38
Но только сегодня Матитиягу и не думал даже ко мне с русской правизной приставать, а совсем с другим.
Между прочим, пока я гулял и на обнаженные части любовался (плечиков и спинок голых тоже полно), настоятельной потребности в перкосете не ощущал. Неужели эти капли таки действуют? Вспомнил и опять капнул. Но знаю, что перкосет понадобится, и иду в аптеку к Инессе. Увидит мой ходунок, не может быть, чтоб не смягчилась, тем более она, кажется, вышла замуж.
Пробиваемся мы с Ициком через толпу, народу полно. Канун Йом Кипура, когда начинается пост, будет только через два дня, но люди начинают готовиться загодя, рыбу закупают для гефильте фиша, мясо, рис, приправы для национальных восточных кушаний, фрукты-овощи, вообще все, чтобы загрузиться как следует перед самым постом, а после поста и еще лучше. Закупаются, как к осаде готовятся, а и всего-то на пару дней, включая пост.
Хотя стараются ходунок мой не толкать, но страх меня берет жуткий, проклинаю себя, что с битым своим стеклянным скелетом полез в такое столпотворение. Чувствую, что необходимо передохнуть, а впереди как раз лавочка Матитиягу.
Оторвал я его от газетки, он обрадовался, поохал надо мной, как положено, порасспрашивал про ногу, но я вижу, что ему только воспитание не позволяет сразу заговорить про другое. Сперва налил мне кофе, Ицику в горсть насыпал какой-то картофельной гадости из пакетика и говорит:
– Ну, рассказывай.
– Да что рассказывать, – говорю, – чего я такого в больнице мог увидеть.
– А кроме больницы?
– Кроме больницы? Остальное ты все, – говорю, – в газете прочел. Теумим вот, близнецы американские…
– Да ладно тебе, теумим, – говорит, – ты про главное расскажи.
– Про главное? – Неужели он про Татьяну узнал? Нет, не может быть, откуда. – Какое еще главное?
Обиделся.
– Скрытные вы все, – говорит, – никогда ничего не расскажете.
– Да о чем ты? У меня вот сейчас главное – до аптеки дотащиться и лекарство купить.
– Уж наверно, – говорит и губы поджимает. – Весь шук об этом толкует, а ты не знаешь.
– Ей-богу, – говорю, – не знаю, о чем весь шук толкует. И какое это имеет ко мне отношение?
– А такое, что ты в этом доме живешь и все должен знать.
Я чуть с табуретки не свалился.
Неужели про камни? И все уже толкуют?!
Так и есть.
До шука, оказывается, дошло много разных слухов, но только вот именно слухов. Не то полиция клад у меня во дворе ищет, не то уже нашла, или нашла не полиция, а хозяин ресторана с официантом, или не нашли, а спрятали, или спрятал один, а другой нашел и украл, схватились между собой из-за этого и кокнули друг друга, и где теперь клад – неизвестно. Точно знают одно, а именно что кокнули, потому что про это даже в новостях по телевизору было, про взаимное убийство, но про причину было сказано – пока неясна, криминогенные, мол, разборки, и ведется расследование. А я и телевизора-то эти дни почти не смотрел.
Ицик стоит, уши развесил, даже картошку свою грызть перестал.
Вот такие пироги. Называется – никто никогда ничего не узнает!
39
Я там в лавочке у Матитиягу слегка того, свалился-таки с табуретки. От слабости, все же первый раз вышел, и от жары, но больше всего, наверное, от шока. Весь базар про мои камни болтает!
Не то чтобы стал совсем без сознания, но весь как ватный.
Ицик сбегал за Йихьей, они вместе с Матитиягу притащили меня домой. Про аптеку я начисто забыл, вспомнил только дома, и хрен с ней, думаю, а вместо этого покапал под язык из темной бутылочки.
