Навечно связано имя Великого Революционера с городом на Неве. Идешь ли по Съездовской линии Васильевского острова мимо бывшего Кадетского корпуса, где Владимир Ильич в ответ на слова меньшевика Церетели о том, что в настоящий момент в России нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки власть, уйдите, мы займем ваше место... - решительно произнес: "Есть!"; стоишь ли перед Таврическим дворцом, на хорах которого в небольшой комнате № 13 Ленин изложил свои знаменитые Апрельские тезисы, - все напоминает о вожде Революции, всюду чувствуется дыхание истории, новой истории социалистического государства. У кого, впервые с благоговейным трепетом вышедшего на Дворцовую площадь, не возникали перед мысленным взором цепи бегущих к Зимнему красногвардейцев? Кому не слышался разноголосый праздничный гул революции в бесконечных коридорах Смольного?
...В новогоднюю ночь 1918 года по едва освещенным пустынным улицам Петрограда ехал автомобиль, Промчался по Шпалерной, с обеих сторон которой выстроились нескончаемые хмурые казармы, и свернул к Литейному мосту. Колючий зимний ветер крутил снежную заверть, машина с трудом пробиралась между сугробами. Нева была скована льдом, и лишь кое-где чернели маслянистые разводы воды, подернутые легкой дымкой пара.
С моста автомобиль свернул на Симбирскую улицу и остановился у строгого здания Михайловского училища. В большом зале было тепло и весело - свой первый советский Новый год встречали рабочие Выборгской стороны...
Когда, выйдя из машины, Ленин тихо появился в дверях в распахнутом, чуть припорошенном снегом пальто, оркестр смолк на мгновение и тут же грянул "Интернационал". Надежда Константиновна Крупская сопровождала Ильича, приглашенного выборгскими рабочими на свой праздник.
- Будущее за нами! - сказал Ленин, поздравляя рабочих Выборгской стороны с Новым годом. - Порукой тому великая неиссякаемая сила, какую представляет собой русский пролетариат.
Память о революции, о ее людях живет и в названиях улиц и площадей, по которым идем мы в эту новогоднюю ночь. Улица "сына пушечной мастерской" Путиловского завода Васи Алексеева, улица Ивана Воинова, улица Александра Скороходова... Сколько их пролегло в разных направлениях города!
Память о Ленине - это сам Ленинград, город-рабочий, город-интеллигент, это дела ленинградцев, в сердцах которых живет светлый образ вождя революции.
...Каждый раз, когда я стою на Пискаревском мемориальном кладбище перед величественной фигурой Матери-Родины и читаю высеченные на гранитной стене слова:
здесь лежат ленинградцы,
здесь горожане - мужчины, женщины, дети.
рядом с ними солдаты - красноармейцы.
всею жизнью своею
они защищали тебя, Ленинград,
колыбель революции, -
я с трудом сдерживаю слезы, а пожилая женщина или старик, что останавливаются поодаль, плачут, не скрывая слез. Но нет, это не слезы жалости! Не обидим мы ими ленинградцев, совершивших бессмертный подвиг и спящих теперь вечным сном на кладбище, наверное самом большом в мире. Подвиг их светел, и светлы наши слезы - слезы гордости и восхищения.
Ярок живой огонь Пискаревского кладбища - никто не забыт, ничто не забыто! И невольно переносишься мыслью на Марсово поле. Трепетно вечное пламя, от которого был зажжен огонь Пискаревки, навсегда в нашей памяти остались герои революции...
"В красные страшные дни славно вы жили и умирали прекрасно".
...Никогда не забуду одну давнюю поездку в Дагестан. Я был в гостях у пожилого учителя в ауле Кумух. Долго мы сидели и разговаривали с ним, а его отец, глубокий старик, суровый и неприступный на вид, молча Прислушивался к нашему разговору.
- Отец плохо говорит по-русски, - сказал мне учитель, словно извиняя старика.
