- Чтобы с камешками разобраться, надо с людьми подружиться, - сказала Ольга Ростиславна. - Не будешь с людьми дружить, ничего не добьешься. Вот ты про маму сказал... Я ее хорошо знаю. Она у тебя прекрасный человек. Парасковью Филипповну в деревне с детства все любили, маму твою. И когда она в сельскохозяйственной школе кухаркой работала...
- Она лаборант! - запальчиво крикнул Антонов. - И не работала кухаркой!
- Ну что ж тут плохого? - удивилась Ольга Ростиславна. - Сейчас там Ани Семеновой мама работает.
- А моя мама не работала! Не работала! - закричал Антонов. Слезы душили его. Он уже не мог сдерживаться и все твердил и твердил, остервенело, не слыша звона колокольчика, возвестившего перемену: - Не работала, не работала!
Он сам не понимал, почему, но с того случая как-то постепенно, сами собой, у него наладились отношения с учениками. Только на Ольгу Ростиславну он еще долго был обижен и, отвечая ей на уроке, всегда отводил глаза. А когда приехала в одно из воскресений из Ленинграда мать - спросил ее про сельскохозяйственную школу. Работала ли она там кухаркой?
Мать засмеялась.
- Работала, Леха. Я и с папкой твоим в этой школе познакомилась... Приехал он читать курсантам лекции. И неделю я кормила его супами своими... - Она обняла Алешу, прижала к себе. - Папка уж и не мог потом без моих супов. Это только ты, привереда, супы плохо ешь!
...Вечером в доме у Дарьи Филипповны собрался народ. Алексей Николаевич с трудом узнал Аню Семенову, когда-то веселую и озорную девчонку, с которой они были особенно дружны в детстве. Деревенские мальчишки, из тех, что помладше, дразнили их: "Тили-тили тесто, жених и невеста".
- Что, Лешенька, на улице не признал бы? - спросила Семенова и улыбнулась. И Антонов почувствовал в ее наигранно-бодром голосе обиду. Обиду за то, что не смог он сразу узнать Аню, не смог скрыть своего разочарования.
Загорелая до черноты, с выцветшими на солнце волосами, Аня показалась Антонову задерганной и неспокойной. Она то громко смеялась по любому пустячному поводу, то вдруг задумывалась, и лицо у нее становилось замкнутым и отрешенным. Зато Борис Ситников, которого Алексей Николаевич не видал, наверное, лет двадцать, был таким же добродушным и улыбчивым увальнем, как и раньше. Только на большой сивой голове появились залысины да отрастил курчавую, тоже сивую, бородку. Жену его, Варвару, Антонов видел впервые - Ситников женился совсем недавно. "Своих-то баб мало, - успела шепнуть Алексею Николаевичу тетка с осуждением, - так с Псковщины привез".
Разговор получился шумный, безалаберный, как всегда бывает при встрече старых знакомых. Дарья Филипповна уже несколько раз заглядывала на веранду и приглашала к столу. Наконец все перешли в избу.
После того как помянули Ольгу Ростиславну, Антонов спросил:
- А как она умерла? Не очень болела? - И по тому, как все неожиданно притихли, понял, что здесь не все просто.
- Это я, я во всем виновата! - со вздохом сказала Аня Семенова, и губы ее страдальчески скривились.
- Ну, Аня! - ласково сказал Саша. - Перестань, в чем ты виновата?
Она взмахнула рукой, словно хотела от кого-то защититься, и разрыдалась. Варвара обняла ее и стала что-то ласково шептать.
- Ты, мама, не рассказала Леше? - обернувшись к Дарье Филипповне, спросил Саша. Та отрицательно качнула головой.
- Неладно с Ольгой Ростиславной вышло, - хмуро сказал Ситников. - Утонула она. Пошла зачем-то ночью на реку. На ГЭС. То ли в голове у нее помутилось, то ли еще чего... Утром выловили.
- Все у нее с головой было в порядке, - подняла глаза Аня. - Утопилась она, Алеша! Утопилась!
- Опять за свое! - буркнул Саша.
- Правда, Аня, чего ты все болтаешь? - вступился Ситников. - Ее и похоронили на кладбище. А вот Марусю-нищенку поп не дал на кладбище хоронить. Самоубийц только за оградой можно...
