, бывшего бригадира могильщиков, бывшего солдата штрафного батальона, бывшего вора, а теперь ещё и убийцу. Невольного, мало соображавшего в те минуты, но убийцу, враз утратившего и будущее, и всякие надежды на него. Странное дело, но гораздо сильнее пугало его другое. Когда спрятали тела убитых, когда отрезвели, унесли ноги в укромное место и спрятались на квартире у знакомого Жучка, Князева стала душить тревога, как сообщить Викентию Игнатьевичу о случившемся, как убедить его в том, что смерть сына случайна и наступила по его собственной вине, что не захотел делиться с отцом своей добычей. В этом вся причина, а к чемоданчику проклятому никто из них никакой корысти не имел и не имеет. Чемоданчик он открывать запретил и держал при себе, ночью кладя вместо подушки под голову. Был уверен – в нём его прощение и спасение.
Втроём сошлись на одной мысли: действовать через прислугу – Мирчал, к ней имел доступ пронырливый Жучок, Аркадий Викентьевич не раз отправлял с ним отцу вырученные от сбыта икон деньги. Тот сам из дома не выходил, посылал "нацменку", как её переиначил Жучок, и место у них было оговорено для таких встреч на Больших Исадах у канала, там всегда народу столько, что иголку в стогу сена легче найти, чем поймать кого-то. Жучок взялся передать записку хозяину с просьбой о встрече, чтобы всё рассказать и покаяться. Одно условие поставил посыльному Князев – к дому Дзикановского близко не подходить, чтобы сыскарей на их логово не навести. Однако учить Жучка было лишним, он своё дело знал и уже на следующее утро, как покинули они кладбище, отправился на поиски прислуги. Однако к вечеру вернулся с кислой физиономией. Неудача поджидала и при второй попытке. Рискуя, Жучок нарушил запреты и, побродив возле дома, поспрашивав соседей, добыл сведения, что Викентий Игнатьевич слёг, Мирчал от него не отходит и даже на похоронах, вероятно, будет одна, так как врачи запретили отцу вставать.
– Он нас во всём проклинает! – метался по комнате Прыщевский. – Матвей Спиридонович, разреши мне попытать счастья. Я в парикмахерской обкорнаюсь, с мордой что-нибудь сделаю, одежду подберём, попробую?.. Проберусь к нему, расскажу, как всё было, покаюсь.
– Схватят тебя легавые, – махнул рукой Князев. – У тебя всё на роже написано, как её ни крась.
– Что же? Пропадать нам? – Прыщевский только не стонал. – Я Викентия Игнатьевича знаю. Он нам не простит! Его ребятки нас отыщут и тогда уж разговаривать не станут. Он денег на это не пожалеет. Делать надо что-то! Делать!
И тогда Князев решился на крайние меры.
Глава VIII
Ковшов, прощаясь с убегавшим из кабинета сыщиком, не ошибся в своих догадках. Капитана Донскова лихорадило действительно по серьёзной причине: везунчику Дыбину снова улыбнулась фортуна. Тот обеспечивал наблюдение за похоронами Дзикановского и засёк одного из скрывшихся могильщиков.
Произошло это утром, когда капитан отправился уговаривать полковника Лудонина не спешить с совещанием у генерала. Теперь тело Аркадия Викентьевича, несостоявшегося врача и мнимого приятеля коллекционера Семиножкина, должны были предать земле, как положено. Однако – не заладилось. Смущаясь, лейтенант Дыбин передал в отдел, что к воротам морга, откуда предполагался вынос, прибыли лишь домработница отца покойного по имени Мирчал и соседка Семиножкиной, уже хорошо известная Бокова Матрёна Никитична. Возле самогó отца в это время дежурила "неотложка", вставать с постели ему не позволили врачи, со слов соседки вдова тоже пребывала в болезненном состоянии. "Вот и весь эскорт в последний путь, – удивлялся Дыбин, докладывая обстановку, – особо присматривать не за кем".
Особенно ни на что не надеясь, Донсков отдал команду продолжать наблюдение, и вот совсем недавно от лейтенанта поступили сведения, что появившийся на кладбище одноглазый Жучков по кличке Жучок контактировал с домработницей, а после захоронения тела скрытно проследовал за ней в город.
Эта удача и привела в трепет исстрадавшуюся душу капитана. Едва сдерживаясь от нетерпения, Донсков помчался в отдел. С некоторых пор он имел право надеяться, что полоса неудач и ошибок скоро завершится и блеснёт реальная возможность напасть на след выявленной банды. Именно настоящей, большой, умело организованной и хорошо законспирированной коварной банды, рассуждал капитан, тщательно анализируя все обстоятельства, при которых внезапно пропал фармацевт. Жестокой и изощрённой выглядела и хитроумная попытка спрятать его тело вместе со следами убийства. Не оставив никаких улик, преступники быстро и надёжно исчезли, троица словно провалилась сквозь землю или растаяла, как первый ранний снег, и только теперь начала мало-помалу действовать. Донсков верил и не верил, молил Бога, чтобы Дыбин не наделал глупостей: не упустил бы Жучка или не задержал того без особой надобности, – появившаяся нить к затаившейся банде могла безвозвратно оборваться из-за малейшей опрометчивости.
Глава IX
Мы сидели в кабинете Федонина у выпотрошенного сейфа и старались не смотреть друг на друга.
– Есть поговорка, что мертвец хватает живого, – горестно покачал головой старший следователь. – У меня такое впечатление, что покойник Семиножкин добился своего!
