27
Сидим мы Татьяной, едим этот хамин, такая мясная пища еврейская, и она все молчит.
Она и всегда чаще молчит, но тут особенно. Виноватым я себя не чувствую, но неприятно. Она перед ужином брюки мои белые прибрала, рубашку шелковую обратно на плечики повесила, ничего не сказала, не спросила, ничего. Довольно странно, но главное, неприятно. Чтоб ее разговорить, спросил про интересующий ее предмет, а именно про ребеночка. Ответила: да нет, зря паниковали, животик болел и прошел, и опять молчит.
И ладно. Помолчит и заговорит. Соображаю, что она вообще последнее время как-то не в себе. С ней и раньше такое случалось, когда у меня на стороне что-то было. Но сейчас немного досадно, ведь я с этой Кармелой не то чтобы от особого интереса, а по делу, и инициатива была не моя. Хотя не отрицаю, сопротивления не оказал. А в этот раз так и совсем ничего не было, только новый коврик унесла, а первый не отдала. Теперь что, третий на обмен делать? Тоже, игру себе придумала.
Легли спать, неизрасходованный заряд надо куда-то израсходовать, но моя повернулась спиной, простыню вокруг подоткнула и будто спит. Потрогал-потрогал – не реагирует. Словами намекнул – не отвечает. Попробовал прямыми методами. Села, зажгла свет, повернулась ко мне, говорит:
– Ну, чего ты, Миша?
– Ну, как чего.
– У меня сил никаких нет.
– Не беда, – смеюсь, – у меня на двоих хватит. И продолжаю свое, ничего, думаю, раскочегарится по ходу дела. Однако нет никакого взаимодействия с ее стороны. Тяну ее на себя, а она только вздыхает. Без взаимодействия куда мне такую тяжесть поднять. А на боку никак не могу, фигура не позволяет. Взмок опять весь, но с ней это несущественно. Говорю ей:
– Не спи, Таня. Она мне:
– Я не сплю.
– Тогда чего ж ты?
– Охоты нет. Давай спать, Миша.
– У меня зато есть, – говорю. – Разок можешь и без охоты.
– Разок… – говорит, да с таким выражением, но я в тот момент внимания не обратил, главное, дурь эта с нее соскочила и начала помогать.
Ладно, справились кое-как, отпустил я ее спать. Думал, тоже сразу засну, столько переживаний за день, но сон не идет. А идут мысли, да как-то все параллельно, и про хозяина с Коби, как они друг друга убивали, и про Галину с Азамом, это надо же им было встретиться, и про Татьяну, как она меня чуть с Кармелой не застукала.
Подумала ли она что-нибудь, трудно сказать, но есть признаки, что подумала.
А с другой стороны, чего тут думать? Все просто: я мылся, а Кармела хамин принесла, я полотенцем обмотался и открыл.
А что же она про парадные брюки с рубашкой ничего не спросила? Странно даже, как будто ей все равно. Тут я вспомнил, как она мне сейчас сказала: "Разок…" Это на что же она намекала? Ладно, на каждое слово тоже не наздравствуешься, сказала и сказала. Скандалов она мне из-за подружек никогда не устраивала, хотя мать сколько раз предупреждала, смотри, Михаил, догуляешься, бросит она тебя. Но это зря. Если в России не бросила, когда я был моложе и куда сильнее гулял, и родня у нее там, и все, уж здесь и подавно. Там она к отцу-матери могла уйти, а здесь куда она пойдет? И потом, она мне за любовь всегда все прощает, очень привязана. Так ведь и я к ней привязался, привык за столько лет, хотя и не так, как она.
Вон она лежит рядом. Спит. Какая ни есть, а своя. И я решил – нет, завтра все ей расскажу, давно надо было. Надо, все-таки самый близкий человек.
28
А назавтра она меня оглоушила. Да что говорить, просто убила она меня.
С утра я заспался, поскольку поздно заснул. Сквозь сон слышал, она встала и начала по квартире шуровать. Встал, зарядку сделал, чин чином, она в это время в салоне пылесосила. Заметил, что она занавеси с окон сняла, как в воду глядел. Это значит, у нас пошла генеральная уборка, интересно, по какому случаю, не суббота, не праздник. Но вмешиваться не стал, предоставил полную свободу действий. Прошел на кухню, она в салоне окно моет спиной ко мне. Сказал "доброе утро", ответила, но лицом не повернулась. Все еще не в духе, значит. Но уборка на нее всегда действует успокоительно, скоро отойдет.
