Только для тебя, Йенс .
Посмотрела на приклеенную много лет назад записку над хлебницей и набрала номер.
Отец ответил сразу.
– Герлоф Давидссон.
– Это я.
– Да-да… Юлия…
Он молчал. Юлия набрала полные легкие воздуха.
– Мне не следовало бросать трубку…
– Да…
– Это не поможет…
– Все бывает.
– Как у вас там погода на Эланде?
– Холодно и пасмурно, – сказал Герлоф. – Я сегодня даже не выходил из дома.
Он опять замолчал. Юлия перевела дыхание.
– Почему ты звонил? Что-то случилось?
Он ответил не сразу.
– Да… кое-что случилось… Но я ничего точно не знаю, – поспешно добавил он. – Не больше, чем раньше. Но кое-что случилось.
И я ничего не знаю, подумала Юлия. Прости нас, Йенс.
– А я-то думала… что-то новое.
– Я все время об этом думаю. Нам надо кое-что сделать.
– Сделать? Зачем?
– Чтобы идти дальше… Можешь приехать? – быстро добавил отец.
– Приехать, чтобы идти… очень заманчиво. Когда?
– Как только сможешь. Ты можешь понадобиться.
– Я же не могу просто так сорваться и ехать. – Она постаралась, чтобы этот аргумент прозвучал достаточно веско.
А собственно, почему бы и нет? Она надолго на больничном.
– Скажи хотя бы, в чем дело.
Отец долго молчал.
– Ты помнишь… ты можешь вспомнить, как он был одет в тот день ?
В тот день…
– Да…
Она сама одевала Йенса утром того дня . Только потом сообразила, что одела его по-летнему, хотя на дворе была уже осень.
– Короткие штанишки, желтые… и красный хлопковый свитерок, – сказала она. – С Фантомом. Он ему достался от двоюродного брата, знаешь, такие картинки, которые можно переводить утюгом на ткань…
– А обувь?
– Сандалии… Коричневые кожаные сандалии на черных резиновых подошвах. Ремешок на правом оторвался, у большого пальца, на левом тоже еле держался… у него всегда так к концу лета. Я пришила – не покупать же новые, за зиму вырастет…
– Белыми нитками?
– Да, – быстро ответила Юлия и тут же задумалась. – Да… мне кажется, нитки были белые. А что?
– Старый сандалик лежит у меня на столе. Правый. Ремешок пришит белыми нитками… По размеру как раз на пятилетку. Говорю с тобой и смотрю на него.
У Юлии закружилась голова. Она прислонилась к разделочному столу, чтобы не упасть.
Герлоф продолжал что-то говорить. Но она положила трубку на рычаг и вдавила ее что было сил.
Номерок в очереди… скоро выкликнут ее имя.
* * *
Минут через десять она подняла трубку и вновь набрала номер Герлофа. Он ответил после первого же сигнала, словно дожидался ее звонка.
– Где ты его нашел? Где? Герлоф?
– Это все не так просто… Ты же знаешь… я теперь не так легок на подъем, Юлия. И с каждым днем все хуже и хуже. Потому-то я и прошу тебя приехать.
– Не знаю… – Юлия закрыла глаза, прислушиваясь к таинственному телефонному молчанию. – Не знаю, смогу ли я…
Она увидела себя. Вот она идет по каменистому берегу, осторожно поднимает маленькие белые косточки и прижимает к груди…
– Может быть, может быть, может быть…
– Что ты помнишь?
– Помню?
– Что ты помнишь из… того дня? Что-то… что-то особенное? Прошу тебя, подумай.
– Помню, что Йенс пропал. Он…
– Я говорю сейчас не о Йенсе. Что еще ты помнишь?
– Я тебя не понимаю.
– Помнишь туман? В тот день в Стенвике был туман.
Юлия помолчала.
– Туман… Да… туман.
– Подумай о тумане. Попытайся вспомнить туман.
