Случившаяся трагедия широко освещалась в прессе, несколько газет напечатали некролог. В своем мнении о личности Мейтленда пресса была единодушна. Его называли "талантливым оратором", говорили, что Мейтленд "опередил свое время", называли "самым выдающимся британским психиатром со времен Генри Модсли". Сэр Пол Меллинсон, с которым я работал в больнице Святого Георгия, писал о Мейтленде как об "идеальном коллеге" и "человеке поразительной целеустремленности". Он был "врагом предрассудков, выдающимся критиком теории психоанализа и выдающимся примером для будущих поколений".
На радио даже подготовили программу о Мейтленде. Шла она поздно вечером. Собрались видные гости, обсуждали его биографию и труды. Все выражали свое восхищение, кроме философа, критиковавшего Мейтленда за "грубый редукционизм". "Человеческая личность, – подрагивающим старческим голосом вещал он, – не сводится к законам химии". Про Уилдерхоуп никто не упоминал, хотя о терапии глубокого сна речь заходила несколько раз. Мейтленда хвалили за приверженность этому методу лечения.
То, что я работал у Мейтленда, шло мне только на пользу. Часть его известности распространилась и на меня. Некрологи сделали свое дело – когда я приходил на собеседования, меня встречали с большим уважением. Мне предложили место в больнице Ройал-Фри, и я согласился. Потом снял комнату в Дартмут-Парк. К счастью, новая квартирная хозяйка выгодно отличалась от моей прежней, из Кентиш-Таун. Общалась с местными художниками, ходила по дому в шелковом кимоно, курила черную черуту. А самое лучшее ее качество заключалось в том, что ей было совершенно все равно, когда я прихожу и когда ухожу.
Вскоре после Пасхи я получил письмо от Джейн. Она навела справки и узнала, где я. Джейн написала всего несколько строк. Утверждала, что думает обо мне и хочет поговорить.
"Давай встретимся. Я теперь работаю в больнице Юниверсити-колледж. Может, где-нибудь поблизости?"
Я не ответил. Просто скомкал письмо и выбросил.
Я убедил себя, что наши отношения кончены раз и навсегда и Джейн меня больше не интересует. И все же воскресными вечерами прогуливался по Хэмпстеду и смотрел на окна домов, вспоминая свои фантазии о нашей будущей совместной жизни. Гадал, как бы все у нас могло сложиться.
В те дни я вообще думал о многом, и не только о Джейн.
В ту страшную Рождественскую ночь, когда мы с Чепменом стояли на лестничной площадке Уилдерхоупа, он застыл, уставился в темноту в дальнем конце коридора и произнес: "Оно идет". Слово "оно" подразумевает что-то неизвестное и оттого пугающее. Но в психоанализе словом "оно" называют бессознательное. Фрейд описывает его как скрытый хаос, примитивную часть мышления, полную инстинктивных потребностей, которые жаждут удовлетворения. Выходит, в словах Чепмена был двойной смысл, и я его уловил, просто тогда задумываться над этим не было времени.
Я прочел бумаги о пациентках комнаты сна всего один раз, но отчетливо помнил каждую подробность. Не нужно быть гением, чтобы заметить: истории этих женщин перекликаются с действиями полтергейста. Например, кража обручальных колец, поджоги. К тому же у женщин из комнаты сна не нашла удовлетворения самая главная женская потребность – стать матерью. У одной забрали новорожденного младенца, другой прервали беременность, у третьей случился выкидыш. Другие демонстрировали проявления материнского инстинкта. Мариан Пауэлл заботилась о тряпичной кукле, "маленькой Мариан", а Элизабет Мейсон страстно мечтала о семье.
В длительном сне разумы объединились, и результатом стало появление полтергейста, с помощью которого находили выход их желания, вырвавшиеся из бессознательного.
Желали ли пациентки убить Мейтленда? Скорее всего, нет. Все, что они делали, было ненамеренным. Ведь бессознательное иррационально, оно не строит планов, не думает о последствиях.
А способности Мариан Пауэлл? Ее ведь даже проверяли. Что, если в этом союзе они только усилились? Неужели это она порождала энергии достаточной силы, чтобы поднимать в воздух книги, хлопать дверьми, сорвать смирительную рубашку и, наконец, не пустить меня в комнату сна? Все это были только предположения, но они многое объясняли.
Я задавал себе разные вопросы, но особенно меня тревожил один: чем на самом деле Мейтленд занимался в Уилдерхоупе? От наивной идеи о том, что он просто разрабатывал новые методы лечения, я давно отказался. Конечно, у меня были кое-какие предположения, но ничем подкрепить их я не мог, доказательства отсутствовали. Возможно, я бы еще долго тратил все свободное время на раздумья, если бы в дымном пабе Сохо не столкнулся – в буквальном смысле слова – со своей бывшей девушкой Шейлой.
