- Ты, Игорек, не фирма, а балда. Гульнет с кем попало, а ты хлебай! Я тут уже какого-то Витька видела.
Витек в самом деле был, пыхтеевский сосед. Ночевал на топчанчике за полками всего-то три ночи. Человек женится, за мебелью приехал - не на вокзал же гнать! Валька все объяснила, как есть, а Гадюка вон как теперь поворачивает!
- И не отмахивайся, было!
- Какая ерунда, - наконец фыркнул Игорь.
- Не ерунда. Она же бесстыжая по-детски. И не забывай - несовершеннолетняя, хоть и бабища в сто пудов. Обязательно влипнешь.
- Да ну!
- Увидишь. Забаловал ее, вот она и обнаглела. Бесконечные и чудовищные тряпки. Ты бы хоть вкус ей развивал! А имечко это чего стоит - Валерия! Нет, я все понимаю. Понимаю, как ты одурел, когда вот это все увидел. Этот коровий взгляд. Эту розовость. Эти огромные наивные груди. Но заметно, и очень - тебе уже надоели пасторали. И в них особенно твоя роль резвого пастушка. Пиши ее на здоровье, но к чему все прочее, ненужное, мешающее? Освободись!
Они помолчали, слышно стало какое-то шуршанье и всхлипывание. Целуются? Валька боялась пошевелиться, хотя любопытно было бы глянуть.
- Ты у меня одна, - сказал Игорь другим, севшим голосом. Так и есть, целовались.
- А Лиза?
Это кто еще? Валька удивленно заморгала, цепляя ресницами колючее одеяло художественной работы. Шорохи и вздохи слышались снова. Грубо скрипнул подиум, на котором Валька днем позировала. Теперь они на нем чай пили. Скрипнул и заскреб, заскреб…
"Завалились, срамники, - злобно шептала Валька. - Думают, такая дурища, как я, должна спать бревном". Ей очень хотелось встать, выйти вроде в туалет и застукать голубков. Какая будет физиономия у этой копченой селедки? Встать она все-таки не решилась: вдруг не удержится и вцепится Гадюке в черные ведьмацкие патлы! Не из ревности, а за собачку. Хорошо бы еще мордой в тарелку с печеньем…
Это была первая злая мечта.
Разозлилась Валька так, что и болезнь прошла: лоб стал холодный, а горло драла не ангина, а обида. Она ведь и в самом деле, дурочка, думала, добрый человек попался, а он просто - попользовался (пусть она и не девочка была, на это теперь не смотрят), и со двора долой. То-то пошли всякие подначки: "Дева, каковы ваши творческие планы?.. Учиться надо, ученье - свет".
Вот и просветили.
И чем Гадюка берет? Ведь за тридцать уже - старуха! Вся в дурацких железных цепках и колечках ("Валентина, это авторское серебро!"). Платья вечно черные или мелко-пестро-серенькие, будто сороки загадили. А вот она, Валька, богиня - как Игорь говорит. Тот Игорь, что теперь собрался ее выпроваживать.
На другой день он так и сказал: иди в институт натурщицей. Щас! Голой перед толпой обалдуев сидеть! Зато место в общежитии… Уж лучше в продавщицы. Нет, она стребует с него: пусть устраивает в модельное агентство, иначе… Она еще не придумала, что иначе, но спать с ней он уже перестал.
На дачу она все-таки приехала - к деньгам привыкла, да и Афонино понравилось. Вольно, зелено, почти как дома в Пыхтееве. Она и грядки завела, хотя Гадюка злилась, что стиль портят. Редиску между тем трескает!
Осенью - куда? Пусть Игорь как следует ее устраивает. Она позировала: лежала в траве на маленькой дерюжке (Игорь писал богиню в цветах), сидела на скамейке, стояла, держась за осинку. Натурщица - работа тяжелая, но голова-то совсем не занята, и в ней злые жили теперь мечты. Как бы уйти - не собачкой, отброшенной каблуком. Чтоб им обоим тошно стало. Смотри-ка, решили проблему. "Освободились"!
5. Звук лопнувшей струны
По деревенской привычке приглядываться к новому лицу и тут же влепить неотвязное прозвище Валерия-Валька понаблюдала мелькание Насти за приоткрытой дверью Дома и решила: "Шныряет, как ласка!.."