Тот кивнул.
- Но понимает хорошо.
Старик снова кивнул.
Так и не сказав ни одного слова, он ушел спать.
Рано утром старик пришел ко мне в комнату с огромной корзиной крупных луковиц.
- Тебе, - сказал он и сел на ковер, поставив переда мной корзину.
- Что вы, дедушка, - запротестовал я. - Спасибо. Но домой я попаду не скоро...
- Ленинград? - показал старик на меня пальцем, словно пистолет наставил.
Я кивнул.
- Блокада?
Я снова кивнул.
- Бери. Другу дашь. Соседу дашь. Встречному дашь. Нет цынги!
Крепко засела в л ю д я х память о днях блокады.
Город-герой Ленинград - крупнейший промышленный центр, прославившийся своими точнейшими станками и приборами, гигантскими турбинами и могучими "Кировцами", поразивший мир самым большим и могучим в мире телескопом с зеркалом шестиметрового диаметра, создавший знаменитые атомоходы, один из которых, "Сибирь", совсем недавно покорил Северный полюс - разве перечислишь здесь даже сотую долю того, чем славен город.
Орелья Грива
Если взглянуть на карту к югу от Ленинграда, в сторону Пскова, можно найти недалеко от Луги озера Вялье и Стречно, соединенные неширокими воротами. Я долго бился, стараясь разгадать смысл слова "Стречно", но так ничего и не придумал. Зато "Вялье" сразу наводит на мысль о маленьком шалаше на берегу, вытащенной на берег лодке, еле дымящемся костерке и нанизанных на куске лески вялящихся подлещиках...
Озера эти, затиснутые в многокилометровые мхи, очень живописны ранней осенью, когда деревья стоят чуть тронутые первой позолотой. "Осень на пегой лошади ездит", - мне всегда вспоминаются эти слова, когда я смотрю на осенний лес. У озер изрезанные берега, множество мысов: "Березовый Нос", "Зверинский Нос", "Долгий Нос" и вдруг - "Шляпов Нос". Какие возможности для догадок! Как может разгуляться фантазия.
Самая ближняя деревня - километров за пять. Большинство названий у деревень незатейливые, милые сердцу - Луги́, Лужки, Селище, Владычкино и вдруг - Пёлково.
В Ленинградской области много таких непонятных названий. Среди многочисленных Зайцевых, Заречьев, Заручьев, Мшинских, Бековых вдруг попадаются Пехенец, Реполка, Вересть. Подспудный их смысл разгадать нелегко.
Есть названия очень поэтичные, названия, которые будят в голове целый рой домыслов и прекрасных историй.
...Татарский ручей, река Ящера, Чертеновское болото, речка Дивенка, Орелья Грива...
Название Орелья Грива особенно поразило мое воображение. Разыскал я его на карте среди болота, раскинувшегося на много километров. Представилась сразу поросшая богатырскими соснами возвышенность, словно остров среди чахлой растительности мшары, большие гнезда каким-то чудом залетевших в наши края орлов...
Шло время. Выбраться в эти места мне как-то не удавалось, но нет-нет да возникало в памяти название, разжегшее любопытство, и нестерпимо хотелось взглянуть на Орелью Гриву.
Удалось это сделать зимой. Пройдя от станции Мшинской километров пятнадцать на лыжах, с трудом ориентируясь среди низкорослых сосновых зарослей на болоте, вспугивая то и дело стайки белых куропаток, я действительно вышел к небольшой, но довольно крутой горке - райку, - заросшей небывалой толщины березами и елями. С шумом, роняя хлопья снега, сорвались с вершин берез тетерева. Заячьи и лисьи следы частой вязью опоясывали горку, терялись в кустарнике.
В глубине леска было сумрачно и тихо. Занесенный снегом, горбился полусгнивший блиндаж, рядом еще один, заросший густыми кустами сирени, даже зимой не растерявшими зеленых листиков, узкий ход сообщения змеился между вековых стволов...
