- Вы только вспомните, - продолжал он, - какой поток крови и яда излился из тонких губ герцога, стоило вам лишь упомянуть его предков. Зачем бы ему рассказывать обо всех этих ужасах первому встречному, если он не гордится ими? Он не скрывает того, что носит парик, он не скрывает своего происхождения, он не скрывает своего родового проклятия, он не скрывает своих предков, но…
Голос маленького человечка изменился так внезапно, он так резко сжал кулак и глаза его так неожиданно стали блестящими и круглыми, как у проснувшейся совы, что впечатление было такое, будто перед глазами у меня вдруг разорвалась небольшая бомба.
- Но, - закончил он, - герцог блюдёт тайну своего туалета!
Напряжение моих нервов достигло в эту минуту предела, потому что внезапно из-за угла дома показался в сопровождении библиотекаря герцог в своём парике цвета заката; неслышными шагами он молча прошёл меж мерцающих стволов яблонь. Прежде чем он приблизился настолько, чтобы разобрать наши слова, отец Браун спокойно добавил:
- Почему же он так оберегает тайну своего лилового парика? Да потому, что эта тайна совсем не то, что мы предполагаем.
Меж тем герцог приблизился и с присущим ему достоинством снова занял своё место у стола. Библиотекарь в замешательстве топтался на месте, как большой медведь на задних лапах, не решаясь сесть.
С превеликой церемонностью герцог обратился к маленькому священнику.
- Отец Браун, - сказал он, - доктор Малл сообщил мне, что вы приехали сюда, чтобы обратиться ко мне с просьбой. Не стану утверждать, что все ещё исповедую религию своих предков; но, в память о них и в память о давних днях нашего первого знакомства, я готов выслушать вас. Однако вы, вероятно, предпочли бы говорить без свидетелей…
То, что осталось во мне от джентльмена, побудило меня встать. А то, что есть во мне от журналиста, побудило меня застыть на месте. Но, прежде чем я успел выйти из своего оцепенения, маленький священник быстрым жестом остановил меня.
- Если ваша светлость соблаговолит выслушать мою просьбу, - сказал он, - и если я сохранил ещё право давать вам советы, я бы настоятельно просил, чтобы при нашем разговоре присутствовало как можно больше народу. Повсеместно я то и дело встречаю сотни людей, среди которых немало даже моих единоверцев, чьё воображение поражено суеверием, которое я заклинаю вас разрушить. Я хотел бы, чтобы весь Девоншир видел, как вы это сделаете!
- Сделаю что? - спросил герцог, с удивлением поднимая брови.
- Снимете ваш парик, - ответил отец Браун.
Лицо герцога по-прежнему оставалось неподвижным; он только устремил на просителя остекленевший взор - страшнее выражения я не видел на человеческом лице. Я заметил, что массивные ноги библиотекаря заколебались, подобно отражению стеблей в пруду, и мне почудилось, - как ни гнал я эту нелепую фантазию из своей головы, - будто в тишине вокруг нас на деревьях неслышно рассаживаются не птицы, а духи ада.
- Я пощажу вас, - произнёс герцог голосом, в котором звучало сверхчеловеческое снисхождение. - Я отклоняю вашу просьбу. Дай я вам хоть малейшим намёком понять, какое бремя ужаса я должен нести один, вы бы упали мне в ноги, с воплями умоляя меня не открывать остального. Я вас избавлю от этого. Вы не прочтёте и первой буквы из той надписи, что начертана на алтаре Неведомого Бога.
- Я знаю этого Неведомого Бога, - сказал маленький священник со спокойным величием уверенности, твёрдой, как гранитная скала. - Мне известно его имя, это Сатана. Истинный Бог был рождён во плоти и жил среди нас. И я говорю вам: где бы вы ни увидели людей, коими правит тайна, в этой тайне заключено зло. Если дьявол внушает, что нечто слишком ужасно для глаза, взгляните. Если он говорит, что нечто слишком страшно для слуха, выслушайте. И если вам померещится, что некая истина невыносима, - вынесите её. Я заклинаю вашу светлость покончить с этим кошмаром немедленно, раз и навсегда.
- Если я сделаю это, - тихо проговорил герцог, - вы содрогнётесь и погибнете вместе со всем тем, во что вы верите и чем вы живёте. В один мимолётный миг вы познаете великое Ничто и умрёте.
- Христово распятие да пребудет с нами, - сказал отец Браун. - Снимите парик!
В сильнейшем волнении слушал я эту словесную дуэль, опираясь о стол руками; внезапно в голову мне пришла почти неосознанная мысль.
- Ваша светлость! - вскричал я. - Вы блефуете! Снимите парик, или я собью его у вас с головы!
Вероятно, меня можно привлечь к суду за угрозу насилием, но я очень доволен, что поступил именно так. Всё тем же каменным голосом он повторил: "Я отказываюсь это сделать", - и тогда я кинулся на него.
