- Итак, мы снова в Тель-Авиве, на площади Рабина, где в этот вечер проходит многотысячный митинг, участники которого готовятся отметить исторический момент в жизни израильского и палестинского народов. Всего через несколько дней лидеры двух стран прибудут с визитом в Вашингтон и на лужайке перед Белым домом в торжественной обстановке поставят свои подписи под мирным соглашением, которое положит конец кровавой вражде, сотрясающей Святую землю на протяжении последних почти ста лет. В настоящий момент лидеры Израиля и Палестины продолжают активные переговоры за закрытыми дверями в Иерусалиме, который находится отсюда менее чем в часе езды. Именно в эти минуты они заняты согласованием окончательных положений исторического документа. Я только что сказал, что переговоры проходят в Иерусалиме, и это глубоко символично. Но гораздо символичнее конкретное место, выбранное для встречи сторон. Это здание правительства Израиля, когда-то служившее штаб-квартирой британским колониальным властям, расположенное точно на границе между традиционно арабским восточным Иерусалимом и западным, считающимся столицей мирового еврейства…
Впрочем, историческое подписание еще впереди, но главные события уже начинают разворачиваться прямо на наших глазах, здесь, в центре Тель-Авива. Где-то через час мы ожидаем прибытия на митинг израильского премьера, с уст которого наконец должна сорваться короткая фраза: "Кен л'шалом!" - что означает "Да - миру!". Этот, безусловно, крупный политический шаг призван продемонстрировать всей мировой общественности и прежде всего его собственным соотечественникам, что настало время собирать камни и забыть о многолетней вражде…
Не открою большого секрета, если скажу, что не всем это понравится. У израильского премьера хватает оппонентов, которые открыто заявляют, что он не имел права договариваться с палестинской стороной от имени израильского народа, что он не должен соглашаться на эвакуацию израильских поселений с Западного Берега реки Иордан и, главное, что ему не удастся официально добиться разделения Иерусалима. Последнее - главный камень преткновения в отношениях как между арабами и израильтянами, так и между самими евреями. До самого последнего времени официальный Израиль настаивал на еврейской целостности Иерусалима. И новая позиция израильского премьера - тягчайший грех в глазах некоторых его соотечественников… Секундочку, режиссер передает мне, что премьер-министр уже прибыл…
По толпе прокатилась волна общего движения - тысячи людей обратили взгляды на трибуну. К микрофону вышел заместитель премьера, появление которого публика приветствовала вежливыми, но редкими хлопками. Номинально тот числился коллегой премьера по партии, однако всем было хорошо известно - на деле два этих человека были непримиримыми политическими противниками.
Оратор отнял своей речью у собравшихся немало томительных минут, но аплодисментов удостоился лишь однажды, когда произнес: "И в заключение я бы хотел отметить…" Наконец он объявил выход своего патрона, кратко напомнив людям все его основные достижения и провозгласив его "адвокатом мира". Отойдя от микрофона, он пропустил к нему того, кого люди терпеливо ждали вот уже больше часа. Толпа взорвалась оглушительной овацией и громкими одобрительными возгласами. Нет, все эти люди вовсе не признавались в любви конкретному человеку. Они выражали поддержку тому, что тот собирался для них всех сделать, и при этом сознавали, что только ему, пожалуй, это было под силу. Никто другой на его месте не решился бы пойти на такие жертвы во имя прекращения кровопролития и достижения мира. Всего несколько дней - и с войной, которая затронула каждую израильскую семью вплоть до третьего колена, будет покончено!..
Ему было около семидесяти, этому герою четырех израильских войн. Если бы он пожелал надеть все свои воинские награды, они закрыли бы ему пиджак от воротника до талии. Но нет, ничто не напоминало о его боевом прошлом, если не считать того, что он заметно припадал на правую ногу - следствие давнего ранения. Два десятка лет он отдал активной политической деятельности, и все эти годы оставался солдатом. Пресса даже когда-то окрестила его ястребом за открытую оппозицию всевозможным "миротворцам". Но теперь времена изменились. И он понял, что шанс для достижения мира действительно выпал уникальный.