И слова Орелья Грива наполнились для меня новым, возвышенным смыслом.
Позже я разыскал в словаре: орелка, рель, гривка - сухая полоса холмов или гребней среди болот. Но в памяти это местечко осталось навсегда связанным с орлами-партизанами.
Мыза Каменка
На сто тридцатом километре Киевского шоссе стоит большой одинокий дом. Живет в нем дорожный мастер. Лес подступает вплотную к картофельному полю. Называется это местечко Гладкие Пожни. Если свернуть здесь по дороге влево, то попадешь в деревню Пехенец. Еще в лесу, при подходе к ней, слышен многоголосый лай - в Пехенце расположен большой зверосовхоз. Дома в этой деревне очень просторные, с не по-деревенски большими окнами, с невыветрившимся запахом смолы в комнатах.
Еще через несколько километров пути редким лесом - небольшая деревенька Малые Ящеры, расположившаяся на одном из притоков реки Луги - Ящере. Пойдешь по тропинке, что вьется вдоль крутого берега заросшей кондовым еловым лесом Ящеры, - выйдешь к старому, полуразвалившемуся мосту. Тропка сбегает к нему, продираясь в густой полутемной чаще леса. Яркое солнце слепит, чудесный пейзаж открывается перед глазами.
На зеленом взгорке, усеянном цветами купальницы, в обрамлении вековых лип, примостился крепкий бревенчатый дом, вдоль реки, делающей крутую излучину, - скошенный луг с небольшими стожками сена. Называется местечко мыза Каменка. Жил здесь круглый год лесник, а летом небольшую комнатушку в доме занимали рабочие-подсочники, промышляющие живицу.
Бывалые люди говорят, что в старину здесь было охотничье имение какой-то графини Екатерины. Еще и сейчас можно найти остатки деревянного водопровода, который вел от мощного ключа с водой, похожей на серебро. Такой вкусной воды не приходилось пить никогда. За домом лесника огромная поляна, со всех сторон охваченная стеной глухого леса. Она словно разрезана надвое липовыми аллеями. Странно видеть в этой глухомани, среди леса, прекрасные аллеи, созданные руками человека.
Зимой, прямо по кромке леса, на раскидистые березы слетаются огромные тетеревиные стаи. Глубже, в дебрях, похожих на тайгу, прячутся тяжелые сторожкие глухари. Волчий и рысий след по свежей пороше здесь так же обычен, как и заячий где-нибудь на деревенском капустном поле.
История Каменки меня заинтересовала. В списке населенных мест Санкт-Петербургской губернии, по сведениям 1862 года, я разыскал мызу Каменку при реке Ящере, с двумя дворами и тремя жителями. В другой из книг я прочитал, что Каменка принадлежала дворянину Прежбяно.
Странно было, листая эти книги, встречая названия столь знакомых мест, читать рядом: владение С.-Пб. купца Мясоедова, графа Строганова, потомственного почетного гражданина Ритинга, артиста императорских театров Кшесинского, действительного статского советника Карташевского. А деревня Машино принадлежала даже турецкому подданному князю Блоку.
Зыбкая тропинка вдоль узкой и быстрой речушки ведет от Каменки к озеру Вялье. Речушка очень мелкая, вся перегорожена упавшими стволами берез и елей. В грибную пору узкие полоски леса вдоль нее сплошь усеяны грибами всех сортов - их здесь никто не собирает.
Очень темный, почти черный окунь и хищница-щука - основная добыча рыболова на озере, огромном и довольно мелком. Но не каждый рыболов найдет в себе мужество пройти столь длинную и трудную дорогу.
Обычное рыбацкое правило - соблюдать тишину - на Вялье недействительно. Рыба идет на шум. Когда-то здесь рыбу разводили и подкармливали. Ссыпая в воду корм, шумели. Выработался условный рефлекс.