Позавтракал, что она приготовила, и решил, не откладывая, сейчас и рассказать. Тем более она с раннего утра трудится, пора передохнуть. Вхожу в салон и говорю:
– Татьяна, перекур!
Она тереть перестала, повернулась ко мне, смотрит.
Я говорю:
– Перервись на время, я хочу тебе кое-что рассказать.
Бросила тряпку, слезла со стула и говорит:
– Я тоже хочу с тобой поговорить.
– И поговоришь, что за проблема. Но сперва послушай, ахнешь как услышишь. Ты только сядь, у меня история длинная.
Села, руки на коленях сложила и говорит:
– И ты сядь. У меня разговор недлинный, но лучше сядь.
Я смеюсь:
– Что это мы друг друга усаживаем, как в гостях?
Сел на диван напротив нее, она что-то пристально за мной наблюдает. Видно, думает, буду оправдываться насчет Кармелы. Ну, сейчас она про эту Кармелу забудет.
– Так вот, – говорю, – ты заметила, что ресторан наш закрылся? А знаешь почему?
Но она меня перебивает:
– Нет, про ресторан потом, сейчас я скажу.
Твердо так говорит, видно, мало еще поубирала, не успокоилась. Ладно, думаю, пусть сделает свое недлинное сообщение.
– Ну, говори.
Она воздуху в грудь набрала, рот открыла, словно кричать собирается, но сказала тихо:
– Я ухожу.
– Куда, – говорю, – уходишь? Ты же сегодня в ночную. Да посреди уборки.
– Нет, – говорит, – уборку закончу, все тебе приготовлю и уйду.
– Да что ж ты, – смеюсь, – так важно мне об этом объявляешь? На рынок, что ли? Иди себе на здоровье, сперва только послушай. Говорю тебе, ахнешь.
– Ахну… Нет, Миша, не на рынок. Я совсем уйду.
Я никак не пойму, чего она:
– Совсем, до самого утра уйдешь?
Молчит и все смотрит пристально. Я немного удивился, что за странное поведение. Говорю:
– Выражайся яснее. Что ты хочешь сказать? И говори скорей, потому что…
– Я быстро скажу. Еще раз. Миша. Я ухожу от тебя.
– От меня?
– От тебя. Из дому. Совсем.
Тьфу ты, черт. Так рассказать хочется, и не дает. Что-то у нее там в умишке сварилось, а что, сама не знает.
– Татьяна, – говорю серьезно, – ну, что ты плетешь? Если это насчет Кармелы, то глупости, я тебе сейчас все объясню.
Она будто удивилась:
– При чем тут Кармела?
– Вот именно, что ни при чем. Поэтому не выдумывай черт-те что, а слушай.
Тут только она глаза от меня отвела, голову опустила и говорит, грустно так:
– Нет, Миша, это ты меня не слушаешь. Или не слышишь. Я ухожу от тебя насовсем. Навсегда.
Не знаю даже, как отреагировать.
– Куда уходишь? Ты что, меня бросить хочешь?
– Да.
– С ума сошла?
– Не знаю, может, и сошла.
Так и есть. Ерунду какую-то выдумала, сама признает.
И говорю ей, мягко, но строго:
– Таня, прекрати. Хочешь сердиться – посердись, но в эти игры я не игрок. Что значит – уйду? Куда ты пойдешь? К сыну, что ли? А впрочем, можешь пойти на пару дней, если им надо. Я не возражаю.
Помолчала еще немного, поглядела на меня грустно и говорит:
– Прости, Миша. Я решила.
29
Что мне в моей Татьяне всегда нравилось? Что переспорить ее ничего не стоит. Легко поддается на убеждение. Возразишь ей, и тут же уступает. Никогда на своем мнении не стоит, да и нет у нее своего. Для моих нервов такой характер лучше всего, я это еще в молодости осознал.
Но один подводный камень в характере все же есть. Редко-редко на него натыкаешься, всего два раза за всю жизнь помню.