– Джеймс? – воскликнула она, вытирая руку о юбку.
Врезавшись друг в друга, мы оба расплескали свои напитки.
– Шейла!
– Вот это сюрприз!
Шейла привстала на цыпочки и поцеловала меня в губы. Пьяная компания в углу радостно заулюлюкала.
– Не обращай внимания, – сказала Шейла и спросила, что я делаю в Лондоне.
Я вкратце рассказал о том, что случилось в Уилдерхоупе (избегая упоминаний о полтергейсте), и объяснил, что после пожара больница прекратила существование.
Шейле история была знакома.
– Кажется, в газете читала. Так, значит, это была твоя больница. Вот ужас! Там ведь люди погибли, да?
– Шесть пациенток и главный врач.
– А из-за чего пожар случился?
– Короткое замыкание. – Я не хотел говорить об Уилдерхоупе и рад был сменить тему. – А у тебя как дела? Чем занимаешься?
Шейла вытянула руку, и на пальце блеснуло бриллиантовое кольцо.
– Я помолвлена.
– Быстро ты. И кто этот счастливчик?
– Его зовут Найджел. Найджел Ривз. Выпускает юмористические программы на радио. В прошлом году несколько выпусков "Гуннов" режиссировал. – Шейла скромно умолкла, но потом все-таки не выдержала: – Во вторник ходили на прием, и я там с самим Питером Селлерсом познакомилась.
– Значит, весело было?
– Еще как.
– И где ты с этим Найджелом познакомилась, на Би-би-си?
– Нет. Представляешь, в джаз-клубе! А ведь у нас отделы на одном этаже находятся. Бывает же такое! Найджел молодец, все время новые таланты ищет.
Наши жизни не могли бы различаться больше, даже если бы мы нарочно решили ни в чем не походить друг на друга. Вспомнил, как Шейла запрыгнула в автобус на Черинг-Кросс-Роуд и помахала мне через окно. Казалось, мы расстались уже давным-давно.
– Ты, должно быть, очень счастлива, – произнес я.
– Не то слово. – Шейла улыбнулась и вопросительно посмотрела на меня: – А ты как? Встретил кого-нибудь?
– Вообще-то нет. Был у меня роман с медсестрой в Уилдерхоупе, но ничего не получилось. Сама знаешь, как это бывает.
Мое признание вызвало у Шейлы глубокую жалость, даже слишком глубокую. Настаивала, что я "просто обязан" познакомиться с ее подругой, которая тоже одинока. Шейла была убеждена, что эта девушка мне понравится. Мало-помалу она уговорила меня на совместный ужин. Вечер вчетвером – Шейла с Найджелом, ее подруга и я.
– А ты уверена, что это удобно? – спросил я Шейлу. – Чтобы мы с твоим женихом сидели за одним столом…
Шейла рассмеялась:
– На этот счет даже не беспокойся. Я объясню Найджелу, кто ты такой, и он будет не против. Найджел у меня не ревнивый.
Судя по всему, они были идеальной парой.
Через неделю я приехал в дом Найджела в Кенсингтоне. Он был лет на десять старше Шейлы и явно имел какие-то дополнительные средства к существованию, кроме работы на радио. Одет Найлджел был просто, в удобную, свободную одежду, у него были желтые пальцы заядлого курильщика, а еще он мог выпить очень много вина, не выказывая ни малейших признаков опьянения. Когда я вошел в гостиную, навстречу мне шагнула рыжеволосая подруга Шейлы, То́ска Саммерфилд. Разговор начался с вопроса о ее, мягко говоря, необычном имени. Оказалось, То́ска была зачата, когда ее родители ездили в свадебное путешествие в Милан, сразу после похода в оперу.
Вечер оказался весьма приятным. Найджел Ривз был радушным хозяином, и с То́ской мы чудесно поладили. Она была приятная, общительная девушка – разве что немного болтливая. Работала То́ска в издательстве и мечтала стать писательницей. Мы обменялись телефонами и вскоре начали встречаться. С Шейлой и Найджелом я теперь, соответственно, тоже виделся часто. Некоторое время мы с То́ской постоянно посещали мероприятия, где все приглашенные работали или на радио, или в газетах.
На одном из таких приемов я познакомился с журналистом по имени Леонард Гримвуд. Он был марксистом и писал обличительную книгу о современной Америке. Как только он узнал, что я психиатр, сразу завел разговор про ЦРУ.