Посреди озера есть узкий островок, гряда. Здесь построен небольшой дом, где можно с удобством переночевать. Лучше всего, правда, расположиться просто на берегу, у яркого трескучего костра, под развисшими над водой старыми кустами тальника. Где-то совсем рядом, в нескольких километрах, лежит легендарное по обилию рыбы небольшое озерко Литвино, совсем труднодоступное из-за зыбкой трясины и потому особо привлекательное. Осенью, скрытые от постороннего взгляда густыми зарослями прибрежной куги, ночуют там большие стаи гусей.
Ночная тишина лишь кажущаяся. Журчит на прибрежных камнях подгоняемая слабым ветром, волна, глухо плеснется щука, тревожно закричит козодой. Как будто из другого мира, вдруг донесется еле слышный гудок паровоза. Сучья потрескивают в костре, кипит вода в котелке, мечется, отражаясь в легкой ряби озера, огонь. А утром, лишь ночь присядет за лес, - заря, пробивающаяся сквозь туман, свист пролетающих низко утиных стай и новые места, новые озера и речки.
Каждый год я ездил на Вялье, на мызу Каменку. Собака лесника начинала лаять, когда до мызы было еще километра полтора. Однажды я приехал зимой вечерним поездом, надел лыжи и, не торопясь, пошел по снежной целине знакомой тропинкой. Светила луна, мороз был легкий, не злой.
Я шел, прислушиваясь к лесным шорохам, и думал о том, что скоро услышу лай собаки, потом постучу в промороженное окошко, лесник откроет мне и мы посидим с ним полночи за самоваром, обмениваясь новостями. Но собака не залаяла даже тогда, когда, по моим подсчетам, до мызы оставалось метров триста. Какое-то смутное беспокойство овладело мной. Я заторопился, не разбирая дороги, съехал с крутой горки прямо на лед Ящеры. Передо мной раскинулась залитая лунным светом поляна. Но дома не было. Лишь торчали два шеста со скворечниками, отбрасывая на снег длинные голубые тени.
Потом я узнал, что лесник осенью умер от какой-то быстротечной болезни. Охотников переезжать на кордон лесничество не нашло. Дом разобрали и увезли в другое место.
Я добираюсь теперь на Вялье другой дорогой. Там, где была Каменка, - голо и неприютно. Лишь на карте, самой крупномасштабной, по-прежнему можно найти надпись "к. Каменка" - кордон Каменка.
Шведские горы
Я понял, что заблудился, когда, продравшись сквозь густой ивняк и крапиву, снова - уже в третий раз! - наткнулся на один и тот же бугор с барсучьими норами. И дернула же меня нелегкая свернуть с тропинки!
Тропинка эта, змеившаяся по берегу тихой речки Дивенки, должна была привести в самые наигрибные места, которые мне даже и не снились. Так, по крайней мере, напутствовали меня дружногорские грибники...
Мне и самому уж давно не терпелось облазать лесистые берега Дивенки. Одно название этой речки чего стоит! Дивенка!
Берега Дивенки и впрямь красивы. То пестрые осиновые рощи, то хмурые, сбегающие к самой воде ельники. То вдруг просторные зеленые поляны... И ни души. Тихо. Слышно, как плеснет вялая осенняя рыба и где-нибудь рядом, под развислыми березами, ворчливо бубнит студеный ключ.
...Я польстился на густую осиновую рощу. "Уж здесь-то подосиновиков полно" - так я подумал и свернул с тропинки. Свернул - и вот уже часа три не могу ее снова найти. Здесь, чертыхаясь, перебираюсь через завалы и буераки, где даже мухоморы не растут. Нет тропинки! А мне по ней еще шагать и шагать. До моста через Дивенку, а там сворачивать к "наигрибному месту", к Сухому ручью.