Один раз, когда она Галкой забеременела. Я считал, что одного ребенка вполне достаточно, ему едва год исполнился, возни хватает. Говорю, делай аборт. Нет, сказала, буду рожать. И тут же я понял, что так и будет, не знаю как, но понял, хотя привычки к этому не было.
А второй раз с Израилем. Были мы как-то на первомайскую у ее родни, и ее двоюродный брат начал рассуждать про евреев. На мой взгляд, ничего даже такого не говорил, просто разговор, но мы пришли домой, а она мне – надо ехать. Тут я много возражал, и она даже ничего толкового в ответ сказать не могла, но факт, что мы здесь.
И вот этот подводный камень следует всячески обходить, не допускать, чтоб он вынырнул. А я допустил, сам не знаю как. Как она сказала "я решила", я на него прямо физиономией и наткнулся.
Короче, со мной вдруг сделалось что-то вроде истерики. Даже в озноб бросило, хотя жара. Нервы-то все это время были в напряжении и тут не выдержали. Я на нее закричал, ругался, кулаком по дивану колотил, она сходила на кухню, принесла мне воды, я стакан у нее из рук выбил. Она отошла в сторону, руки на животе сложила, подождала немного молча, потом взяла тряпку и стала вытирать воду с пола.
Успокоился немного и говорю, хотя сам слышу, что голос у меня не свой, не слушается:
– Ну, что ты такое решила? Тряпку опять положила, но не говорит.
– Ты видишь, что ты со мной сделала?
– Вижу, – отвечает.
– Больше такого не делай. Если есть претензии, скажи. А то ни с того ни с сего такие разговоры!
– Миша, – говорит, – это не разговоры.
Но у меня все же козырь в руках.
– Что ты решила? – говорю. – Бросить меня, человека в моем состоянии?
– Да, – говорит. Прямо так и говорит – да!
– А где же совесть? Ты подумала, как я буду?
– Подумала, – говорит. – Я все обдумала и устроила, тебе не будет плохо.
– Да? Это как же?
– К тебе каждый день будет ходить нянечка из нашей больницы, купит тебе, приберет, приготовит, помыться поможет, все, что надо. Да ты и сам многое можешь, состояние твое сейчас уравновесилось, и серьезного ухудшения уже не предвидится. Я говорила с врачом.
– С врачом! – говорю, до чего же она на врачей полагается, и пытаюсь усмехнуться, но чувствую, рот кривится на сторону. – Много он знает про мое состояние. И нянечка твоя что, даром ходить будет?
– Нет, я буду ей платить.
– Ну да, ты же деньги по секрету откладывала, знаю, как же. Представляю себе эти суммы. А когда кончатся?
– Заработаю еще.
– А если заболеешь или работу потеряешь?
– Тогда будешь сам, как сможешь.
Тут я думаю, Господи, что это я делаю, я так с ней обсуждаю, будто уже поверил, согласился. Будто это все всерьез.
30
Оказалось, всерьез.
Вот и получилось, что права была моя мать, а не я. Век живи, век учись. Так я в мою Татьяну верил, так на нее полагался, и вот – всю квартиру вымыла, вычистила, белье перестирала, сварила обед на два дня, собрала небольшую сумку и ушла. Полгода до серебряной свадьбы не дожили. Даже прощаться как следует не стала, зачем, говорит, я через день-два зайду, гляну, как ты живешь. Заодно и вещей сколько-то возьму, а в следующий раз еще. Не грусти, говорит. И ушла.
А я остался один в пустой квартире. Я днем и так по большей части один, но фоном все время было чувство – только что ушла, да – скоро придет, да – поскорей бы пришла, либо наоборот – подольше бы не приходила.
Сознаю, что теперь мне следует переживать, перебирать прошлое, может быть, даже плакать. Или от злости с ума сходить. Но злости не чувствую, и плакать не хочется, и мыслей особых нет, только скучно как-то.
Взял сигарету, закурил, вкуса никакого нет, бросил.
Подошел к станку, осмотрел начатое панно. И панно скучное выходит, потому что по чужому рисунку. Тряпки, что дочь вчера принесла, Татьяна развернула, разложила на столике аккуратно по сортам, как я учил. И цвета все скучные, сероватых да черноватых больше всего. Голубого сколько-то, но тоже как застиранное и от серого мало отличается.