- Мы все устали, - начал он, мгновенно оборвав этими негромкими словами многотысячный гвалт. - Мы все смертельно устали воевать каждый день на протяжении всей нашей жизни. Мы устали носить военную форму. Устали посылать на гибель наших детей прямиком со школьной скамьи. Устали без конца вооружаться и перевооружаться. Устали править народом, который не желает, чтобы мы им правили. Мы не живем, а воюем. Мы всегда воюем. С пеленок и до гроба. И все бы ладно, но мы устали. Мы изнемогаем.
Как только премьер начал свою речь, высокий старик перестал походить на статую и начал протискиваться вперед, бормоча на ходу:
- Прошу прощения, прошу прощения…
Он пробирался вперед, вежливо, но твердо. Он был абсолютно седой, этот старик, и тяжело дышал. На вид ему было никак не меньше лет, чем премьеру. Очень скоро воротник его рубашки потемнел от пота. Ему было тяжело, но он не останавливался. Он походил на человека, опоздавшего на поезд и стремящегося в отчаянной попытке вскочить на подножку последнего вагона.
За считанные минуты седой переместился с дальней периферии митингующих почти в самый центр. Охранник в штатском, затерявшийся в третьем-четвертом ряду перед трибуной, обратил внимание на энергичного старика и тут же поднес к лицу рацию. Его коллеги, несшие вахту вблизи премьера, мгновенно повернулись в нужную сторону. Старик по-прежнему лез вперед, не делая никаких попыток таиться.
Когда он протискивался рядом с первым охранником, тот попытался его остановить:
- Уважаемый! Уважаемый! - Старик на мгновение нетерпеливо обернулся, и охранник узнал его. - Господин Гутман! Эй, господин Гутман!
Люди перед стариком начали расступаться. Они его тоже узнали. Это был профессор Шимон Гутман. Для одних - ученый и провидец, для других - крайне правый консерватор и профессиональный политический подстрекатель. К нему относились по-разному, но равнодушных не было. Гутман не вылезал с телевизионных ток-шоу и с радио, его голос звучал, казалось, из каждого утюга. Известность он приобрел несколько лет назад, когда израильтяне ушли из сектора Газа. Гутман взобрался тогда на крышу дома в одном из последних эвакуируемых израильских поселений и кричал в объективы телекамер, что израильская армия "совершает преступление против народа, бросая свою родину к ногам воров, убийц и террористов".
В тот момент, когда Гутман вежливо убрал с дороги молодую мать, державшую на руках ребенка, охранник крикнул:
- Стой! Дальше нельзя! Я кому сказал?!
Старик и бровью не повел.
Охранник решил наконец двинуться на перехват. Он раздвинул плечом стайку подростков и почти тут же понял, что догнать нарушителя будет непросто. Его рука уже потянулась за пистолетом, но замерла на полдороге. Нет, это не вариант. Как только окружающие увидят оружие, может начаться паника. Он крикнул снова, но его голос был заглушён восторженным ревом толпы.
- …Нас не заподозришь в большой любви к палестинцам, а их не заподозришь в большой любви к нам, - продолжал между тем премьер. - И, похоже, этого уже не изменишь. Однако…
Охранник бесцеремонно убрал с дороги пожилую пару и попытался дотянуться до Гутмана, но его пальцы схватили воздух в считанных сантиметрах от воротника. Перед самым подиумом люди стояли особенно плотно. Понимая, что дальше ему не пролезть, охранник вновь окликнул Гутмана и попытался ухватить его за рубашку. Тщетно.
Гутман подобрался почти к самой трибуне. Премьер, заканчивавший свою речь, находился теперь от него всего в полутора десятках метров.
- Коби! - во всю силу легких крикнул старик. - Коби! Эй, Коби!
Лицо его от напряжения стало багровым, на шее вздулась толстая вена. Охранники, стоявшие рядом с премьером, меж тем перегруппировались. Двое подошли к нему вплотную с обоих боков, а еще один остановился перед ним, наполовину закрывая его плечом.