Настя действительно походила на небольшого зверька, серебристого и красивого. Но сама она с таким уподоблением не согласилась бы, хотя в зеркало смотрелась часто. И даже в "прiемной" устроилась на оттоманке, где напротив висело огромное зеркало в облезлой раме. Еще отсюда была видна дверь и Валерик, обиженно сгорбившийся на травке. Он все время посматривал в ее сторону, но разобрать со света ничего не мог.
- А я тебя вижу! - мысленно поддразнила Настя. - Дуется Елпидин, и пусть. Главное, привез меня сюда, впустил. Теперь ключик можно и выбросить.
И она вернулась к зеркалу, вернее, к тому, что всегда разглядывала с радостью - к собственному отражению. Зеркало мерцало подпорченной старинной амальгамой, которая отслаивалась чешуйками, а кое-где глядело и вовсе простое голое стекло. Зеркало умирало, но Настино лицо было в нем невыразимо прекрасно. Какой Елпидин? Зачем Елпидин? Здесь, в этом странном доме, должна, наконец, начаться ее настоящая жизнь среди настоящих людей. Только так и должно быть. Она, конечно, скоро станет знаменитой. И как повезло, что она в придачу еще и красавица. Здесь и узнают, и рассмотрят, и все начнется… Насте привычно привиделась какая-то будущая выставка, вернисаж с тяжелыми букетами и телевидением. Сквозь неясный предполагаемый блеск неясно послышались голоса. Приблизилось шарканье шагов, писк старого дощатого пола. Оказалось, пока она тут сидела сонной Нарцисской, кто-то вошел. Как же она прозевала?
Голоса были уже совсем рядом, за соседним массивным шкафом. Говорили мужчина и женщина. Настя опомнилась от своих фантазий, и стало невыносимо неловко, потому что разговор шел нервный, и не для посторонних ушей.
- Сколько можно об этом, - басил мужчина, - ты знаешь, у меня есть вещи, которые навсегда, и ты первая…
- Одни слова, - перебил женский голос, тихий и недовольный, - слова, как всегда. Ты то, что не нужно, то, что будет тебе мешать, просовываешь теперь во всегда.
- Да, просовываю, и все эти абстрактные материи тут ни при чем, не прячься. Ты ведь, Инна, обставляешь все так, чтобы я чувствовал себя перед тобой сволочью. Но, кажется, я выдержу, и таки сволочью останусь, потому что я ей обещал.
- Разумеется, там нельзя быть сволочью, - злым шепотом перебила женщина. - Там же деньги!
- Да у меня своих до черта! - рявкнул бас. - Вот уж не ожидал от тебя этих жлобских подковырок. Ты же мой божественный дар чтишь! У, чертовы бабы, допекли!
- А ты никого не допек? Бедненький, он и не ведает, что творит! Не знает, что так легко убить! - раздалось прямо над ухом у Насти. Это было уже чересчур!
Настя вскочила. Громко и уныло пропела пружина, распрямившаяся в глубинах оттоманки.
- О, звук лопнувшей струны! - почему-то очень весело вскричал мужчина. Должно быть, обрадовался избавлению от неприятного разговора.
Он уже вышел из-за шкафа - заурядного роста, с клочковатыми волосами и такой бородой, будто ее он сам стриг, причем не глядя в зеркало. Зато пристальные зеленые глаза замечательные. Хоть что-то замечательное должно же в нем быть! Ведь это был не кто иной, как сам знаменитый Кузнецов. Увы, и с брюшком! Настя видела его со стороны тысячу раз, но сейчас, когда судьба ее должна была решиться и звезда засиять, ей хотелось, чтоб он был хоть чуточку попрезентабельнее. И одет-то он был во что-то неопределенно-темноватое, только на огорчившем Настю животе поблескивало большое многоцветное пятно. Масляные краски. Руки вытирал!
Показалась и женщина в полосатом легком халатике. Темноволосая, глаза широко расставлены.
Настя попыталась поздороваться, и Кузнецов улыбнулся. По этой улыбке Настя сразу определила, что зацепила его. Так она про себя называла неизбежное впечатление, сейчас особенно нужное. Да, Кузнецов рассматривал ее именно так, как она хотела, только дама в полосатом все молчала, и от этого было неловко. И где Елпидин? Когда нужно, вечно его нет.
