Ни одного - кроме ночного сторожа. Я совершенно о нем забыл. Прокравшись через открытое пространство антресольного этажа и обняв стойку, на которой висели греющие душу и тело пледы, я услышал равномерный гулкий стук - так могло стучать и мое собственное сердце. Но тут мне со всей очевидностью открылось - стук идет извне. Это были шаги, и звучали они всего в нескольких футах от меня. В мгновение ока я схватил пышную накидку, замотался в нее и застыл, выбросив одну руку, подобно Кармен, исполненной глубочайшего презрения.
Мне повезло. Он прошел мимо, позвякивая своим нехитрым снаряжением на цепочке, мурлыча что-то себе под нос, на глазах словно чешуя - след преломившихся лучей сверкающего дня. "Иди себе в тщете мирской", - прошептал я и позволил себе беззвучно усмехнуться.
И тут же усмешка замерла на моих губах. Сердце екнуло. Страх снова подкатил к горлу.
Я боялся пошевельнуться. Боялся повернуть голову и посмотреть по сторонам. Чувствовал: за мной наблюдает нечто, и это нечто видит меня насквозь. Это была не просто паника, какую способен пробудить в человеке простой сторож. Первый импульс был естественным: оглянись! Но глаза отказывались повиноваться этому импульсу. Я словно прирос к месту и продолжал смотреть прямо перед собой.
Глаза пытались убедить меня в том, во что мозг отказывался верить. И они своего добились. Я понял, что смотрю прямо в чьи-то глаза, глаза человеческие, только большие, какие-то плоские, светящиеся. Как у существ, предназначенных для ночной жизни, которые выползают из своих укрытий в зоопарке при искусственном голубом свете, имитирующем свет луны.
Обладатель этих глаз находился от меня в десятке футов. Сторож прошел между нами, причем к нему он был ближе, чем ко мне. И все-таки его не заметил. Но и я, судя по всему, смотрел на него несколько минут подряд. И не заметил тоже.
Он стоял, чуть откинувшись на низкий помост, где на полу, усыпанном красновато-желтыми листьями и отороченном пышными домоткаными рюшами, красовались свежелицые восковые девушки в ярких спортивных костюмах в елочку, мелкую и крупную клетку. Он прислонился к юбке одной из этих Диан, и складки юбки скрывали его ухо, плечо и отчасти правый бок. Сам он был одет в неяркий, но модный костюм из шотландского твида с богатым рисунком, расписную с кружевами рубашку оливково-розово-серого цвета, замшевые туфли. Он был бледен, как существо, извлеченное из-под могильного камня. Длинные, худые руки кончались свободно висевшими ладонями, походившими не на ладони вовсе, а на эдакие прозрачные плавники или дымчатые шифоновые облачка.
Он заговорил. Это был не голос, но какой-то подъязычный посвист.
- Для новичка совсем неплохо!
Я сообразил, что он делал мне комплимент - не без легкой издевки - по поводу моей довольно дилетантской попытки замаскироваться. Заикаясь, я вымолвил: - Простите. Я не знал, что здесь еще кто-то живет.
Оказалось, что я против воли пытаюсь имитировать его свистящее подшепетывание.
- О да, - поддержал меня он. - Здесь живем мы. И это прекрасно.
- Мы?
- Да, все мы. Смотрите!
Мы стояли у края первой галереи. Он обвел вокруг длинной рукой, указывая на все пространство магазина. Я взглянул. Но ничего не увидел. И ничего не услышал, кроме тяжелых шагов сторожа, удалявшихся куда-то в бесконечную даль, кажется, к подвальному этажу.
- Ну что, видите?
Знаете, бывает такое чувство, когда пристально всматриваешься в глубь полутемного вивария? Видишь какую-то кору, голыши, несколько листьев - больше ничего. И вдруг камень испускает вздох - оказывается, это жаба. А вот и хамелеон, а вот и свернувшийся кольцом уж, а это богомол затаился среди листьев. Оказывается, вся эта застекленная штуковина кишмя кишит жизнью. И думаешь: а вдруг и здесь, по эту сторону стекла, то же самое? И, поеживаясь, глядишь себе на рукав, смотришь под ноги.