И как только я чуть-чуть очухался и проводил приятелей, то сразу решил, что больше со всей этой историей с камнями дела иметь не хочу. Категорически и окончательно. И даже парочку мою дожидаться не буду, пусть до Йом Кипура все из дому уйдет. Там в интернете, в этом красном "призыве", есть адрес этой страхкомпании, сейчас найду его, выну камни, запакую в картонку и пошлю посылочкой по обычной почте. Дойдет – их счастье, а не дойдет – мое дело маленькое и плевать. Никакого номера счета писать не буду, да и не знаю я его. И обратного адреса не дам, а их адрес – вырежу буковки из газеты и приклею. Чтоб никаких следов.
Прошу Ицика купить мне англоговорящую газетку, английский язык, мол, изучаю, и жду с нетерпением, чтоб ушел. А он все не уходит и не уходит, крутится по квартире, чайник включил, предлагает кофе сделать.
– Не надо мне кофе, Ицик, иди домой, я хочу спокойно полежать, – и демонстративно капаю в рот лекарство.
А он мне:
– Вот, – говорит, – разбогатеет кто-то, кто этот клад найдет!
– Ох, – говорю, – Ицик, наслушался ты сегодня. И зачем только ты слушаешь эти базарные бредни?
– Нет, – говорит, – совсем не сегодня, и совсем не бредни. Сам знаешь, что не бредни. Я уж больше недели, как услышал, и в интернете на полицейский сайт сходил, и все теперь знаю.
Ах ты, паршивец маленький, ах ты, вошка интернетная!
– Что ты знаешь? Какой еще полицейский сайт?
– А такой, что в нем все полицейские новости!
– Как раз, станет тебе полиция свои новости выкладывать.
– Ну-у… – говорит, – почему полиция… это не полиция… Но там все есть, и что убили друг друга, и про ресторан, и про наш двор…
– И из-за чего убили – есть?
– И из-за чего…
– Ну?
– Из-за бриллиантов краденых, вот из-за чего.
– Да что ты говоришь? Бриллиа-анты! Это надо же! И много?
– Очень много… Но где они теперь – про это ничего нет, не знают… и про тебя там тоже ничего нет…
– А я тут при чем?
– Да как же… Они ведь у тебя искали… и не нашли…
Но про это, кроме меня, никто не знает.
Положим, полиция-то как раз знает, и крот их внутренний знает, только несколько иную версию. Ну и что? Приняли эту версию, меня не трогают, и ладно. Скорей, скорей развязаться!
– Ицик, – говорю, – и чего ты так волнуешься? Вор у вора украл, вор с вором расплевался, вор вора прикончил, туда им и дорога. Держись от всего этого подальше. Нам-то что?
– А нам, – он говорит, – то, что надо нам эти бриллианты поискать.
– Ах ты, Ицинька, – смеюсь ласково, а сам бы просто придавил его, – смешной ты ребенок. Воры не нашли, полиция не нашла, а мы с тобой найдем!
– Может, не найдем, а может, и найдем. Я думаю, они где-то здесь, в нашем доме или рядом.
– Ну, ищи, – смеюсь. – Найдешь – расскажешь.
Он вздыхает:
– Буду искать.
– Ищи, милый, а пока беги за газеткой.
– А ты, значит, не хочешь?
– Чего не хочу?
– Искать эти бриллианты? Тебе деньги не нужны?
Тут уж я искренне рассмеялся:
– Деньги? Ты что, продавать их собрался? Ой, не могу, Ицик. Или в полицию отнесешь, а она тебе за это заплатит? Полиция тебе знак отличия даст, за честный гражданский поступок. Ступай, ступай, ищи!
Вот ведь шантажист несовершеннолетний. Чует, чует, что близко, но настоящих данных у него нет. Что он может сделать?
И все равно, скорей, скорей покончить.
– Нет, – он говорит, – полиция не заплатит, и не продавать, а немцы предлагают полмиллиона долларов награды.
40
Я уже упоминал как-то, что раньше слабо чувствовал себя евреем.
И что родственников со стороны матери у меня практически не было, то есть просто ни одного. Со стороны отца были, но я с ними мало общался – они мою мать терпеть не могли и винили, что отец спился. А со стороны матери никого. Дед с бабкой были когда-то, ясное дело, но я только и знал про них, что оба рано умерли.