– Есть основания полагать, что они разрабатывают способ стирать воспоминания, и некоторые видные медики им помогают. Это все, конечно, страшная тайна, но вы удивитесь, как плохо эти ребята умеют хранить секреты. – Гримвуд заметил, что у него потухла трубка, и снова стал ее раскуривать. – Бывали в Америке?
– Нет, – ответил я.
– Вся американская культура полна идей контроля над человеком, промывки мозгов. Это все из-за рекламщиков. Всю нацию в параноиков превратили.
Мейтленд считал, что наркоз и электрошоковая терапия помогут избавиться от неприятных воспоминаний. Я вспомнил, как листал папку Мариан Пауэлл – бумага из ЦРУ с печатями и написанными от руки комментариями.
– Вы, случайно, не слышали про доктора Вальтера Розенберга? – спросил я.
Гримвуд удивился.
– Слышал. Он в Нью-Йорке работает. Вы что, его знаете?
– Встречались один раз.
– Сомнительный типчик. После его так называемого лечения у пациентов из памяти все подряд выпадает. А денег у этого Розенберга сколько! Спрашивается, откуда? Есть у меня знакомые адвокаты в Квинсе – молодые турки, трудностей не боятся. Специализируются на гражданских правах, теперь вот за психиатрию взялись. Пытались собрать на Розенберга компромат, хотели в халатности обвинить, но пока дело с места не сдвинулось.
Гримвуд многозначительно прищурился, давая понять, что кто-то пытается замолчать эту историю. Выдохнул облако дыма и посмотрел на меня сквозь густое коричневатое облако.
– А про Мейтленда слышали? – спросил я. – Доктора Хью Мейтленда?
– Конечно, слышал. Он, кажется, недавно умер.
– Да. Я с ним работал.
– Мои соболезнования.
– Мы были не слишком дружны. Зато с Розенбергом у Мейтленда было давнее знакомство. Он один раз приезжал к Мейтленду в больницу.
– Но Мейтленд британец.
– И что с того?
– А у меня книга про Америку.
Глава 22
Осенью Тоске предложили работу в Париже, и она согласилась. Впрочем, я и не ожидал, что наши отношения разовьются во что-то серьезное. И все же ее отъезд меня огорчил. С ней было приятно общаться, к тому же свидания вносили в мою жизнь приятное разнообразие. Но сам тот факт, что я описываю наш роман таким образом, лишний раз доказывает, что никаких чувств между нами не было. Любовью занимались формально, ни единого проблеска страсти. Не было пылких объятий, бурных восторгов и тем более искренних признаний.
Когда истек срок контракта с больницей Ройал-Фри, я устроился старшим ординатором к профессору Обри Льюису в Институте психиатрии. Он был очень важным и влиятельным человеком. В отличие от обаятельного Мейтленда с его густыми волосами Льюис был лыс и педантичен. Усы совершенно ему не шли, придавая сходство с армейским старшиной. На собеседовании вопросы сыпались градом, но я все же сумел произвести впечатление на Льюиса и выделиться среди конкурентов. И снова мне помогла работа у Мейтленда.
С тех пор каждый следующий день был похож на предыдущий. Я осматривал пациентов, проводил исследования, иногда читал лекции. Впрочем, в институте было интересно. Я чувствовал, что нахожусь в центре событий.
Отношения с Льюисом были хорошие, но лишенные теплоты – этот человек не привык демонстрировать свои чувства. Мне вообще не приходилось встречать менее демонстративного человека. Некоторым его коллегам это качество не нравилось, но после экспансивной манеры Мейтленда сдержанность Льюиса была для меня как бальзам на душу. Вскоре мне надоело каждый день ездить из Дартмут-Парк в Южный Лондон, и, сообщив богемной квартирной хозяйке, что скоро съезжаю, я собрал вещи и перебрался на Херн-Хилл.
Однажды в субботу я проходил мимо автомобильного магазина в Кемберуэлле и заметил очень интересную машину – подержанный "уолсли". Блестящий черный корпус, серебристые детали, отражавшие яркий утренний свет. Открыл заднюю дверь, рассмотрел кожаную обивку, ковролин, отделку из орехового дерева. А почему бы и нет, подумал я. Могу себе позволить.