- Да ладно вы! - вспылила Аня. - Говорю, что знаю...
"Неужели это правда? - подумал Антонов, но расспрашивать не решился. - Завтра все узнаю подробно". Он вдруг вспомнил, как шел сегодня по плотине, вспомнил чистую, отразившую белые облака и прибрежный лес воду, широкие листья кувшинок и тоненький одинокий поплавок, медленно кружащий над омутом.
- Я виновата, - чуть успокоившись, пробормотала Семенова и с каким-то остервенением, по-мужицки, не закусывая, выпила водку. - Перед той ночью пришла к ней. Принесла молока, колбасы из города привезла. Убралась... Сидели, чаевничали. Ну, и разговорились. О наших ребятах. Кто, где... Я возьми да и брякни: "Какие-то мы все неприкаянные у вас, Ольга Ростиславна, получились. Мыкаемся по свету, ищем все чего-то, а чего - сами не знаем..."
- Ну ты даешь, подружка... - с осуждением покачала головой Варвара.
- Сама понимаю, что дура, - опять всхлипнула Анна. - Словно за язык кто дернул...
Несколько минут все молчали.
- Глупость ты, Анька, конечно, ляпнула, - хмуро сказал Саша. - Только к ее смерти это отношения не имеет.
- Имеет, имеет! - упрямо твердила Анна. - И не глупость, да только зачем я старуху обидела.
Общий разговор распался. Борис и Саша сидели притихшие, задумчивые, сосредоточенно курили. Дарья Филипповна собрала со стола закуски, убрала недопитую водку.
Анна с Варварой затеяли вполголоса разговор о какой-то проворовавшейся Алке из сиверского универмага. Алку они единодушно осуждали и горевали по поводу ее детишек, которым теперь года три придется мыкаться без матери, с пьяницей отцом.
Антонов молча курил, приглядываясь к своим сильно постаревшим однокашникам, и в голову ему лезли какие-то нелепые обрывки воспоминаний из далекого детства. Про то, как они с Ситниковым наловили раков и засунули Ане в портфель, а раки расползлись по классу, И было столько веселого визга! Про то, как Саша, ревновавший к нему Аню, подстерег ее вечером во время купанья и спрятал одежду. И Анька вылезла из воды голая и спокойно стала искать в кустах свое платье, а Саша, красный как помидор, убежал в деревню и долго боялся показаться Ане на глаза...
На столе появился самовар, вазочки с вареньем.
- Ну, чего пригорюнились? - сказала Дарья Филипповна. - Давайте чайку погоняем. Хороший чай - он половину забот снимает...
- А что тебе, Аня, Ольга Ростиславна ответила? - неожиданно спросил Борис.
- Ну вот, опять двадцать пять! - недовольно проворчал Саша. Анна по-детски виновато улыбнулась и пожала плечами.
- Ничего особенного. "Были бы у меня, Анюта, свои ребятишки, - сказала, - может, и вас я по-другому учила. А петушиного слова на счастье - не знаю. Знала бы - каждого вызубрить заставила..."
- Последние годы она уже не в себе была, - сказала Варвара. - Заговаривалась.
- Ты доживи до ее лет, - оборвал жену Ситников. - Двух слов не свяжешь...
- Ей восемьдесят четыре было, - напомнил Саша.
- Небось тоже немало... - Анна с сожалением покачала головой и упрямо бросила: - И все-таки...
Даже Дарья Филипповна сердито зыркнула на нее:
- Вот до чего упрямый человек! Так и будет зудить одно и то же... И вся ваша порода, семеновская, такая...
- Да что вы, тетя Дарья, сердитесь? И правда, ведь мы какие-то строгие к жизни выросли...
- Или жизнь к нам строгая, - засмеялся Борис.
Анна отмахнулась от него.
- Вот я о себе скажу... - она оглядела всех сидящих за столом, словно приглашая в свидетели. - Да вы и сами знаете. Какая уж любовь у нас с Николаем была! Красивая! Пять лет жили душа в душу. А как узнала, что он у Натки Гоноховой в городе переночевал - все из сердца вон.... Не смогла я его простить.