Это самое чувство охватило меня и в магазине. Я огляделся и ничего вокруг не увидел. Огляделся второй раз - и увидел пожилую даму, она выбиралась из-за громадных часов. А вот три девушки, стареющие инженю, донельзя истощенные, они жеманно улыбались перед входом в парфюмерный отдел. Волосы торчали тонким пушком, эдакой блеклой осенней паутинкой. Мужчина, такой же хрупкий и бесцветный, с внешностью полковника-южанина, он стоял и разглядывал меня, а сам при этом поглаживал усищи, которым могла бы позавидовать любая креветка. Из-за портьер и занавесей выплыла убогая дамочка, не исключено, имевшая литературные пристрастия.
Все они обступили меня, попархивая и посвистывая, будто кисея покачивалась на ветру. Глаза широко распахнуты и лучатся, но как-то плоско. А радужная оболочка начисто бесцветная.
- Совсем свеженький!
- Это же детектив! Надо позвать Людей Тьмы!
- Я не детектив. Я поэт. Я распростился с мирской суетой.
- Он поэт. Он пришел к нам. Его нашел мистер Роско.
- И он нами восхищается.
- Надо познакомить его с миссис Вандерпэнт. Меня отвели к миссис Вандерпэнт. Она оказалась местной матроной преклонных лет, почти совершенно прозрачной.
- Так вы поэт, мистер Снелл? Здесь вы найдете вдохновение. Я, пожалуй, могу претендовать на звание местной долгожительницы. Пережила три слияния и один капитальный ремонт-избавиться от меня им не удалось!
- Дорогая миссис Вандерпэнт, расскажите, как вы вышли на свет божий и вас едва не купили, приняв за картину Уистлера.
- Ну-у, это было еще до войны. Тогда я была поплотнее. Да, святая правда - приняли за картину, совсем уж покупать собрались, но у кассы вдруг спохватились - рамы - то нет. А когда за мной вернулись…
- … Ее уже не было.
Их смех напоминал стрекот кузнечиков-вернее, привидений кузнечиков.
- А где Элла? Где мой бульон?
- Уже несет, миссис Вандерпэнт. Сейчас, минутку.
- Прямо наказание, а не девчонка! Знаете, мистер Снелл, кто она? Найденыш! Она не совсем нашего круга…
- В самом деле, миссис Вандерпэнт? Поразительно!
- Много лет, мистер Снелл, я жила тут совершенно одна. Когда в восьмидесятые годы наступили кошмарные времена, я решила укрыться здесь. Я была тогда молоденькой девушкой, и многие, спасибо им за доброту, даже называли меня красоткой, но мой несчастный папа обанкротился. В те дни для молоденькой девушки в Нью-Йорке "Брейсис" значил многое, поверьте, мистер Снелл. Мне казалось ужасной сама мысль, что приходить сюда наравне со всеми я больше не смогу. И я перебралась сюда навсегда. Я по-настоящему встревожилась, когда после кризиса тысяча девятьсот седьмого года тут начали появляться другие. Но скоро успокоилась, ибо это оказались милейшие люди! Судья, полковник, миссис Билби…
Я поклонился. Меня представляли.
- Миссис Билби пишет пьесы. Она из старого филадельфийского рода. Вам с нами будет очень уютно, мистер Снелл.
- Для меня это большая честь, миссис Вандерпэнт.
- Ну и, разумеется, вся наша милейшая молодежь пришла сюда в двадцать девятом. Их несчастные папы решили расстаться с жизнью, прыгнув вниз с крыш небоскребов.
Я вовсю раскланивался и присвистывал. На представление ушло немало времени. Кто бы мог подумать, что в "Брейсисе" живет так много народу?
- А вот наконец и Элла с моим бульоном. Тут я заметил, что молодежь не так уж и молода, несмотря на их улыбки, вежливые ужимки, платьица инженю. А вот Элле еще не было и двадцати. Одетая во что-то поношенное, она тем не менее напоминала живой цветок на французском кладбище или русалку среди коралловых полипов.