Вспомнить туман… и вспоминать не надо. Туман – непременная составная часть всех ее воспоминаний об Эланде. Но не такой густой, как в тот день…
Конечно, она помнила тот туман. Густые туманы на севере острова – редкость, разве что иногда, осенью, натягивает с пролива. Холодные, липкие морские туманы.
Но что случилось в тумане в тот день?
Что случилось, Йенс?
Эланд, июль 1936 года
Человек, принесший впоследствии столько горя на Эланд, в середине тридцатых годов был десятилетним мальчиком, и звали его Нильс Кант. Загорелый, в коротких штанишках, сидел он на круглой скале и размышлял, что все вокруг – и большой дом на обрыве, и лодочный сарай, и каменистый берег, и огромное море, – все это его.
Это все мое .
Что правда, то правда – родне Нильса и в самом деле принадлежат бесчисленные земельные наделы на севере Эланда. Семья Кантов владела этими землями столетия, и, когда отец Нильса умер три года назад, мальчик понял, что должен управляться со всем этим огромным наследством сам.
Не то чтобы Нильс тосковал по отцу. Высокий, молчаливый и строгий, тот мало обращал внимания на детей, а иногда и поколачивал Нильса. Теперь в вилле над обрывом его ждала только мать, Вера. Так даже лучше.
Никто больше ему не нужен. Друзья? Он знал, конечно, что в прибрежных селах полно детей. Ребята постарше, в его возрасте, уже работают в каменоломне… но этот кусок берега – его, и только его. И никто не вправе претендовать на его собственность – ни рабочие на мельнице, там, наверху, ни рыбаки в своих похожих на сараи хижинах.
Он уже хотел соскользнуть с камня и искупаться.
– Нильс!
Нильс, не поворачивая головы, услышал, как осыпается гравий с откоса. Быстрые шаги.
– Смотри, Нильс! Мама и мне дала ириски! Целая куча!
Младший брат, Аксель, на три года младше Нильса. В руке – серый холщовый узелок.
– Посмотри!
Он развязал узелок и восторженно поглядел на Нильса.
Там был маленький перочинный ножик и ириски, светло-коричневые блестящие ириски.
Восемь штук. А он, Нильс, получил только пять. И давно их съел. Нильс разозлился, даже сердце забилось.
Аксель взял ириску, рассмотрел ее внимательно, положил в рот и уставился на поблескивающую под солнцем воду. Он жевал так тщательно и медленно, словно не только ириска, а все вокруг – и солнце, и берег, и море, – все принадлежало ему.
Нильс отвернулся.
– Пошел купаться. – Он повернулся к Акселю спиной, снял шорты и вошел в маслянисто-прозрачную воду, осторожно балансируя на скользких зеленых камнях. Длинные космы водорослей приятно щекотали между пальцами.
Вода у берега теплая, прогретая солнцем. Этим летом Нильс научился плавать под водой. Надо набрать побольше воздуха, нырнуть и доплыть до каменистого дна, а потом – на поверхность. Солнце, когда вынырнешь, кажется еще ярче.
Аксель подошел поближе к воде.
Нильс скользит, плещется, переворачивается, опускает рот в воду и пускает пузыри. Вот – отплыл немного, там уже, наверное, и дна-то нет.
Чуть поодаль на дне лежит большой валун. До поверхности он не доходит, совсем немного, несколько сантиметров, но его видно – похож на дремлющего морского зверя. Нильс забрался на него, побалансировал руками и плюхнулся в воду. Нет, конечно, дна там нет. Вон как он колотит руками и ногами.
– Ты еще не научился плавать?
Он прекрасно знает, что нет. Аксель еще не научился плавать. Поэтому Аксель не отвечает, ему стыдно, он мрачно смотрит на брата из-под челки. Снимает шортики и кладет их на камень рядом с узелком с ирисками.
Нильс кружит вокруг подводного камня, сначала на животе, потом на спине – ничего нет проще, если умеешь. Опять выбирается на камень.
– Я тебе помогу! – кричит он Акселю.
Почему бы не поиграть в старшего брата и не научить Акселя плавать? Но это займет уйму времени…
– Давай сюда! – Нильс призывно помахал рукой.