А так – мне не особо и нужно было, на что они, родственники? Лишняя головная боль. Я и не спрашивал, от чего, например, дед с бабкой умерли и где другие, а мать у меня была не слишком разговорчивая, особенно на эти темы. Теперь-то я понимаю, что это она меня оберегала, по принципу – меньше знаешь, дальше будешь.
Вот я и оказался далеко, то есть здесь. А здесь страна очень семейная, семейно все живут, и праздники все семейные, и вообще. И хотя я ностальгией не занимаюсь, но открылась вроде как нехватка, вот захотелось мне вдруг родственников, хоть каких-нибудь, кроме тех, которые из меня самого вышли, а, наоборот, таких, из которых я вышел. Это, говорят, приходит с годами, и здесь это называется "искать свои корни", но мне не корней каких-то там надо, а живых родственников. Пару лет назад дело было, и именно тоже на Йом Кипур – как-то этот день на человека действует. Но хоти не хоти, а нету.
Тогда я решил хотя бы узнать, где они и кто были. Написал матери.
Давно я, она мне отвечает, давно я ждала, когда ты спросишь. Жаль, что так поздно и на расстоянии, но хорошо хоть, пока я жива.
И настрочила мне письмо на девяти страницах, а там!
Я вот позавидовал здешним, особенно восточным, как они на праздники собираются, и братья, и сестры, и племянники с племянницами, и дядья, и тетки с детьми и внуками… А оказалось, что и я мог быть не беднее их, еще, может, и побогаче. Трудно сказать, так ли бы я этому радовался на практике. Если бы вдруг привалила куча житомирской родни. Вряд ли, но теперь уж не проверить, никогда не привалит, теперь уж даже и матери нет.
Что мать перед войной приехала учиться из Житомира, я смутно знал. Но что мне был этот Житомир, темная провинция, я человек столичный, какой мне был интерес в тамошней родне? А когда возник интерес, оказалось, что можно не беспокоиться, интересоваться уж десятки лет некем, ни в Житомире и нигде.
Всех мне их мать описала, по именам и фамилиям, и кто что делал, и сколько им было лет, и как выглядели, красивые, пишет, были, вся наша семья была красивая, на центральной улице в фотографии всегда чей-нибудь из наших портрет висел, ты в них пошел, и всех их немцы подмели в войну. Пришла фашистская зондеркоманда, согнали их всех, и привет из пулемета. Всех в яму. И дальних, и ближних, и деда с бабкой, и всех теток и дядьев, и их жен-мужей, и их детей, моих то есть двоюродных, и мало того. Оказалось, что и сестричка у меня была, Марусенька, и муж у матери до моего отца был. Он-то на фронте погиб, а вот сестричка Марусенька… Тут мать ничего не описывала, а коротко так упомянула, и все.
И со всем этим она столько лет жила! И молчала. Все время помнила, что жива потому только, что бросила их, учиться захотела, квалификацию повысить, и бросила – думала, на одно лето. А оказалось, навсегда. Как война началась, она рванула было домой в Житомир, но туда очень скоро подошел фронт, и ее завернули назад.
А если б не завернули, то и ее бы вместе с ними не стало. Может, и лучше бы так. Не мучилась бы все эти годы.
Но тогда и меня бы на свете не было…
То-то она такая малоразговорчивая была. Теперь понятно, отчего отец так сильно запил, почему ушел. Кто это может выдержать?
Вот тут-то я и почувствовал себя евреем.
Когда отец фамилию матери брал, он ей сказал: я себя считаю евреем по духу (много это радости ему принесло). А я себя именно по духу евреем не чувствовал.
А вот тут-то и почувствовал.
Тут я много чего почувствовал.
Например, про День Катастрофы.
Я, конечно, этот день всегда уважал и вместе со всеми отмечал, как положено, то есть стоял минуту молчания во время сирены, если на улице застанет. И считал, что это важный исторический день и надо помнить – как-никак шесть миллионов душ ни за что ни про что испарились. И в Музее Катастрофы побывал, нас еще от ульпана возили, хотя мне не очень понравилось.