- А Ольга Ростиславна-то при чем? - спросил Антонов.
- А-а... При чем, при чем... - как-то неопределенно, многозначительно протянула Анна. - Будь та же Натка Гонохова на моем месте - она бы простила. Сколько таких семей... Или вот с работой. Тоже ведь... Сидела бы тихо, как другие. Так нет. Образование не позволяет. На дороге работала. Счетчиком. Самосвалы с песком да щебнем считала. Прораб в конце месяца говорит: "Ты, Анна, со своим счетом мужиков без заработка оставишь. А у них - семьи". Я смотрю на него как дурочка: "А что, Михаил Сидорович?" Он и объяснил мне, что к чему. "Нет, - говорю, - эта работа не для меня. Нас еще в первом классе научили, что дважды два четыре, а не восемь". Оборжал он меня в тот раз и отпустил с миром... И в магазин я не пошла. А как звали... Да ты, Варвара, знаешь, - обернулась Аня к Ситниковой. Та кивнула:
- Помню, как директор сельпо уговаривал...
- Вот-вот! А я не пошла. Там у них - и не хочешь, а к рукам прилипнет, - Анна строго поджала губы. - Из нашего класса одна Катька Соленова хорошо пристроилась. С молодости - в санатории сестрой-хозяйкой. А там и Зухера себе приглядела...
Павел Семенович Зухер когда-то работал мельником на маленькой мельнице, потом завхозом в санатории. Добродушный и веселый, он стал полулегендарной личностью из-за своего большого живота. "Пузо-то наел, - говорили в деревне, - как у Зухера".
- Три года получила твоя Катька за недостачу, - буркнул Саша.
- Подумаешь, три года, - криво усмехнулась Анна. Она, похоже, опьянела и спорила теперь из окаянства. - Отсидела-то год! За примерное поведение два года скостили. Да и то на фабрике работала. В тепле. Одета, обута. Еще и деньжат привезла.
- Соленова в нашем классе всего год проучилась, - сказал Борис. - Нашей ее и считать-то нельзя. - И все посмотрели на Антонова.
Алексей Николаевич улыбнулся:
- И меня за своего не считаете?
- Сиди уж! - обнял его за плечи Саша. - Ты у нас благополучный. До самой столицы добрался.
- В Москве тоже не сладко. От одной толчеи в глазах темно, - вздохнула Дарья Филипповна. Пять лет назад она наконец вняла настойчивым письмам Антонова и вместе с Сашей гостила у него две недели.
- А все равно тянутся туда люди, будто медом намазано, - сказал Борис.
- Борьке вот Ольга Ростиславна вскружила голову. Простите, Борису Ивановичу. - Анна дурашливо поклонилась в сторону Ситникова. - "У тебя талант! Будешь великим художником". Он и ушел из техникума. А мог бы стать хорошим ветеринаром. Вот Виктор Андреич, мой сосед, живет как барин, всего в избытке! Любо-дорого посмотреть. А Борис из техникума ушел, а пришел куда?
- У Бориса выставка была в Гатчине. Во Дворце культуры, - возразил Саша.
Анна покачала головой.
- На шестом-то десятке! Да и что здесь особенного? Красиво не скажу плохого. А сколько он в жизни помаялся? И лесником поработал, и на почте - по столбам лазал. И в пожарке...
- Что ты чужую жизнь-то считаешь! - раздраженно перебила Анну Варвара. - Живем не хуже других!
- Вот то-то, что не хуже! А где оно, счастье?
- И счастьем бог не обидел. Боря, скажи ты ей! - обернулась Варвара к мужу, но тот только подмигнул ей и улыбнулся.
- А Вася Богунков? - напомнил Саша, и все оживились.
- Ну, конечно. А Вася-то! Васю мы и забыли...
Вася, Василий Сергеевич Богунков, их соученик по начальной, а потом и по средней школе, стал человеком знаменитым, настоящим художником. И в Ленинграде, и даже в Москве устраивались его персональные выставки, о нем нет-нет да и писали газеты. И лучшие его картины, - так, во всяком случае, считали все его земляки, - были написаны в родной деревне, в окрестных борах, на высоких красных берегах Оредежа, в Батове. Раньше Василий каждое лето до глубокой осени проводил на родине, но три года назад умерла его мать, и он, заколотив дом, больше не появлялся. А на прощанье сказал друзьям: "Вот поезжу по свету - вернусь насовсем. Помирать дома буду..." Может, и для красного словца сказал, но в деревне эту фразу крепко запомнили и нет-нет да и приводили к слову.