Аксель осторожно входит в воду, нащупывает дно и балансирует руками, словно идет по канату над пропастью. Нильс молча смотрит на брата.
Четыре шага – и вода уже Акселю выше колен. Он останавливается и неуверенно смотрит на Нильса.
– Решишься?
Шутка. Почему не пошутить с братишкой…
Аксель мотает головой. Нильс спрыгивает с камня и плывет к берегу.
– Ничего страшного, – кричит он, сплевывая воду, – тут неглубоко, можешь идти по дну.
Он подплывает совсем близко. Аксель тянется к нему, но Нильс уворачивается, и Аксель против воли делает шаг в глубину.
– Отлично! Смотри, вода тебе до пояса. Еще один шаг…
Нильс падает спиной в воду – смотри, какая мягкая вода, как она меня держит.
– Все умеют плавать, Аксель. Меня, например, никто не учил. Сам поплыл.
Он, медленно отталкиваясь ногами, плывет к камню. Аксель осторожно идет за ним, нащупывает ногами дно. Он уже зашел по грудь.
Нильс взбирается на камень.
– Еще три шага!
Не совсем, конечно, три – семь или восемь. Аксель делает шаг, другой третий… уже подбородок в воде, ему приходится вытягивать шею, чтобы не наглотаться соленой воды. До камня еще метра три.
– Дыши!
Аксель судорожно набирает воздух в легкие. Нильс сидит на камне и протягивает ему руку.
И его младший брат, сжав зубы, бросается вперед. Этого не следовало делать – он лихорадочно вдохнул, захлебнулся и отчаянно замахал руками, глядя на брата. До камня и в самом деле совсем чуть-чуть. Нильс смотрит несколько секунд на брата, спускается с камня и подтаскивает малыша к себе. Аксель, кашляя и плюясь, встает на камень. И тут Нильс произносит слова, которые все время крутились у него в голове:
– Запомни – берег мой! – бросается в воду, проплывает несколько метров под водой и в несколько взмахов преодолевает расстояние до берега.
Шутка удалась, можно насладиться ее плодами. Он прыгает на одной ножке, чтобы вытрясти воду из ушей и идет к уступу, где Аксель оставил свой узелок.
Шортики лежат рядом. Нильс поднял их, представил, что по шву ползет вошь, и с отвращением отшвырнул на камни.
Открыл узелок. Ириски сияют масляным шоколадным блеском. Достал одну, медленно отправил в рот и тут же услышал яростный вопль Акселя – без этого удовольствие было бы неполным. Не обращая внимания на протесты брата, он медленно прожевал ириску, взял еще одну и услышал плеск воды. Аксель спрыгнул с подводного камня.
Нильс уже обсох. Помочь ему, что ли? Нечего. Пусть учится. Он берет третью ириску.
Аксель отчаянно пытается вновь забраться на камень, но руки его скользят, и он раз за разом срывается в воду.
Нильс медленно жует ириску. На камень можно забраться только с разгона, а разве Аксель может разогнаться в воде? Конечно, не может. Куда ему…
Аксель прекращает попытки взобраться на камень и поворачивает к берегу. Отчаянно колотит руками по воде, но не продвигается ни на сантиметр. Он смотрит на Нильса расширенными от страха глазами и что-то кричит, Нильс не слышит, что именно, и отворачивается.
Вода смыкается у Акселя над головой.
Только теперь Нильс встает.
На секунду показывается голова Акселя, даже не голова, а мокрые волосы, и он опять уходит под воду. Несколько пузырьков воздуха – и все.
Теперь Нильс торопится. Он прыгает в воду и быстро плывет к камню. Но Аксель не появляется.
Нильс ныряет, но он еще не умеет открывать глаза под водой и изо всех сил шарит руками в холодной, тяжелой воде.
Акселя нет.
Он выныривает на солнце, откашливается и забирается на камень.
Кругом него только вода. Солнечные зайчики пляшут на легких волнах, а что творится под водой – не видно.
Аксель не появляется.