Важный исторический день, но из года в год, из года в год. И по радио, и по телевизору, и в школах, и в армии, и во всех газетах. Все те же шесть миллионов. Война была много лет назад, скоро уж и людей, которые ее делали, никого не останется, сколько можно жить в трауре, правда, один только день в году. И Германия теперь положительно изменилась в лучшую сторону, и первый друг евреев, и кое-кому выплачивает за Катастрофу хорошие деньги, правда, таких уже мало.
И в мире даже есть люди, которые утверждают, что Катастрофы не было вообще, а просто выдумка евреев для собственных целей. Это, конечно, злостная клевета, и отрицать Катастрофу нельзя, поскольку имеется достаточно документов и фильмов. Но я про себя иногда думал, что они отрицают потому, что им просто надоело. Все время претензии со стороны евреев, как будто у людей своих забот нету. Я даже сказал это раз Татьяне, но она рассердилась и сказала, что я антисемит.
А в общем и в целом, конечно, очень жалко и трагично, и забывать ни в коем случае нельзя, но история есть история, и так и надо рассматривать, как исторический факт.
Это я так думал до материна письма и к себе никак не относил.
Да, к себе не относил и считал за исторический факт.
Но какой же исторический факт, если из-за проклятых немецко-фашистов меня могло вообще на свете не быть, а сестрички Марусеньки и в самом деле не стало?
41
Почему я эту тему сейчас затронул? Вроде она не имеет отношения?
Оказалось, имеет, самое прямое.
Сел я искать в интернете адрес страхкомпании. Смотрю тупо на экран, пока синяя полоска внизу заполняется, а в голове крутятся Ицикины слова: немцы предлагают полмиллиона… немцы предлагают пол… И споткнулся. Немцы?
Какие еще немцы? При чем тут немцы?!
Выскакивает этот красный "Последний Призыв", прокручиваю скорей в конец, смотрю на адрес – факт, немцы!
Бонн, какое-то там штрассе, и Дойчланд ихний убиралис, и имена все вроде немецкие… Немецкая компания страховала голландские камни! Ферзихерунг якобы какой-то! Совсем они там в Европе с ума посходили, все национальные экономики свалили в одну кучу и друг друга, гады, подстраховывают.
Как же я сразу не заметил? И ведь немецкий учил когда-то в школе… Видел адрес, но прочесть не удосужился, вроде ни к чему. Все мозги мне ихние полмиллиона заблокировали…
Даже сердце забилось. Перкосетину бы проглотить, но по-прежнему нету. Покапал из пузырька – по правде сказать, уже запутался, какой сперва, какой потом, но все равно действует.
Так.
Значит, эту услугу я буду оказывать немцам.
Возвращать им бриллианты, чтобы, не дай Бог, эти фрицы не потерпели убытков. И даже награду не потребую. Чтобы совсем на халяву отделались.
Сами уберечь не сумели, прошляпили камушки, но есть на свете российский уроженец, еврей по матери, Марусенькин брат, израильский гражданин Михаэль Чериковер, он позаботится о немецких страховых интересах, он не допустит, чтобы гансы пострадали!
Он эти камушки с опасностью для жизни от воров вызволит и дрожать из-за них будет, терять и находить, нервы трепать каждый день, беречь как зеницу ока, прятать будет и перепрятывать, дочь за араба через них выдаст, на Кипр за свои кровные гроши пошлет, жену уходящую без внимания оставит – что угодно, только чтоб фашистам не было такого неудобства, что они потеряют немного от своих немереных денег.
Чтобы я – немцам?
Да ферзихерунг вам в рот.
Ферзихер!
Хер!
Не будет этого, и не будет ни за какие коврижки. Ничего никуда не пошлю.
42
Позвонил заказчик серого панно, ругается, что не готово.
Не делать – это прекрасный и благородный принцип моей жизни. Но если уж взялся, то надо выполнять. До того я губу раскатал на бриллиантовые деньги, что будто бы и зарабатывать уже не надо.