Валерик услышал голос Кузнецова и уже бежал к ним с дворняжьей, противной Насте радостью в лице.
- Игорь Сергеевич! Это Настя! Учимся вместе! У нас пленэр, все в городе, а мы вот к вам! На немножко!
Кузнецов, как всегда, похлопал его по спине:
- Привет, Максим!
Валерик вздрогнул. Почему-то подумал: как нас много, наверное, вокруг него…
- Я Валерий…
- Черт, ну конечно. Имен вечно не помню. Зато твои "Яблоки и чашки" не перепутаю.
Это была последняя Валерикова удача.
- Валера - конечно, конечно! - Кузнецов еще мощнее похлопал по Валерику, но смотрел неотрывно на одну Настю. - Пишите, сколь влезет. Есть что?
Настя решилась вставить слово:
- Может, на речке поработаем, там, где дом виден и мост. А в лесу ведь теперь сплошная зелёнка. Скучно.
- Да? - весело удивился Кузнецов. - Так ведь за это надо взяться умеючи!
Теперь смутилась Настя. Кузнецов деликатно отвернулся, приобнял полосатую даму.
- Вот это Инна, она хозяйка здесь. Устраивайтесь.
Инна кисло улыбнулась ему, а не гостям. В который раз она уже это видела! Он всегда веселел, когда встречалось незнакомое красивое лицо. И теперь оживился, сочно выдавливал скрип из половиц своим немалым весом и прохаживался гоголем перед новенькой сероглазой девочкой.
- Зелёнка, говорите?.. Настя? Я не ошибся? ("Вот теперь не ошибся",- грустно отметил Валерик.) Знаете, как мы сделаем? Я сейчас постановку пишу. Неожиданно красивая получилась. Золото на серебре. Давайте после завтрака ко мне наверх. Тоже попробуете, только быстренько. Сегодня бы кончить, а то вянет.
- Спасибо, - отозвался Валерик, хотя и не понял, что, собственно, вянет. Зато слишком понял: Кузнецов оценил Настю. И ее ответную старательную улыбку Валерик тоже понял. Вот как, значит. Вернее, совсем ничего это не значит! Настя всем нравится, ну и что? Зато он и мечтать не мог, чтобы работать рядом, в Его мастерской, писать то же, что и Он!
Через час они, гремя этюдниками, двинулись по лестнице наверх, в святилище. Егор как раз появился во дворе и сразу сообразил, что это за процессия. У него явно были свои планы. Он прибавил шагу, почти толкнул Валерика и ринулся наверх так резво, что лестница качнулась. Хлопнула дверь мастерской.
Валерик и Настя недоуменно переглянулись. Егор нахально опередил их, но если б они видели, как он переменился там, за дверью! Егор давно мечтал входить в мастерскую отца небрежно и запросто, но это никак не получалось. С детства было вдолблено: не лезть без разрешения, ничего не брать в руки, не шуршать, не сопеть, не стучать ногами. Когда Егор впервые попал в церковь, то удивился, испытав то же чувство пришибленности, почтения и неясного страха, что и в отцовской мастерской. Даже запах был такой же, горьковатый, угрожающе обольстительный. То ли дело "прiемная"! Там много веселых вещей, там делай что хочешь, там балуют.
В мастерской Кузнецов не терпел ничего лишнего, только инструментарий, как он выражался, и картины. Начатые - лицом к стене, готовые - на стеллажах. Теперь стеллажи чаще пустые. Егор вошел, сразу стал считать - похоже, всего восемь готовых. Бывает, что и вовсе шаром покати, все разошлись. Хорошо покупается Игорь Кузнецов!
Сейчас посреди мастерской была постановка: на двух мольбертах распялен кусок не слишком чистого белого атласа, а вокруг пучки белых цветов в банках. Егор посмотрел на мольберт. На холсте среди цветов и жемчужных разводов сидела обнаженная Инна. Егор старался не смотреть в угол, где она, живая, настоящая, уже ждала в своем полосатом халатике - он знал, надетом на голое тело, и от этого мороз по коже - ждала и читала книжку.