Нильс ждет и ждет, но ничего не происходит. Ему становится холодно стоять по щиколотку в воде, он плывет назад к берегу и долго стоит на солнце. Ждет – может, послышится знакомое плескание, но все тихо.
Все тихо. Даже трудно понять, как может быть так тихо. В узелке лежат четыре ириски. Он смотрит на них… все же начнут спрашивать – и мать, и другие. Нильс вспоминает бесконечный день, когда хоронили отца в марнесской церкви. Все были в черном и пели псалмы о смерти.
Он всхлипывает. Вот так, пожалуй, лучше всего. Он пойдет к матери, всхлипнет и скажет: Аксель остался на берегу. Он хотел остаться, мамочка, а я устал и замерз. А когда все начнут искать Акселя, он может вспомнить траурную музыку с отцовских похорон и всплакнуть вместе с матерью.
Надо идти домой – теперь он точно знает, что рассказать, а о чем умолчать.
Но сначала Нильс доедает оставшиеся четыре ириски.
2
Герлоф Давидссон сидел в своей комнате в доме престарелых в Марнесе и наблюдал в окно, как заходит солнце. Колокольчик в столовой уже прозвонил в первый раз. Пора вставать и идти ужинать.
Если бы он жил у себя дома, в своем родном рыбацком поселке Стенвике, он бы обязательно дождался, когда солнце скроется за морским горизонтом. Но Марнес на восточном побережье острова, поэтому солнце исчезает на полпути, за березовой рощей у церкви. Сейчас, в октябре, березы стоят голые и словно протягивают руки к оранжево-красному диску солнца.
Час сумерек. Час жутких историй.
В Стенвике, когда Герлоф был еще маленьким, закат был сигналом к концу работы – и на полях, и в рыбацких хижинах. Все шли по домам, но лампы не зажигали – экономили керосин. Сидели в полутьме, вспоминали ушедший день, рассказывали детям страшные сказки.
Герлоф всегда считал – чем страшнее история, тем лучше. Рассказы о привидениях, дурных приметах, троллях, о необъяснимых смертях и исчезнувших в альваре людях. Как штормовое море выбрасывает на берег корабли и разбивает их о скалы.
Колокольчик зазвонил второй раз. Второй звонок. Как в театре.
Если попал в шторм с сильным навальным ветром – жди: рано или поздно киль начнет задевать камни на дне. Сначала проскребет слегка, потом сильнее, потом уже явственно чувствуются удары, трещит дерево обшивки. И это начало конца. Редко кому хватает умения, ловкости, а главное, удачи – заякорить лайбу и медленно, против ветра выбраться на глубокую воду. Море неумолимо – оно выбрасывает судно на прибрежные скалы. Экипаж чаще всего покидает его. Люди прыгают в холодные волны, пытаются вплавь выбраться на берег. Многие погибают, а те, кому удалось спастись, смотрят, дрожа от холода, как волны крошат их корабль.
Баржа, севшая на мель, похожа на брошенный в море деревянный гроб…
Последний, третий звонок. Герлоф встал, опершись на край стола, и поморщился. Ревматоидный артрит. Синдром Шёгрена, как они его называют. Посмотрел на кресло-каталку у ножного конца кровати. Нет уж. Никогда он не пользовался этой штукой в помещении, да и сейчас не будет. Взял палку, крепко сжал, чтобы отвлечься от боли в суставах, и двинулся в прихожую. Там на плечиках аккуратно висела его уличная одежда. На полу, бочок к бочку, башмаки. Он вышел в коридор и огляделся.
Отовсюду слышались шаркающие шаги – жильцы шли ужинать. Кто с палкой, кто с ролятором. Обитатели марнесского дома престарелых. Некоторые оживленно переговаривались, другие шли, не поднимая головы.
Эти старики… Сколько знаний… сколько жизненного опыта, подумал Герлоф. Неужели все это никому не нужно?
– Добро пожаловать к столу! – Буэль, старшая сестра отделения, одаривала каждого привычно-ласковой улыбкой.