Когда пришла весна, у меня появилась привычка отправляться в долгие автомобильные прогулки по выходным. Обычно я отправлялся на побережье, проводил по нескольку часов в Брайтоне, Маргейте или Саусенде, но время от времени бывал и на севере, в Хертфордшире или дальше. В одну из таких поездок добрался до самого Кембриджа. Приехал намного раньше, чем ожидал, и пошел прогуляться по Сильвер-стрит. И тут мне пришло в голову, что отсюда через Ипсвич можно доехать до Уилдерхоупа. Всего за два часа. Идея так и засела в голове. Я испытывал странную тягу снова увидеть Данвич, вересковую пустошь, услышать шум волн, накатывающих на гальку, посмотреть на руины больницы и предаться воспоминаниям. Возможно, отчасти мне казалось, что возвращение в Уилдерхоуп позволит наконец освободиться от прошлого и начать все с чистого листа. Уже больше года мне казалось, что жизнь моя пустая, блеклая и бессодержательная по сравнению с яркими воспоминаниями о комнате сна, Мейтленде, сестре Дженкинс, Чепмене и Джейн. Символичная встреча с прошлым поможет мне освободиться. Поставлю точку и переверну эту страницу. Плоский черно-белый мир снова приобретет объем и заиграет всеми красками.
Трудно описать, что я чувствовал, въезжая в старые ворота. Одновременно ощущал и волнение, и странное спокойствие. Оглянувшись налево, увидел лиловую пустошь. Солнце было бледным, но время от времени лучи его вырывались из-за облачного одеяла и озаряли все вокруг тускловатым светом.
Я остановил машину, выключил двигатель. Поглядев в ветровое стекло, стал осматривать то, что осталось от больницы. Центральная башня обрушилась, крыша провалилась, и через прямоугольники окон верхнего этажа можно было увидеть небо на востоке. Кирпичи местами потемнели, у фасада в беспорядке валялись обломки, подоконники заросли густым мхом. Вдруг налетел сильный ветер. С некоторым трудом открыв дверцу, я вышел, прикрыл рукой сигарету и закурил. Я снова слышал знакомые звуки шелестевших камышей. По болотистой поверхности пробежала рябь, вдалеке в небо взмыла стая птиц.
В пристройках явно никто не жил. Окна коттеджа мистера и миссис Хартли были заколочены досками, краска сильно облупилась. Велосипед едва виднелся в высоких зарослях сорной травы. Докурив сигарету, я бросил окурок на гравий и раздавил каблуком.
Зашагал по дорожке, не сводя глаз с больницы. Чем дольше я шел, тем сильнее становилась любопытная иллюзия. Казалось, я просто переставляю ноги на одном месте и никуда не двигаюсь, а расстояние между мной и больницей сокращается оттого, что она приближается ко мне, а не наоборот. У веранды я оказался быстрее, чем ожидал. Задумался, входить или нет. Скорее всего, там небезопасно, что-нибудь может обвалиться, но любопытство победило, и я шагнул внутрь. Пола не было, только голые балки, усеянные обломками и кусками досок. Вестибюль с полинявшими обоями, величественная лестница, доспехи – все это исчезло, будто в этих четырех стенах взорвался снаряд, как во время войны. Потревоженные моим приходом, чайки взлетели вверх и устроились повыше.
Лестница, ведущая в комнату сна, была разрушена, от подвала ничего не осталось. Я осторожно переступил через обломки и заглянул внутрь. Разглядел изогнутую, ржавую спинку кровати. И тут среди обгорелых кирпичей и прочего заметил нечто, заставившее мое сердце забиться быстрее. В ушах стучал пульс. Передо мной была кукла – та самая, из старинных рождественских украшений, которые Хартли отыскал на чердаке в башне. Казалось, кукла совсем не пострадала. Как это может быть, подумал я. Она должна была превратиться в пепел. Чайки хлопали крыльями, издавая резкие крики. Еще одна птица пролетела совсем низко. Я попытался спуститься, но обломки под ногой пришли в движение, и пришлось карабкаться обратно наверх. Из-за моих упражнений произошел обвал сломанных кирпичей, и, оглянувшись, я увидел, что куклу засыпало целиком. Я был уверен, что это точно была она, но упорный рационалист внутри меня уже твердил, будто это мне показалось.
Я замер, тяжело дыша. В этом месте я сам чувствовал себя невесомым призраком, будто вот-вот пройду сквозь стену. Я вышел из больницы и зашагал к морю. Долго сидел среди дюн, смотрел на коричневые волны, набегавшие на берег. По щеке покатилась слеза, но я сам не понимал, из-за чего плачу. Из-за Чепмена? Мэри Уильямс? Пациенток комнаты сна? Мейтленда? Или потому, что я потерял Джейн? А может, произошло нечто более печальное, и я потерял себя? Пальцем смахнул слезу. Почему-то мне казалось, что ее пролил не я, а кто-то другой.
Через некоторое время я вернулся к машине. В последний раз оглянулся на больницу, зная, что больше сюда не вернусь. Облака закрывали солнце, отбрасывая причудливый узор из света и тени. И тут в окне верхнего этажа я заметил фигуру. Совсем маленькую, почти детскую. Она смотрела через вересковую пустошь в мою сторону. Но уже через секунду солнечный луч скрылся, и фигура пропала вместе с ним.