- Иди сюда, глупенькая! - Миссис Вандерпэнт тебя заждалась. Бледность ее была не такая, как у них; не мертвенная бледность чего-то, лежавшего под могильным камнем, лишь изредка способная вяло блеснуть. Ее бледность была сродни жемчужной.
Элла! Жемчужина этой самой далекой, самой сказочной пещеры! Маленькая русалка! И кто она здесь? Девочка на побегушках, ей перекрывают воздух существа, у которых вместо пальцев побелевшие от смерти… щупальца! Красноречие изменяет мне.
28 МАРТА. Итак, я довольно быстро свыкаюсь с моим новым полуосвещенным миром, с моим странным обществом. Постигаю замысловатые законы тишины и маскировки, которые довлеют над внешне независимыми прогулками и сборищами полночного клана. Как люто ненавидят они сторожа - именно его существование вынуждает их соблюдать эти законы, вносит ложку дегтя в бочку меда их праздных бдений!
- Гнусное, вульгарное создание! От него разит этим наглым солнцем!
На самом деле это вполне привлекательный молодой человек, для ночного сторожа даже очень молодой - не удивлюсь, если окажется, что его ранили на войне. Но местная публика готова разорвать его на части.
А со мной они очень милы. Им льстит, что в их рядах появился поэт. И все же я не могу ответить им взаимностью. У меня слегка стынет кровь в жилах, когда я вижу, с какой неизъяснимой легкостью даже пожилые дамы паучихами перебираются с одного балкона на другой. Или меня коробит оттого, что они унижают Эллу?
Вчера мы весь вечер провели за бриджем. А сегодня будут ставить пьеску миссис Билби "Любовь в царстве теней". Хотите верьте, хотите нет, но к нам в гости на спектакль стройными рядами придет другая колония - из "Уанамейкерса". Видимо, люди живут во всех больших магазинах. Считается, что приглашенным оказана большая честь, ибо мое новое общество - отъявленные снобы. Они с ужасом рассуждают о парии, который оставил заведение высокого пошиба на Мэдисон-авеню и теперь влачит жалкое и сумбурное существование в захудалом кафетерии. И с какой трагедией они пересказывают историю обитателя "Альт-манса" - тот столь пылко возлюбил висевшую на манекене клетчатую куртку, что в критическую минуту появился из тьмы и вырвал ее из рук покупателя. Как я понял, вся колония "Альтманса" в страхе перед расследованием была вынуждена перебраться резко вниз по социальной лестнице, в грошовую забегаловку. Что ж, пора собираться на спектакль.
14 АПРЕЛЯ. Мне удалось поговорить с Эллой. Раньше я не осмеливался - меня не покидает чувство, что хоть одна пара белесых глаз украдкой за мной наблюдает. Но вчера вечером, во время спектакля, на меня вдруг напала икота. Мне строго было велено идти в подвал и разрешиться от недуга там, среди мусорных ящиков, куда сторож не заглядывает никогда.
И вот там, во мраке, где стойко ощущался запах крыс, я услышал сдавленное рыдание.
- Что это? Это ты? Это Элла? Что с тобой, дитя мое? Почему ты плачешь?
- Они даже не разрешили мне посмотреть спектакль.
- И это все? Право, не нужно так расстраиваться.
- Я так несчастна.
И она поведала мне свою трагическую историю. Что вы об этом скажете? Когда она была маленькой девочкой, шестилетней сопливой девчонкой, она забрела в дальний угол магазина и где-то под прилавком заснула, а мама ее тем временем примеряла новую шляпку. Когда девочка проснулась, магазин был погружен во тьму.
- Я начала плакать, и тут они все повыходили и взяли меня. "Если мы ее отпустим, она все расскажет", - волновались они. А другие предлагали: "Нужно позвать Людей Тьмы". - "Пусть остается здесь, - решила миссис Вандерпэнт. - Будет мне исправной служанкой".
- А кто эти Люди Тьмы, Элла? Когда я здесь появился, они их тоже поминали.