Отец давил краски на палитру, его глаза быстро перебегали с лоснящихся атласных складок на холст. Чувствовалось в нем пополам недовольство и нетерпение. Теперь к нему не подходи! Но Егор решил не отступать, очень уж хотелось успеть на обратный пятичасовой поезд.
- Папа, есть разговор, - начал он, приготовился к трудному и внутренне сжался в твердый неживой комок.
- Ну? - Кузнецов даже не обернулся, скреб мастихином по палитре.
- Пап, это серьезно. Очень. Надо бы один на один.
Инна, не отрывая глаз от книги, встала, но Кузнецов тихо и зло ее остановил:
- Инна, сядь. Сейчас начнем.
- Это очень важно, папа, - прогудел Егор, нажимая на "очень".
- Для кого?
- Для меня.
Кузнецов медленно повернулся. Глаза у него были чужие, глядели уже издалека, из неоконченной этой картины.
- Я ра-бо-та-ю. Ты что, забыл? Не мешать! Знаю твои важности. Чего детке хочется? Новых штанов? Самолет? Вояж в Монте-Карло?
И тихо закончил:
- Вон пошел.
Егор побледнел, даже вперед было дернулся, но потом круто развернулся к двери. Хотелось уйти твердо и презрительно, но получилось мимо. Он больно стукнулся плечом о косяк, и почувствовал спокойный провожающий взгляд Инны. Все как всегда.
Он уже низвергался по ступенькам, когда из глубины мастерской отец громко позвал:
- Егор!
- Да, - он с надеждой замер.
- Позови там ребят, пусть поднимаются. Сейчас начнем.
Ребята и сами слышали зов, торопились наверх. Пока они ставили этюдники, Кузнецов уже что-то трогал на своем холсте, соскребал негодное, разонравившееся. Двери и окна были раскрыты, вздувались и опадали штопаные тюлевые занавески, очень уютные и домашние. Утро Кузнецова снова начиналось радостно, работой.
По реке близился ровный, смирный гул хорошего мотора. Инна встала и высунулась в окошко. Внизу Валька, нежно-розовая в дико-розовом купальнике, полола свои грядки, но распрямилась, когда из-за поворота реки выскочила щегольская моторка, сделала широкий лихой круг и причалила к мосткам.
- Инна, - властно потребовал Кузнецов. Валерик и Настя были готовы. Инна вернулась, стала укладывать на венском стуле белую тряпочку, чтоб не кусали щели, и прислушивалась к голосам на берегу. Потом все-таки не выдержала и снова выглянула.
- Игорь, там Семенов приехал.
- Ну и что, - пробурчал Кузнецов, уже меся на палитре голубую в белилах.
- Надо бы выйти.
- Ну его к черту.
- Нельзя. Он же столько покупает. Дал денег на каталог. Это не первый встречный, не забывай. Не проситель. Это, как ни глупо звучит, меценат. Твой, - тихо увещевала Инна.
Кузнецов кривился и скалился, но не сводил глаз с атласа и белых букетов.
- Игорь, ты собираешься на Биеннале?
Этот вопрос произвел должное впечатление. Кузнецов набрал в легкие воздуху, набычился, швырнул наконец кисть и вытер руки грязной тряпкой.
- Черт бы его побрал! Принесла нелегкая! Не дают работать!
- Только на минутку, - утешила Инна.
6. Золото на серебре
На последнем марше лестницы Кузнецов заставил себя осклабиться и дополнительно вытер о живот правую руку:
- Наконец-то, Владимир Олегович!
Во дворе на лужайке все ожило: сновали какие-то крепкие молодые люди, таскали в дом из моторки пакеты. Валька в розовом и с тяпкой в руках откровенно глазела на происходящее, Егор топтался тут же. И все это потому, что прибыл важный гость - банкир и меценат Семенов. Важный гость был скромным молодым человеком в серенькой легкой рубашке (судя по невзрачности, от дорогого дизайнера) и сереньких же коротких штанах. Он тихо улыбался:
- Да, Игорь Сергеевич, вот выбрался посмотреть на ваши чудеса. Столько слышал, но, признаться, не ожидал, что такая красота!