Не менее трёх долгих минут он сопротивлялся с таким упорством, как будто все силы ада помогали ему, я запрокидывал его голову назад, покуда наконец шапка волос не свалилась с неё. Должен признаться, что в эту минуту я зажмурил глаза.
Пришёл я в себя, услышав громкое восклицание Малла, подбежавшего к нам. Мы оба склонились над обнажившейся лысиной герцога. Молчание было прервано возгласом библиотекаря:
- Что это значит? Этому человеку нечего было прятать. У него точно такие же уши, как и у всех.
- Да, - сказал отец Браун, - вот это ему и приходилось прятать.
Священник подошёл вплотную к герцогу, но, как ни странно, даже не взглянул на его уши. С почти комической серьёзностью он уставился на его лысый лоб, а затем указал на треугольный рубец, давно заживший, но все ещё различимый.
- Мистер Грин, насколько я понимаю, - учтиво произнёс он. - В конце концов он всё же получил герцогские владения целиком.
А теперь позвольте мне сообщить читателям нашей газеты то, что представляется мне наиболее удивительным во всей этой истории. Эти превращения, в которых вы, наверно, склонны будете увидеть безудержную фантазию на манер персидских сказок, на деле с самого начала (не считая нанесённого мною оскорбления действием) были вполне законны и формально безупречны. Человек с необычным шрамом и обычными ушами не самозванец. Хотя он и носит (в известном смысле) чужой парик и претендует на чужие уши, он не присвоил себе чужого титула. Он действительно и неоспоримо является герцогом Эксмуром. Вот как это произошло, У старого герцога Эксмура и вправду была небольшая деформация уха, которая и вправду была в какой-то мере наследственной. Он и вправду относился к ней весьма болезненно и вполне мог назвать её проклятием во время той бурной сцены (вне всякого сомнения, имевшей место), когда он запустил в адвоката графином. Но завершилось это сражение совсем не так, как говорят. Грин вчинил иск и получил владения герцога, обнищавший герцог застрелился, не оставив потомства. Через приличествующий промежуток времени прекрасное британское правительство воскресило "угасший" герцогский род Эксмуров и, как водится, присвоило их древнее имя и титул наиболее значительному лицу - тому, к кому перешла собственность Эксмуров.
Этот человек воспользовался средневековыми баснями, - возможно, что, привыкнув склоняться перед знатью, в глубине души он и впрямь восхищался ею и завидовал Эксмурам. И вот тысячи бедных англичан трепещут перед одним из представителей старинного рода и древним проклятием, что тяготеет над его головой, увенчанной герцогской короной из зловещих звёзд. На деле же они трепещут перед тем, чьим домом некогда была сточная канава и кто был кляузником и ростовщиком каких-нибудь двенадцать лет назад.
Думается мне, что вся эта история весьма типична для нашей аристократии, как она есть сейчас и каковой пребудет до той поры, пока господь не пошлёт нам людей решительных и храбрых".
Мистер Натт положил на стол рукопись и с необычной резкостью обратился к мисс Барлоу:
- Мисс Барлоу, письмо мистеру Финну, пожалуйста.
"Дорогой Финн, Вы, должно быть, сошли с ума, мы не можем этого касаться. Мне нужны были вампиры, недобрые старые времена и аристократия вместе с суевериями. Такие вещи нравятся. Но Вы должны понять, что этого Эксмуры нам никогда не простят. А что скажут наши, хотел бы я знать? Ведь сэр Саймон и Эксмур - давнишние приятели. А потом, такая история погубит родственника Эксмуров, который стоит за нас горой в Брэдфорде. Кроме того, старик Мыльная Водица и так был зол, что не получил титула в прошлом году. Он уволил бы меня по телеграфу, если бы снова лишился его из-за нашего сумасбродства. А о Даффи вы подумали? Он пишет для нас цикл сенсационных статей "Пята норманна". Как же он будет писать о норманнах, если это всего лишь стряпчий? Будьте же благоразумны.
Ваш Э. Натт".
И пока мисс Барлоу весело отстукивала послание на машинке, он смял рукопись в комок и швырнул её в корзину для бумаг; но прежде он успел, автоматически, просто в силу привычки, заменить слово "Бог" на "обстоятельства".
СТРАННОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ ДЖОНА БОУЛНОЙЗА
Мистер Кэлхоун Кидд был весьма юный джентльмен с весьма старообразной физиономией - физиономия была иссушена служебным рвением и обрамлена иссиня-чёрными волосами и чёрным галстуком-бабочкой. Он представлял в Англии крупную американскую газету "Солнце Запада", или, как её шутливо называли, "Восходящий закат". Это был намек на громкое заявление в печати (по слухам, принадлежащее самому мистеру Кидду): он полагал, что "Солнце ещё взойдёт на западе, если только американцы будут действовать поэнергичнее". Однако те, кто насмехается над американской журналистикой, придерживаясь несколько более мягкой традиции, забывают об одном парадоксе, который отчасти её оправдывает. Ибо хотя в американской прессе допускается куда большая внешняя вульгарность, чем в английской, она проявляет истинную заинтересованность в самых глубоких интеллектуальных проблемах, которые английским газетам вовсе неведомы, а вернее, просто не по зубам. "Солнце" освещало самые серьёзные темы, причём самым смехотворным образом. На его страницах Уильям Джеймс соседствует с "Хитрюгой Уилли", и в длинной галерее его портретов прагматисты чередуются с кулачными бойцами.
И потому, когда весьма скромный оксфордский ученый Джон Боулнойз поместил в весьма скучном журнале "Философия природы", выходящем раз в три месяца, серию статей о некоторых якобы сомнительных положениях дарвиновской теории эволюции, редакторы английских газет и ухом не повели, хотя теория Боулнойза (он утверждал, что вселенная сравнительно устойчива, но время от времени её потрясают катаклизмы) стала модной в Оксфорде и её даже назвали "теорией катастроф"; зато многие американские газеты ухватились за этот вызов, как за великое событие, и "Солнце" отбросило на свои страницы гигантскую тень мистера Боулнойза. В соответствии с уже упомянутым парадоксом, статьям, исполненным ума и воодушевления, давали заголовки, которые явно сочинил полоумный невежда, например: "Дарвин сел в калошу. Критик Боулнойз говорит: "Он прохлопал скачки", или: "Держитесь катастроф", - советует мудрец Боулнойз". И мистеру Кэлхоуну Кидду из "Солнца Запада", с его галстуком-бабочкой и мрачной физиономией, было велено отправиться в домик близ Оксфорда, где мудрец Боулнойз проживал в счастливом неведении относительно своего титула.
Философ, жертва роковой популярности, был несколько ошеломлён, но согласился принять журналиста в тот же день в девять вечера. Свет заходящего солнца освещал уже лишь невысокие, поросшие лесом холмы; романтичный янки не знал толком дороги, притом ему любопытно было всё вокруг - и, увидев настоящую старинную деревенскую гостиницу "Герб Чэмпиона", он вошёл в отворенную дверь, чтобы всё разузнать.
Оказавшись в баре, он позвонил в колокольчик, и ему пришлось немного подождать, пока кто-нибудь выйдет. Кроме него, тут был ещё только один человек - тощий, с густыми рыжими волосами, в мешковатом крикливом костюме, он пил очень скверное виски, но сигару курил отличную. Выбор виски принадлежал, разумеется, "Гербу Чэмпиона", а сигару он, вероятно, привёз с собой из Лондона. Беззастенчиво небрежный в одежде, он с виду казался разительной противоположностью щеголеватому, подтянутому молодому американцу, но карандаш и раскрытая записная книжка, а может быть, и что-то в выражении живых голубых глаз навели Кидда на мысль, что перед ним собрат по перу, - и он не ошибся.
- Будьте так любезны, - начал Кидд с истинно американской обходительностью, - вы не скажете, как пройти к Серому коттеджу, где, как мне известно, живёт мистер Боулнойз?
- Это в нескольких шагах отсюда, дальше по дороге, - ответил рыжий, вынув изо рта сигару. - Я и сам сейчас двинусь в ту сторону, но я хочу попасть в Пендрегон-парк и постараюсь увидеть всё собственными глазами.
- А что это за Пендрегон-парк? - спросил Кэлхоун Кидд.
- Дом сэра Клода Чэмпиона. А вы разве не за тем же приехали? - спросил рыжий, подняв на него глаза. - Вы ведь тоже газетчик?
- Я приехал, чтоб увидеться с мистером Боулнойзом, - ответил Кидд.
- А я - чтоб увидеться с миссис Боулнойз. Но дома я её ловить не буду, - и он довольно противно засмеялся.
- Вас интересует теория катастроф? - спросил озадаченный янки.
- Меня интересуют катастрофы, и кое-какие катастрофы не заставят себя ждать, - хмуро ответил его собеседник. - Гнусное у меня ремесло, и я никогда не прикидываюсь, будто это не так.
Тут он сплюнул на пол, но даже по тому, как он это сделал, сразу видно было, что он происхождения благородного.
Американский репортёр посмотрел на него внимательней. Лицо бледное и рассеянное, лицо человека сильных и опасных страстей, которые ещё вырвутся наружу, но при этом умного и легко уязвимого; одежда грубая и небрежная, но духи тонкие, пальцы длинные и на одном - дорогой перстень с печаткой. Зовут его, как выяснилось из разговора, Джеймс Делрой; он сын обанкротившегося ирландского землевладельца и работает в умеренно либеральной газетке "Светское общество", которую от души презирает, хотя и состоит при ней в качестве репортёра и, что мучительней всего, почти соглядатая.