- Вы разве не знаете? О-о, это ужасно! Ужасно!
- Расскажи, Элла. Поделись со мной.
Ее всю затрясло.
- Знаете гробовщиков, из фирмы "Конец пути", они ходят по домам, когда люди умирают?
- Да, Элла.
- Так вот, в их похоронном бюро, как и здесь, как в "Гимбелсе", как в "Блумингдейлсе", живут люди, такие, как эти.
- Какая мерзость! Но чем же они там пробавляются, в этом похоронном бюро?
- Мне почем знать? Туда присылают покойников, для бальзамирования. И те, кто там живет… они просто кошмарные! Даже наши и то перед ними робеют. Но если кто-то умирает или сюда на свою беду, забирается какой-нибудь взломщик, забирается и видит наших и может кому-нибудь рассказать…
- Так, так. Продолжай.
- Тогда наши посылают за теми, за Людьми Тьмы.
- Боже правый!
- Да, наши убирают труп в отдел медицинских товаров… труп или взломщика, связанного накрепко, если это взломщик - и посылают за теми, а сами все прячутся… потом те приходят… Господи! Я их однажды видела. Прямо черная тьма, тьма на двух ногах. Стра-ашно!
- А потом?
- Они заходят, где лежит покойник или бедняга-взломщик. У них там есть воск… и все прочее, что надо. А когда они уходят, на столе остается лежать восковой манекен. А уж потом наши его одевают, в костюм там или купальник, и ставят рядом с остальными манекенами, и никто ничего не замечаег.
- Но они ведь тяжелее других, эти манекены? Должны быть тяжелее.
- Нет. Совсем не тяжелее. Я думаю, там таких уже много-бывших покойников.
- Господи помилуй! И что, они и с тобой хотели так обойтись, с малым ребенком?
- Да, но миссис Вандерпэнт сказала, что я буду ее служанкой.
- Мне не нравятся эти люди, Элла.
- Мне тоже. Так хочется увидеть живую птичку.
- Сходи в отдел зоологии.
- Нет, это не то. Мне надо, чтобы она сидела на ветке с листочками.
- Элла, давай встречаться почаще. Будем приползать сюда и встречаться здесь. Я расскажу тебе про птичек, и про ветки, и про листочки.
1 МАЯ. Последние несколько вечеров в магазине только и разговоров было, что о грандиозном слете в "Блумингдейлсе", отовсюду доносился взволнованный шепот. Наконец долгожданная ночь наступила.
- Еще не переоделся? Ровно в два выходим. - Роско назначил себя (либо был назначен) моим поводырем и охранником.
- Роско, я ведь совсем новичок. Как подумаю, что надо выйти на улицу, у меня поджилки трясутся.
- Чепуха! Бояться нечего. Выскальзываем наружу по двое или по трое, встаем на тротуаре, ловим такси. Ты что, в старые времена никогда ночью на улицу не выходил? А коли выходил, значит, нас видел, и не раз.
- Боже правый, верно! Еще часто чесал в затылке: кто же это такие? Вон, значит, кто. Но, Роско, я весь в поту. И дыхание перехватывает. Боюсь, не простыл ли.
- Раз так, тебе лучше остаться. Не ровен час чихнешь, вся вечеринка может пойти насмарку.
Я решил довериться их жесткому этикету, который во многом диктовался боязнью быть обнаруженными, и оказался прав. Скоро все они ушли, прошуршав, как листья, косо летящие на ветру. Я тут же переоделся во фланелевые брюки, парусиновые туфли и модную спортивную рубашку - весь этот товар поступил в магазин только сегодня. Потом нашел уединенное местечко, вдали от накатанного маршрута сторожа. Там в поднятую руку манекена я вложил широкий лист папоротника, который изъял в отделе цветов, - сразу получилось молоденькое весеннее деревце. Ковер был песчаного цвета, как песок на берегу озера. Белоснежная салфетка, два пирожных, каждое украшено вишенкой. Оставалось только вообразить себе озеро и найти Эллу.
- Ой, Чарлз, что это?