И вот, выскочив опять на эти злополучные барсучьи норы, я в растерянности думаю: в какую же сторону податься? Небо, как на грех, затянуто тучами, солнце не видно. Но что это: где-то далеко-далеко приглушенное тук-тук-тр-р-р... раздается. И опять тук-тук... Трактор! Раз трактор, должна быть и дорога...
Тарахтенье трактора то пропадало совсем, и я замирал, теряя надежду услышать его снова, то раздавалось вдруг с новой силой, но совсем не там, где я ожидал его услышать. Я спешил, ломился сквозь кусты, словно потревоженный лось, совсем не разбирая дороги. Когда я наконец выдрался из зарослей на просеку, где трактор с бульдозером расчищали дорогу, вид у меня, наверное, был ошалелый. Во всяком случае, заметив меня, тракторист, пожилой симпатичный дядя, заглушил мотор, вылез из кабины на гусеницу и смотрел на меня с интересом.
- Чегой-то ты пустую корзину носишь? - сказал он, кончив меня разглядывать. - Хоть бы валуев положил.
Я поставил корзину, сел на большой камень и спросил:
- Скажи лучше, как на Сухой ручей попасть?
- Это тебе назад вертухаться надо, - он показал рукой на лес, откуда я только что вышел. - Назад, и километров двадцать шелестеть. Но и гриб там хорош. Не хуже чем на Шведских горах.
С досады я пнул ногой корзинку.
- А ты сам-то откуда, футболист? - спросил меня дядя. - Не с Дружной?
- С Дружной...
Тракторист открыл пачку "Севера":
- Закуришь?
Закурить я не хотел. Я хотел найти грибов и узнать обратную дорогу.
- Так ты иди на Шведские горы. Гриб там густой, хороший... Змей не боишься?
Змей я боялся, но промолчал. Тракторист объяснил мне, как дойти до Шведских гор, как потом выбраться к станции Дивенской.
"Шведские горы, Шведские горы... - думал я, распрощавшись с трактористом и шагая по расчищенной им дороге. - А почему, собственно, Шведские? Откуда бы им быть Шведскими?"
Я шагал все медленнее и медленнее и наконец повернул назад.
Натруженно рыча, бульдозер теперь пытался сдвинуть с просеки камень, на котором я только что сидел. Увидев меня, тракторист снова заглушил мотор.
- А, это опять ты? - сказал он, высунувшись из кабины. - Все блудишь? Ну-ну. А я вот никак не одолею... - тракторист кивнул на камень.
- Послушай, - сказал я. - Почему Шведские?
- Ах, вон ты о чем... - он спрыгнул на землю, закурил. - Да их всегда так называли...
- Ну, а почему называли? - настаивал я, начиная подозревать, что ничего узнать не смогу.
- Хоронили, говорят, там шведов... В петровские времена. Били их где-то поблизости, а там хоронили. Били и хоронили, - повторил он. - Горки ведь... Песок. В наших лесах сухого места не сразу и найдешь.
- Ну да, - усомнился я. - Откуда это известно, что здесь хоронили. Ты еще скажешь, что из-под Полтавы привозили...
- А чего ты сомневаешься, чудак, - улыбнулся тракторист, с удовольствием пуская колечки дыма. - Зря ведь не назовут. Вон я к теще под Псков ездил - так там немецкие горки. Фрицев в Отечественную хоронили... А вот в прошлом году карьер я на Шведских песчаный чистил - на кости наткнулся. И еще железки... Сабля вроде... Школьников потом привел с Дружной горки - так они с учителем все лето песок пересыпали.
- Может, и здесь с Отечественной?
- Ну да, с Отечественной! - рассердился тракторист. - Что ж я не знаю, что ли! Мы вон со сменщиком одних "тигров" из болот рублей на пятьсот в металлолом сдали. А ты говоришь! Шведы здесь шведы, это я тебе точно скажу. Саблю, между прочим, в музей взяли. - Он бросил папиросу на землю, тщательно затоптал и полез в трактор.
- Ты иди, иди на Шведские-то. Без грибов не останешься...