Должен с сожалением заметить, что "Светское общество" осталось совершенно равнодушным к спору Боулнойза с Дарвином, спору, который так заинтересовал и взволновал "Солнце Запада", что, конечно, делает ему честь. Делрой приехал, видимо, затем, чтобы разведать, чем пахнет скандал, который вполне мог завершиться в суде по бракоразводным делам, а пока назревал между Серым коттеджем и Пендрегон-парком
Читателям "Солнца Запада" сэр Клод Чэмпион был известен не хуже мистера Боулнойза. Папа Римский и победитель дерби тоже им были известны; но мысль, что они знакомы между собой, показалась бы Кидду столь же несообразной. Он слышал о сэре Клоде Чэмпионе и писал, да ещё в таком тоне, словно хорошо его знает, как "об одном из самых блестящих и самых богатых англичан первого десятка". Это замечательный спортсмен, который плавает на яхтах вокруг света; знаменитый путешественник - автор книг о Гималаях, политик, который получил на выборах подавляющее большинство голосов, ошеломив избирателей необычайной идеей консервативной демократии, и в придачу - талантливый любитель-художник, музыкант, литератор и, главное, актёр. На взгляд любого человека, только не американца, сэр Клод был личностью поистине великолепной. В его всеобъемлющей культуре и неуёмном стремлении к славе было что-то от гигантов эпохи Возрождения; его отличала не только необычайная широта интересов, но и страстная им приверженность. В нём не было ни на волос того верхоглядства, которое мы определяем словом "дилетант".
Фотографии его безупречного орлиного профиля с угольно-чёрным, точно у итальянца, глазом постоянно появлялись и в "Светском обществе", и в "Солнце Запада" - и всякий сказал бы, что человека этого, подобно огню или даже недугу, снедает честолюбие. Но хотя Кидд немало знал о сэре Клоде, по правде сказать, знал даже то, чего и не было, ему и во сне не снилось, что между столь блестящим аристократом и только-только обнаруженным основателем теории катастроф существует какая-то связь, и, уж конечно, он и помыслить не мог, что сэра Клода Чэмпиона и Джона Боулнойза связывают узы дружбы. И, однако, Делрой уверял, что так оно и есть. В школьные и студенческие годы они были неразлучны, и, несмотря на огромную разницу в общественном положении (Чэмпион крупный землевладелец и чуть ли не миллионер, а Боулнойз бедный учёный, до самого последнего времени вдобавок никому не известный), они и теперь постоянно встречались. И домик Боулнойза стоял у самых ворот Пендрегон-парка.
Но вот надолго ли ещё они останутся друзьями - теперь в этом возникали сомнения, грязные сомнения. Года два назад Боулнойз женился на красивой и не лишенной таланта актрисе, которую любил на свой лад - застенчивой и наводящей скуку любовью; соседство Чэмпиона давало этой взбалмошной знаменитости вдоволь поводов к поступкам, которые возбуждали страсти мучительные и довольно низменные. Сэр Клод в совершенстве владел искусством привлекать к себе внимание широкой публики, и, казалось, он получал безумное удовольствие, столь же нарочито выставляя напоказ интригу, которая отнюдь не делала ему чести. Лакеи из Пендрегона беспрестанно отвозили миссис Боулнойз букеты, кареты и автомобили беспрестанно подъезжали к коттеджу за миссис Боулнойз, в имении сэра Клода беспрестанно устраивались балы и маскарады, на которых баронет гордо выставлял перед всеми миссис Боулнойз, точно королеву любви и красоты на рыцарских турнирах. В тот самый вечер, который Кидд избрал для разговора о теории катастроф, сэр Клод Чэмпион устраивал под открытым небом представление "Ромео и Джульетта", причём в роли Ромео должен был выступать он сам, а Джульетту и называть незачем.
- Без столкновения тут не обойдётся, - с этими словами рыжий молодой человек встал и встряхнулся. - Старика Боулнойза могли обтесать, или он сам обтесался. Но если он и обтесался, он глуп… уж вовсе дубина. Только я в это не очень верю.
- Это глубокий ум, - проникновенно произнёс Кэлхоун Кидд.
- Да, - сказал Делрой, - но даже глубокий ум не может быть таким непроходимым болваном. Вы уже идёте? Я тоже сейчас двинусь.
Но Кэлхоун Кидд допил молоко с содовой и быстрым шагом направился к Серому коттеджу, оставив своего циничного осведомителя наедине с виски и табаком. День угасал, небеса были тёмные, зеленовато-серые, цвета сланца, кое-где уже проглянули звёзды, слева небо светлело в предчувствии луны.