- Я поэт, Элла, а когда поэт встречает такую девушку, как ты, его тянет на природу. Видишь это дерево? Пусть оно будет нашим. А вон озеро - более красивого я в жизни не видел. Вот трава, цветы. И птицы, Элла. Ты говорила, что любишь птиц.
- О-о, Чарлз, ты такой милый. Мне кажется, я слышу, как они поют.
- А это наш ленч. Но прежде чем приняться за еду, сходи за скалу и посмотри, что там.
Я услышал ее восторженный вскрик - она увидела летнее платье, которое я принес для нее. Когда она вернулась, весенний день одарил ее приветливой улыбкой, а озеро засияло ярче прежнего.
- Элла, теперь давай перекусим. Будем радоваться жизни. А потом поплаваем. Тебе так пойдет любой из этих купальников!
- Чарлз, давайте просто посидим и поговорим.
Мы сидели и говорили, а время растворилось, как во сне. Не знаю, сколько мы могли так просидеть, забыв обо всем на свете, если бы не паук.
- Чарлз, что вы делаете?
- Ничего, милая. Просто дрянной паучок, он полз по твоему колену. Это мне, конечно, привиделось, но иногда такие фантазии хуже реальности. Вот я и попробовал его поймать.
- Не надо, Чарлз! И уже поздно! Очень поздно! Они вот-вот вернутся. Мне пора домой.
Я отвел ее домой - в подвальный этаж, в кладовку с кухонной утварью - и поцеловал ее на прощанье. Она подставила мне щечку. Интересно, почему только щечку?
10 МАЯ.
- Элла, я тебя люблю.
Прямо так и сказал. Мы уже несколько раз встречались. Целыми днями я мечтал о ней. Даже дневник не вел. А уж о стихах не могло быть и речи.
- Элла, я тебя люблю. Давай переберемся в салон для новобрачных. Что ты так испугалась, милая? Хочешь, вообще уедем отсюда. Поселимся в небольшом ресторанчике в Центральном Парке, помнишь такой? Там вокруг тысячи птиц.
- Прошу тебя… прошу тебя, не говори так!
- Но я люблю тебя, люблю всем сердцем.
- Ты не должен.
- А вот оказалось, что должен. Ничего не могу с собой поделать. Элла, только не говори мне, что ты любишь другого.
Она всхлипнула.
- Увы, Чарлз, люблю.
- Любишь другого, Элла? Одного из этих? Я думал, ты терпеть их не можешь. Наверное, это Роско. Только в нем и сохранилось хоть что-то человеческое. Мы с ним говорим об искусстве, о жизни, обо всем прочем. И он похитил твое сердце!
- Нет, Чарлз, нет. Он такой же, как остальные. Я их всех ненавижу. Меня от них с души воротит.
- Тогда кто же это?
- Он.
- Кто?
- Сторож.
- Не может быть!
- Может. От него пахнет солнцем.
- Боже, Элла, ты разбила мне сердце.
- Ты можешь остаться моим другом.
- Да, конечно. Я буду тебе как брат. Но как вышло, что ты его полюбила?
- О-о, Чарлз, это было так прекрасно. Я думала о птицах и замечталась, забылась. Только ты меня не выдавай, Чарлз. Они со мной знаешь что сделают?
- Ну что ты! Не бойся. Продолжай.
- Ну, я замечталась, и тут появляется он, выходит из-за угла. А мне и деваться некуда-на мне было голубое платье. А вокруг всего несколько манекенов, и те в нижнем белье.
- Так, дальше, пожалуйста.
- Что мне оставалось делать? Я скинула платье и застыла как вкопанная.
- Понятно.
- Он остановился прямо возле меня, Чарлз. Посмотрел на меня. И коснулся моей щеки.
- И ничего не заметил?
- Нет. Она была холодная. Но, Чарлз, при этом он заговорил со мной… сказал: "Ай да крошка, вот бы таких на Восьмой авеню побольше". Какой прелестный комплимент, правда, Чарлз?
- Лично я сказал бы "на Парк-авеню".