– Что уж говорить! Поводил нас за нос с этим списком, – почти злорадствуя, поддержал я его, вид старого лиса очень меня расстраивал. – Но теперь, надеюсь, список достанется тем, на кого и был рассчитан.
Федонин покривился, но промолчал.
– Пусть они порыскают, поищут тех, от которых, кроме фамилий на бумажке, ничего не осталось, – моя желчь не кончалась.
– Уверен?
– Донсков и его ребятки не только адресный стол перетряхнули, они и до соседей добрались. Фоменко, дотошный хохол, только сквозь дуршлаг не просеивал.
– А дети?
– Коллекционер детей в списке не упоминал, но думаю, Юрий Михайлович и их не забыл.
– Почему коллекционер? Список Семиножкину достался от…
– Липовым список оказался. С вашей болезнью забыл я заключение почерковедческой экспертизы показать.
– Да что ты говоришь!
– Извиняюсь. Закрутился со всеми этими напастями, – я подал Федонину заключение. – Вот ответы графологов на наши вопросы. Список в действительности выполнен рукой самого Семиножкина, искусственным путём ему придан затёртый потрёпанный вид. Особого умения при желании не требуется.
– Вот те раз! – возмутился он, изучая бумаги. – Чего же он добивался?
– Полагаю, вы сами только что достаточно внятно высказались по этому поводу.
– Я?.. Да, да, – смутился он. – Конечно. Но тогда кто?..
Истрепались нервы у Федонина за последние несколько суток, никогда на него столько неприятностей враз не сваливалось, а утеря списка совсем выбила его из колеи, жалким он выглядел и потерянным, но меня самого тоже только что не трясло.
– Хотелось бы иметь ясность на этот счёт, – буркнул я. – Одна надежда на Юрия Михайловича. Он, правда, пока молчит, но показалось мне, умчался так, только пятки сверкали.
– Да, да… – грустно моргнул глазами Федонин. – Если он что-то учует…
– Разрешите? – тихо отворилась дверь, и в кабинет заглянула старушка в знакомом платочке.
– Входите, входите, – даже привстал Федонин и в лице переменился. – Какими судьбами, Ивелина Терентьевна?
– Вот, сама пожаловала, – старушка не задержалась у порога, юркнула к столу с обычным проворством и прямо на кучу бумаг, словно и, не замечая их, торжественно возложила двумя руками объёмный свёрток. – Принимай, батюшка, как обещала. Внучок меня останавливал, мол, занят ты, но прости, невтерпёж.
– Это что же такое? – Федонин разглядывал свёрток, как великую ценность, боясь к нему прикоснуться. – Подозреваю, дела давно забытых лет?
– Почему же забытых? А обещала что? – старушка ко мне обернулась, призывая в свидетели. – Мово Константина Мефодиевича завещание. Здесь всё им прописано. За что выслан был из города, где мытарился, как дорожка назад нас привела. Там про многих знатных людей и…
– Да я же у вас про архиепископа Митрофана интересовался. Про крест его, тот, о котором разговор был.
– А ты читай, батюшка, – старушка пододвинула свёрток старшему следователю, словно осерчав, сама принялась разворачивать газеты, которыми было упаковано содержимое. – Никому не доверилась, хотя были желающие. Сама всё схоронила после смерти мученика нашего Константина Мефодиевича. Там у него всё прописано. И про крест тот.
Вдвоём они бережно распаковали свёрток. В нём оказалось несколько пухлых пронумерованных общих тетрадей с надписями на обложках, пачка свёрнутых пополам пожелтевших от времени газет под названием "Коммунист", стопка старых конвертов, перевязанных тесёмкой, фотокарточки в плотном большом чёрном пакете и прочая разность, среди которой бросались в глаза облигации всевозможных тиражей, кургузый плакатик, напоминающий то ли стенгазету-молнию, то ли сатирический листок революционных времён в стиле Маяковского с пузатым безобразным попом, спасавшимся бегством от разъярённой толпы и надписью: "Мы на зависть всем буржуям…" Тут же ютились перетянутые резинкой купюры давно вышедших из обихода денег разномастного достоинства и кучка самодельных конвертиков в форме треугольников, один из которых старушка взяла в руки, смущённо повертела в руках и, поднеся к повлажневшим глазам, улыбнулась одними губами:
– А это ему мои голубки.
– Ваши письма? – догадался Федонин.
Старушка, совсем смутившись, кивнула.
– Зачем же. Не надо их, Ивелина Терентьевна, – начал я собирать треугольники в руку. – Это ваши личные, сугубо семейные, так сказать, вопросы, к делу они никакого отношения не имеют…
– Как! – старушка отстранила мою руку с конвертами. – Как не имеют? Ты что говоришь мне, сынок? Аркадий Ильич ими зачитывался.
– Какой Аркадий Ильич?
– Это не тот богослов, про которого ты мне рассказывала, но адресок забыла? – подал голос и Федонин.
– Тот, батюшка, тот. Курнецов Аркадий Ильич. Я и адресок его нашла. Очень мудрый человек. Мне твердил, наоборот, что передают они, как это… – она запнулась на мгновение, – запах?.. Нет, дух тогдашней жизни. Во, какое слово выдумал!
– Дух эпохи, – неуверенно подсказал я, всё же сунувшись опять за конвертами.
Но старушка перехватила мою руку, смерила недовольным посуровевшим взглядом и на Федонина обернулась:
– Вы уж, батюшка, сами читайте, если надобность имеется. А нет, оставьте в сторонке, я опосля вместе со всем заберу.