И в этот момент еще один охранник, находившийся в толпе репортеров и не спускавший внимательных глаз с Гутмана, вздрогнул. Ему что-то показалось. Он не был уверен, что он это точно увидел. Поэтому он переместился на шаг влево и изо всех сил вытянул шею, пытаясь разглядеть то, что его насторожило. В следующее мгновение он похолодел: Гутман, по-прежнему безуспешно пытавшийся привлечь внимание премьера, полез правой рукой во внутренний карман своего пиджака…
Первый выстрел оказался и последним. Их так учили. Поражение точно в голову, вызывающее немедленную смерть или по крайней мере парализующее жертву, чтобы та, даже рефлекторно, не смогла спустить курок или привести в действие взрыватель спрятанной под одеждой бомбы. Ни одной лишней секунды жизни. Выстрел - смерть. Только так.
Голова Гутмана взорвалась на глазах у десятков окружавших его людей, во все стороны брызнули кровь и мозг. В ту же секунду охрана грубо стащила премьера с трибуны и поволокла к бронированному авто. Митингующие, еще минуту назад бесновавшиеся от восторга, теперь были охвачены диким ужасом, по толпе прокатился панический стон. Одни пятились, другие, напротив, напирали. К месту происшествия мгновенно подтянулось целое отделение полицейских. Взявшись за руки, служители правопорядка заключили труп Гутмана в живое кольцо. Им пришлось непросто: прокатывавшиеся по толпе волны хаотического массового движения ежесекундно грозили опрокинуть импровизированный кордон. Воздух наполнили истеричные вопли, ругательства, детский рев…
Начальник личной охраны премьера стал энергично протискиваться к месту происшествия. Сунув под нос полицейскому свое удостоверение, он нырнул у того под рукой и едва не налетел на распластанное в луже темной крови недвижное тело.
От головы Гутмана мало что осталось, весь его пиджак и рубашка были залиты кровью. Старик лежал лицом вниз, и начальнику охраны пришлось наклониться и перевернуть труп - для того чтобы получить доступ к карманам.
Бывалый вояка смертельно побледнел. Нет, его вовсе не шокировал вид трупа, уж чего-чего, а убитых и искалеченных он в своей жизни навидался. Взгляд его был прикован к правой руке Гутмана, которую тот минуту назад сунул во внутренний карман своего пиджака. И, как теперь стало ясно начальнику охраны, вовсе не за пистолетом. Именно это его и сразило. В правой руке трупа была зажата какая-то вся красная от крови бумажка.
Шимон Гутман не хотел убивать премьер-министра. Он хотел ему что-то сообщить.
ГЛАВА 2
Вашингтон, воскресенье, 09:00
- Подъем, сонное царство, подъем! Нас ждут великие дела!
- Какие, к черту, дела…
- Вставай, вставай, хватит нежиться!
- Не…
- А тебе известно, что ничто на свете не способно так взбодрить человека, как чашечка обжигающего ароматного кофе… выплеснутая на живот?
- Что?! - тут же взвизгнули под одеялом.
Мэгги Костелло рывком села на постели и с трудом разлепила глаза. Она всем сердцем ненавидела утро как время суток и была убеждена, что воскресный сон до обеда необходимо занести отдельной поправкой в Конституцию в качестве священного и неотъемлемого права каждого законопослушного гражданина.
Разумеется, Эдвард был категорически против. Окинув его сонным взглядом, Мэгги решила, что тот был на ногах минимум часа три. Среда меняет людей. Раньше он таким не был. В Африке, где они познакомились, Эдвард дрых днями и ночами, как откормленный домашний кот. Но переезд все изменил. Теперь Эдвард слыл образцовым вашингтонцем и каждый божий день не позже шести часов утра легкой трусцой выбегал из дома. Прижимая к груди скомканную подушку и подслеповато щурясь, Мэгги разглядела его потемневшую от пота футболку. Ну, так и есть. Значит, пока она тут спала и никому не мешала, он уже успел сбегать до парка Рок-крик, покружить там часок-полтора по аллеям и вернуться обратно. Умеют же люди…
- Оторвись от подушки и поднимайся! - приказал Эдвард уже из ванной. - К вечеру мы должны обставить наше жилище до последней комнаты с шиком и блеском! Я уже набросал примерный планчик - что сначала делать, что потом. Помни, у нас на это всего один день. Зато весь.