Старики тихо, не говоря ни слова, рассаживались на свои привычные места.
Так много знаний и умений… За одним столом с Герлофом сидят сапожник, церковный сторож и крестьянин. Время идет, сапоги теперь шьют машины, урожай тоже убирают машины. Их опыт и знания теперь не востребованы. А он сам? Он и сейчас может завязать штыковой узел с закрытыми глазами за три секунды… а кому это нужно?
– Слышал, Герлоф? Ночью будут заморозки, – неожиданно обратилась к нему Майя Нюман. Он моргнул от неожиданности.
– Похоже на то. Ветер северный.
Майя сидела рядом с ним. Маленькая, худенькая… личико, как печеное яблоко, но всегда в хорошем настроении, куда бодрее и живее, чем остальные. Герлоф улыбнулся, она улыбнулась в ответ. Майя была одной из немногих, кому удавалось произнести его имя правильно. Йерлофф… именно Йерлофф, и никак иначе.
Майя тоже родом из Стенвика, но она еще в пятидесятые годы вышла замуж за фермера и жила к северу от Марнеса, а сам Герлоф, когда стал капитаном лайбы, переехал в Боргхольм, так что не виделись они больше сорока лет.
Отломив кусочек хрустящего хлебца, он начал медленно жевать, мысленно поблагодарив Бога – спасибо, Боже, что сохранил мне зубы. Волос нет, зрение тоже подгуляло, суставы хоть на помойку выкидывай, ничего не хочется… но зубы, слава Богу, свои.
Из кухни пахло капустой. Сегодня в меню капустный суп. Герлоф терпеливо ждал, пока сервировочная тележка докатится до их стола.
После ужина почти все пойдут смотреть телевизор.
Новые времена. Остовы разбившихся в незапамятные времена кораблей с берегов убрали, страшных историй в сумеречные часы никто не рассказывает. Зачем? Есть же телевизор…
Ужин закончился, и Герлоф вернулся в свою комнату.
Прислонил палку к книжной полке и вновь сел за письменный стол. За окном уже совсем темно. Если привстать и наклониться над столом к окну, можно различить поля к северу от Марнеса, а дальше – берег моря. Балтийского моря, где он провел почти всю жизнь. Но такие гимнастические упражнения уже были ему не под силу, поэтому приходится удовлетвориться созерцанием березовой рощи, той самой, где недавно садилось солнце.
Дом престарелых теперь назывался по другому, так решили власти. Но, сменив название, дом престарелых так и остался домом престарелых. Назови как угодно, хоть "домом мудрости"… какая разница? Дом, где одинокие старики и старухи ожидают смерти.
Рядом со стопкой газет лежит черная тетрадь. Сидеть и глазеть в окно над письменным столом ему надоело в первую же неделю пребывания в Марнесе, поэтому он пошел в село и купил в крошечном супермаркете толстую тетрадь в ледериновом переплете. И начал писать.
Записывал пришедшие в голову мысли, писал, что надо сделать, и вычеркивал по мере выполнения. Впрочем, на первой странице было крупно написано: "Побрейся!", и эту запись он не вычеркивал, поскольку бриться следовало каждый день.
А на самом верху первой страницы было написано вот что:
Долготерпеливый лучше храброго, и владеющий собой лучше завоевателя города .
Это мысль поистине заслуживала размышлений. Герлоф начал читать Библию еще в детстве, и привычка эта сохранилась на всю жизнь.
В самом конце три пункта еще не вычеркнуты.
Заплатить по счетам за месяц.
Во вторник вечером приедет Юлия.
Поговорить с Эрнстом.
Ну ладно… Счета за телефон, газеты, взнос за пребывание в доме и уход за могилой его жены Эллы могут потерпеть до следующей недели.
Юлия наконец пообещала приехать. Пусть хоть ненадолго задержится на Эланде. Это страшно – после стольких лет она по-прежнему вне себя от горя. Можно попытаться хоть как-то отвлечь ее от мыслей о пропавшем сыне.
Последняя запись тоже имела отношение к Юлии.