- Жаль, что Вася не написал портрет Ольги Ростиславны, - сказал Антонов.
- И правда, - спохватилась Анна. - Вот ведь как здорово было бы! Висел бы портрет на выставках. Смотрели бы на него люди, читали подпись: "Учительница Ольга Ростиславна..."
- И мы не надоумили, - сказал Саша.
- Сам не маленький. Мог бы сообразить, - проворчал Борис.
- Давайте пошлем Васе ее фото, - Анна обвела всех взглядом, ища поддержки. - Ведь может же он и с карточки нарисовать? Правда? Найдем покрасивее, там, где Ольга Ростиславна молодая...
- Конечно, может с карточки, - поддержал Антонов. - И не надо искать красивую. Пошлем такую, какой она всегда была, - и подумал о том, что, сколько помнит Ольгу Ростиславну, она была всегда для него одинаковая. Даже тогда, когда он впервые увидел ее. Она всегда казалась ему старой в своей смешной шляпке-панамке и в золоченом пенсне. Сколько же лет ей было тогда, перед войной? Он прикинул: в восемьдесят четыре ее не стало. Значит, сорок пять. Да, немало... Немудрено, что она казалась ему старухой.
- А ты, Боря, тоже мог бы портрет сделать, - сказала Варвара мужу. - Маму нарисовал - уж так похоже.
- Попробую, - отозвался Борис.
- Нарисуй, Боренька, - попросила Анна. - Мы портрет в Рождественском музее повесим...
Сидели за чаем долго. Дарье Филипповне пришлось еще раз ставить самовар. Первой поднялась Варвара:
- Нам пора, - она поглядела на маленькие часики. - Хоть немного поспать. Давай, Боря, поднимайся.
Варвара работала дояркой, и вставать приходилось спозаранку. Вслед за Ситниковыми потянулись остальные.
- Я вам чего на прощанье-то посоветую, - сказала вдруг Дарья Филипповна. Она все еще сидела за столом, и в большой, расписанной яркими розами, чашке дымился крепкий чай. - Нечего вам казниться да сердце себе рвать. Жить она устала, Ростиславна. Вот чего. И только. Доживете до старости, сами поймете...
- Скажешь ты, мама! - недовольно буркнул Саша. - Жить еще никто не уставал.
- Доживешь - и про это узнаешь, - повторила Дарья Филипповна. - Я уж тоже переходила, живу по накату. Давно умирать пора, да остановиться некогда. А уж как устала, как устала... - она тяжело, как-то очень горько вздохнула и будто съежилась. И Антонов увидел, что она все-таки очень постарела за последние годы.
- Не было бы вас да внуков-оболтусов - легла бы да умерла, не сходя с места. - Дарья Филипповна осторожно налила себе чай в блюдце и задумчиво посмотрела в окно, в белые сумерки июльской ночи.
- А я читал, что древние греки в глубокой старости ложились, задерживали дыхание и умирали, - сказал Борис.
Дарья Филипповна обернулась от окна и посмотрела на него долгим грустным взглядом.
- Ладно, грек! - легонько толкнула Бориса жена. - Завтра опять не добудиться будет.
- Она всю жизнь одинокой была, - задумчиво сказал Саша, когда они вышли на улицу.
- Вот-вот. Одинокой! - подтвердила Анна. - А мы? Мы-то где были? Здрасте, Ольга Ростиславна. До свиданья, Ольга Ростиславна! Обросли детишками, мужьями да женами, огородами да мотоциклами.
- Но, но! - шутливо прикрикнул Саша. - Ты насчет мотоциклов-то полегче!
- Не в этом дело, - с горячностью сказал Алексей Николаевич. - Не в этом дело! Ты могла бы хоть об стенку разбиться, а семьи, своей семьи, Ольге Ростиславне не заменила. Даже если бы переселилась к ней жить! Не в этом дело! - снова повторил он, не зная, как бы лучше объяснить свою мысль.