- Не весь… - еле слышно пробормотала Мэгги, едва сумев разлепить губы. По утрам в воскресенье к ней всегда являлась пара-тройка клиентов, у которых не было возможности выбраться к ней в будние дни.
- Точнее, не весь, - будто услышав ее, прокричал Эдвард сквозь плеск воды. - Не забудь, у тебя сначала встреча.
Мэгги без сил повалилась на постель и подтянула к себе телевизионный пульт. Раз уж ее заставили проснуться в такую рань, это надо чем-нибудь компенсировать. Хотя бы утренним ток-шоу или "Новостями". Блаженно сомкнув веки, она наугад ткнула пультом в сторону телевизора и нажала кнопку.
"…Иерусалим замер в тревожном ожидании после того, что случилось вчера вечером на многотысячном уличном митинге. Напомним, что во время выступления перед собравшимися премьер-министра на него была совершена попытка покушения. Сейчас еще трудно сказать, в какой степени это событие повлияет на переговоры о мирном урегулировании конфликта на Ближнем Востоке, которые продолжаются вот уже несколько дней в Иерусалиме и обещают увенчаться…"
- Дорогая, я серьезно! Твоя парочка пожалует к нам уже через двадцать минут. Я уже обратил внимание, что эти люди никогда не опаздывают.
Мэгги, по-прежнему не размыкая глаз, увеличила громкость. Ведущий Эй-би-си разговаривал то с собкором в Иерусалиме, то с правительственным репортером в Белом доме. Из его слов выходило, что американская администрация прикладывает все силы к тому, чтобы досадное происшествие не отразилось на переговорном процессе.
"Какой ужас!" - подумала Мэгги.
Какой-то дурацкий инцидент, возможно, чистой воды провокация, поставил под угрозу многодневный труд десятков людей, которым удалось наконец посадить израильтян и палестинцев за стол переговоров и вплотную приблизиться к достижению согласия. Нет, речь идет вовсе не о высокопоставленных политических деятелях, госсекретарях и дипломатах - эти-то привыкли вылезать на первый план в самый последний момент, чтобы лишний раз засветить свои физиономии перед камерами и вкусить плоды достигнутого не ими. Речь о рядовых специалистах - психологах и аналитиках, посредниках и переговорщиках, - которые кропотливо и на протяжении многих недель, если не месяцев, трудились во имя того, чтобы эти переговоры стали возможны.
"Бедные, какое невезение…"
Мэгги искренне переживала за них, ибо все они были ее коллегами.
"…Итак, друзья, в Вашингтоне и на всем Восточном побережье девять пятнадцать, и мы продолжаем…"
- Я, между прочим, смотрю!
- У тебя нет на это времени, - парировал Эдвард, загородивший экран своим мускулистым торсом.
- Слушай, с каких это пор ты стал так заботиться о моем рабочем расписании?
- Ну кто-то же должен о нем заботиться. - Он забросил полотенце на плечо и улыбнулся. - И потом, Мэгги… Твое воскресное расписание - это и мое расписание. Если опоздаешь с чем-нибудь с самого утра, то потом не нагонишь и все остальное. Это аксиома. Ты должна быть благодарна мне за то, что я работаю твоей ходячей записной книжкой.
- Ладно, уговорил. - Мэгги наконец заставила себя подняться с постели и потянуться. - И будь по-твоему: я тебе благодарна.
- А политика тебя вообще больше не должна интересовать! Сколько уж времени прошло, а ты все туда же. Какое тебе дело, что происходит где-нибудь на другом краю света? Это больше не твои проблемы, Мэгги.