Крепкие молодые люди как раз проносили мимо спиннинг и еще что-то рыболовное.
- Вот, порыбачить еще хочу, - объяснил Семенов.
- Пожалуйста, пожалуйста, вам Егор места покажет.
Егор, улыбаясь, подступил сбоку к Семенову. Тот и ему потряс руку.:
- Как, мой проворный партнер по теннису еще и рыболов? Славно, славно.
Общее оживление было деланное, но приятное.
- Добро пожаловать в мои владения. У меня все просто. А этот крепостной балет с вами будет? - Кузнецов провожал глазами трудолюбивых молодых людей.
Семенов расхохотался:
- Да нет, я их домой отправлю, хотя сознáюсь, Слепцов возражает, это мой начальник охраны. Что тут может произойти? Да и не знает никто, что я здесь. Вот пусть провизию выгрузят и едут. Я ваши порядки знаю!
- Ради Бога, ради Бога. Порядки простые! У меня всегда гости, сегодня вот приехали Максим и Настя, студенты-художники. А вот Валерия, - Кузнецов взял за руку розовую Вальку. - И Инна!
Инна кивнула сверху. Она стояла в дверях, обдуваемая ветром. Тюлевая занавеска то надувалась вокруг нее парусом, то вдруг приникала, будто желала, но не могла ее обнять. Кузнецову адски захотелось работать, и одна его нога без спросу, повинуясь только глубинным желаниям хозяина, поднялась на одну ступеньку вверх. Сколько можно тут расшаркиваться!
- Вам ничего не нужно в город передать? Мои ребята сейчас едут, - любезно предложил Семенов.
- Нет-нет, - отказался Кузнецов. - Я тут зарылся основательно. Работа! Хорошо бы до осени.
- Вот счастливец! А я к вам только на уик-энд. В понедельник заберут меня, лечу в Нижний.
- Как жаль, - соврал Кузнецов. Он был уже на третьей ступеньке и маялся под ласковым взглядом банкира, который то ли не знал, как закончить беседу, то ли чего-то хотел. Наконец Семенов решился:
- Даже не знаю, как и просить. Игорь Сергеич… Ценя ваш дар… Не хотелось бы мешать…
Кузнецов похолодел. Он догадался, что Семенов будет просить (были уже намеки) написать портрет своей жены - надменной, стильной и Кузнецову чрезвычайно антипатичной. Он ужаснулся, вспомнив умелый макияж, наряды от покойного Версаче и заученные позы. Это гроб!
- Я всегда мечтал, - продолжал Семенов, - вы ведь в мастерской сейчас?.. не будет ли бестактно… мне присутствовать… тайна творчества… но я ни звука…
Кузнецов понял и облегченно закивал:
- Какой разговор! Сколько угодно! Только сидите тихо!
Он игриво поднес к губам палец с грязным ногтем и чуть ли не скачками двинулся наверх. За ним следовали Семенов и Егор, которого никто не звал.
В мастерской Кузнецов сразу бросился к мольберту.
- Инна, - позвал он.
Инна, в углу склонившаяся над книжкой, отложила ее с явной неохотой, привычно быстро скинула халатик и прошла нагая к венскому стулу. Она села, обвив рукой грубый черный завиток спинки. Когда ее матовое желтовато-сливочное тело застыло в центре жемчужного и разнообразно-белого, стало ясно, что это и есть "золото на серебре". Бессмысленное соединение куска грязного атласа и белых букетов (персидская сирень, вчерашняя, действительно уже привяла) засияло тысячей оттенков. Среди языческих буйств у Кузнецова попадались светлые, тонкие вещи. Такую он теперь и писал, придумав постановку, где среди нежного и светлого только волосы, брови и широко расставленные глаза Инны бархатно зияли. "Он гений",- наверное, думал Валерик. Они с Настей усердно взялись за работу. Особенно Настя. Она рисовала небрежно и всегда торопилась начать красками. Скорее, скорее! Быстрый, нетерпеливо брызжущий подмалевок - мимо, мимо! - и наконец-то ее стихия: толстая щетинная кисть-лопатка, мастихин. Слой громоздится на слой, сменяются густые, ребристые мазки, лоснятся цветные точки и лихо срезанные мастихином ароматные ломти краски, - как она это все любит!