- А в чем же? - спросила Анна с вызовом. Но Антонов промолчал. Он думал о том, что, наверное, Ольга Ростиславна была очень гордой и переживала за своих учеников. Переживала за то, что они не смогли добиться того, чего она им страстно желала и на что они - она-то знала об этом лучше других - были способны. А с жизнью не так-то легко справиться, думал Алексей Николаевич. И не все мы были к этому готовы, не все сумели следовать тому прекрасному, что она сумела приоткрыть нам. А еще вспомнились ему слова какого-то философа: "Я научил вас думать хорошо. Теперь попробуйте так же хорошо поступать..."
...Антонов пошел проводить Анну. На западе, в Зарецкой стороне, светлела широкая полоса неба. В деревне почти нигде не было видно света, и только в новом угловом доме у прогона в одном из окошек горел свет.
- Ленка, Володи Маричева племянница, к экзаменам готовится, - сказала Анна. И вздохнула. Володя Маричев учился вместе с ними у Ольги Ростиславны. Мальчишкой ушел в партизаны и погиб.
"И Николай Гонохов в партизанах погиб, - подумал Антонов. - И тоже у Ольги Ростиславны учился..."
...Они молча прошли по деревне, до самого Оредежа. Ночью река не показалась Алексею Николаевичу такой узкой и мелкой, как днем. У Большого камня, как и в далеком детстве, журчала, обтекая его, быстрая серебристая вода. Слева, где до войны стояла мельница, слоился плотный туман.
- Ну я пришла, - Анна остановилась и показала рукой на неясный силуэт дома на высоком берегу. - Я теперь здесь живу. Недавно построились. Ты не забудь про Васю-то. Разыщи. Пускай портрет нарисует...
- Разыщу. Не беспокойся, - ответил Антонов и подал Анне руку. Ладонь у нее была крепкая, мужская, Не оборачиваясь, Анна пошла вверх по дорожке.
"Когда-то мы с ней целовались здесь на берегу", - подумал Антонов.
Идти домой не хотелось. И он пошел по тропке вдоль реки, вдоль молодого сосняка, и вышел в поле. Здесь, как и в детстве, пахло поспевающими хлебами, лебедой, клевером...
1979 г.
Венеция, вид с Моло
Поезд Рим - Триест отходил от вокзала Термини в десять тридцать вечера. За полчаса до отправления мы попали в пробку, и надо мной вполне реально нависла угроза опоздания.
- Володя, погуди им, - попросила мужа Лидия Никитична, с беспокойством вглядываясь в армаду застрявших перед нами автомашин. Она жила в Риме третий месяц и, попав в автомобильную ловушку, остро переживала состояние бессилия и обреченности.
Владимир Афанасьевич, представитель нашего "Интуриста", лишь улыбнулся и покрутил головой.
С истошным завыванием, чудом прокладывая себе дорогу, медленно двигалась полицейская машина. Синие отсветы мигалки причудливо изменяли тона, отражаясь на желтых, красных, зеленых, черных машинах. К сиренам полицейских автомобилей, то и дело проносившихся по Риму, привыкнуть было невозможно. Не знаю, как уж там подбирают тембр этих сирен, но их высокий - на одной ноте - долгий вой вселял чувство тревоги и надвигающейся беды.
Внезапно, словно кто-то открыл в нужном месте заслонку, поток автомобилей двинулся, набирая скорость. Пять минут бешеной езды, пятнадцать минут поиска места для стоянки - и мы под сводами огромного вокзала.
- Перейдете через Большой Канал, спросите, как найти площадь Рима, - говорит Владимир Афанасьевич. - Там недалеко и ваш отель.
Лидия Никитична протягивает полиэтиленовую сумку:
- Здесь яблоки и апельсины. В дорогу...
Мелодичный перезвон по вокзальному радио. "Поезд Рим - Триест отправляется..." Медленно проплывают мимо станционные постройки, темные составы. Потом какие-то пакгаузы, мрачные, без единого огонька, кирпичные дома. Даже не верится, что еще несколько часов назад я бродил у Колизея, поднимался на Авентинский холм, ехал по блещущей огнями Виа Национале.