Мэгги вновь отметила, как сильно он изменился после переезда в Вашингтон. Словно три года назад она знакомилась с совершенно другим человеком, который щеголял в потертых расхоженных сандалиях и мятой рубашке поло. Нет, он как был красавчиком, так им и остался. Сильный, подтянутый мужчина с правильными чертами лица. И все же… Мэгги живо припомнила свои дублинские школьные годы и как они с девчонками говорили про таких ребят, что на них "напал пафос". Перебравшись в Вашингтон, Эдвард получил неплохую должность в министерстве внешней торговли и быстренько перенял местную манеру выглядеть, вести себя и одеваться. Теперь он неизменно был чисто выбрит, не вылезал из строгого, с иголочки костюма и, в сущности, слился с окружающим его деловым пейзажем настолько органично, что с расстояния десяти шагов его можно было легко спутать с совершенно незнакомым мужчиной. Вашингтон овладел его душой и сердцем и крепко там поселился. Все белые мужчины походили здесь один на другого будто близнецы. Теперь, даже если сильно поскрести, весьма трудно было бы извлечь из-под этой лощеной оболочки прежнего Эдварда - веселого и беззаботного бессребреника, развозившего гуманитарную помощь по грязным африканским лачугам… того самого Эдварда, в которого она когда-то влюбилась.
Впрочем, они сошлись далеко не сразу. Вскоре после их знакомства Эдварда услали в длительную командировку в Южную Америку, а когда он наконец вернулся, настало время и Мэгги собирать чемоданы - она отправилась на Балканы. Это был привычный образ жизни для людей их профессий, и с этим ничего нельзя было поделать. В конце концов, чуть больше года назад, их пути-дорожки вновь пересеклись на Африканском континенте. Мэгги тогда пребывала в глубочайшей депрессии из-за одного эпизода, о котором она до сих пор не могла вспоминать без содрогания… И Эдвард очень вовремя оказался рядом и подставил ей свое мужское плечо. Она никогда не забывала об этом.
Освежившись прохладной водой и выбравшись из душа, она услышала писк интеркома в прихожей. Стало быть, клиенты уже стоят у ее порога и готовятся его переступить. У нее есть две минуты на то, чтобы обтереться мохнатым полотенцем и одеться. Мэгги заметалась по ванной, затем швырнула полотенце на пол и вернулась в спальню. Забрав волосы в небрежный хвост, она распахнула шкаф, схватила первые же попавшиеся на глаза туфли и серый кардиган почти до колен.
Уже в прихожей она быстро и внимательно глянула на себя в зеркало. Ничего, сойдет. Она тоже изменилась после переезда в Вашингтон. А особенно изменился ее гардероб. Лиз, ее младшая сестра, ехидно обзывала его "монастырской лавкой "У Святого Эдварда"".
- Ну как, сестричка, что новенького прикупила себе в своей лавочке "У Святого Эдварда"? Посмотри на себя! Тебе никто не говорил, что на свете, помимо черного, белого и серого, бывают и разные другие цвета? Что это за свитер, прости Господи? Да мы обе в него влезем и еще поставим туда телевизор! Знаешь, Мэгги, кто так одевается? Безнадежно растолстевшие старые девы. От кого ты прячешь свою фигуру? Да знаешь ли ты, что в Вашингтоне другой такой нет? Слушай, а может, ты работаешь на ФБР в качестве агента под прикрытием? Или от кого-то скрываешься?
Мэгги всегда в таких случаях только отмахивалась от Лиз. Но в душе понимала, что та права.
- У меня такая работа, что я не должна привлекать к себе внимание. Если хочешь, я должна казаться призрачной. Разговаривая со мной, муж и жена, которые находятся на грани развода, должны видеть не меня, а друг друга.
Лиз лишь презрительно хмыкала в ответ на такие объяснения.
- Ты сама так не думаешь, а просто тупо цитируешь какой-нибудь ваш заумный учебник по психологии!