Это меня поганые немцы так заморочили со своим вознаграждением. Или это перкосет меня довел? Так или иначе, но пора приходить в себя и вернуться к существующей действительности.
Заказчик – молодой парень, который богатым людям, которые сами не разбираются, делает домашнюю обстановку, так называемый внутренний интерьер, чтоб было красиво и стильно. Для этого и панно, хотя мне и не нравится, но это его первый серьезный заказ, и я его подвожу. В самом деле, виноват, я ему даже про сломанную шейку бедра вовремя не сообщил. И теперь он грозится вообще не заплатить. Я обещал, что сразу после Йом Кипура сдам, и тут же взялся за работу.
Работа неинтересная, и отвык я, и бедро тянет, да и старые боли все при мне, а главное, существующая действительность очень неутешительная, и украсить ее нечем, поскольку всякое возбуждение спало и перкосета нет.
И никто, кроме разве Ицика с газеткой, не заглянет. А мне и газетка эта уже ни к чему.
И впереди целых пустых полдня и вечер. Да и далее ничего особенного уже не ожидается. То есть все, как прежде, только без Татьяны.
То сижу, то стою, и так больно, и так. Смотрю в узор, что он мне дал, совсем неинтересный, но менять нельзя, плету, как указано, скучища. Глянул со скуки в окно, снаружи все как всегда, только дверь ресторана приоткрыта, и объявления о сдаче на двери нет. Вот только этого мне и не хватало, а впрочем, не все ли равно?
Татьяна даже не позвонила.
Позвонил зато Йехезкель, спросил, как себя чувствую после вчерашних иголок. Сказал ему – ничего, получше. Он обрадовался и говорит: тогда повторим сегодня перед сном? Хотел сказать нет, спасибо, не надо, а вместо этого слышу, что говорю, да, спасибо, это бы хорошо…
Положил трубку, и мне стало страшно. Не скучно и не грустно, а страшно.
Это я, значит, рад даже этому ее Йехезкелю?
Это что же, значит, теперь вот так всю жизнь? И не придет Татьяна, и не позвонит, разве что в чрезвычайном положении? И я буду сидеть один как сыч, плести свои дурацкие панно и радоваться любому посетителю? И даже без перкосета?
Но это же просто не я. Я же всегда любил сам с собой наедине находиться и никого не поджидал, никого мне было не надо?
Никого не надо было, Миша, пока было в наличии. Неужели Галина правильно сказала, и я профуфу кал жену?
Вот теперь и находись сам с собой, сколько угодно. Поджидать некого. Никто не помешает.
И справляйся сам, как хочешь.
Хотя Татьяна наверняка тетку какую-нибудь пришлет, вместо Ирис. Пока не надоест платить.
43
Кармела меня простила.
Не выдержал я дома один сидеть, натянул кое-как чистые "боксеры", взобрался наверх. Искренне попросил прощения, про Татьяну ей немного объяснил, имеет право знать, почему я такой не в себе. Посидели, поговорили, как взрослые люди, поели вместе.
И все у нас было, хотя все-таки без настоящего интереса с моей стороны. Одно только радует, что до сих пор могу по заказу. Правда, был напряженный момент, я даже встревожился. Но обошлось, Кармела и не заметила, а, наоборот, сказала, Татьяна просто не понимает, что она теряет. Это, говорит, редко у нынешних мужчин, чтобы и сила, и терпение, и внимание к потребностям партнера. Не знает она, что у меня это вовсе не внимание к потребностям, а просто если она достигает, то мне гораздо приятнее на нее в этот момент смотреть. А она и сама вела себя довольно деликатно, приспосабливалась, учитывала мою шейку бедра.
Неплохая все-таки тетка, несмотря на голос. В прежнем моем семейном положении я бы охотно имел с ней дело на этой почве. Теперь же она явно на что-то рассчитывает, а я предпочел бы чисто по-соседски. Но все равно хорошо, что мы помирились, на случай безвыходного положения, и опять же Йом Кипур. Теперь бы еще с Ирис. Ладно, когда-нибудь при случае.