Стою и не могу понять – вот только что столько дел было, столько всяких забот, и вдруг сразу – ничего. И не хочется ничего, и занятия никакого, кроме ковриков, нет. Ну, а раньше что было? Ведь то же самое, ничего же особенно не изменилось? Что же меня скука такая одолевает? Мне же никогда в жизни не было скучно.
Тут телефон зазвонил. Не хотел отвечать, но вдруг она? Вдруг одумалась? Нет, вряд ли. В крайнем случае, забыла что-нибудь, про еду сказать или еще что-нибудь.
А я даже и не знаю. Хочу ли я, чтоб она вернулась? Да вроде и не очень. Тоже ведь скука одна.
Телефон перестал и тут же опять зазвонил. Снял все-таки трубку, а это Азам.
– Михаэль, – кричит, – я придумал, что сделать с камнями!
Камни. Значит, все-таки знает. А теперь и телефон мой знает, и по имени. Значит, он Галке все рассказал.
А что мне камни? Что мне теперь эти камни, когда скучища такая? Только морока одна. Татьяна, может, и ушла из-за этих камней. То есть из-за Кармелы. Без этого, может, и не решилась бы, хотя упорно отрицает.
31
Я, надо сказать, сильно перед ней в тот момент унизился, и совершенно зря. Но она меня застала врасплох, без всякой подготовки. От неожиданности в объяснения с ней пустился, чего допускать не следует.
Она убирала, готовила, а я все ходил за ней и разговаривал.
– Все же объясни, почему и зачем ты хочешь от меня уйти.
И она на все мои вопросы отвечала, нисколько не уклонялась, как будто это и не моя Татьяна.
– Потому, – говорит, – что мне захотелось пожить с добрым человеком.
– С каким таким человеком?
– Есть такой.
– Нашла себе, значит. За моей спиной. Добрый человек. А я тебе, значит, не добрый.
– Ты? Ты, – говорит, – красивый и способный, а добрый… Нет.
– Как же это ты, – говорю, – с таким недобрым столько лет жила?
– Так и жила. Любила очень.
– Любила… Такая твоя любовь. А моя, значит, ничего уже не стоит?
Она в это время белье в стиралку закладывала. И даже глаз не подняла.
– Почему же не стоит? Только ты ведь по-настоящему меня не любил, а любил Светку Шикину.
– Вспомнила! А чего ж ты тогда за меня пошла, если знала?
– Любовь была большая, вот и пошла.
– Была большая, а теперь нет?
– А теперь нет.
– Куда ж она делась?
– Не знаю. Прошла.
Прямо так и режет. И не оправдывается даже.
– Теперь ты доброго человека любишь. Тоже большая любовь?
– Какая уж есть.
– И ко мне совсем никакого чувства не осталось?
– Почему никакого? Чувство осталось. А любви нет.
До того мне досадно стало! Говорит хотя и грустно, но спокойно и ничуть не чувствует себя виноватой. А я еще ее жалел, что вот, мол, она меня любит, а мне с ней неинтересно! Ужасно мне захотелось ее уесть. Говорю:
– Ну, теперь-то ты наверняка русского себе подыскала, доброго человека.
– Эх ты, Миша, – говорит, и глаз у нее один чуть прикрылся, словно голова заболела.
Пошла в кухню, я за ней.
– Нет, – говорит, и все так же спокойно, – он еврей.
Настоящий еврей, верующий.
Смешно мне не было, но я рассмеялся как можно громче:
– Да он тебя, что ли, в прислуги берет, или как? Какой это верующий еврей станет с тобой жить?
– Он не фанатик. Станет. И потом, я гиюр приму, если удастся.
– Чего-о?!
Она из холодильника все вынула, моет внутри.
– Гиюр, в еврейство перейду. Нас таких в классе семь женщин, правда, другие помоложе.
– В классе! Уже и учиться начала!
– Начала.
– Гиюр… Ну, даешь. Тебе что, детей с ним рожать? Или в еврейского Бога вдруг поверила?
– В Бога я всегда верила. Еврейский или какой, мне все равно. И дети у него есть свои, взрослые уже. А у меня свои. – И вдруг улыбнулась, так улыбнулась, как мне давно уж не улыбалась. – А что? Можно и ребеночка.
– На сорок пятом году? Постыдилась бы.
– Это ничего, здесь это делают. Улыбается, отдраивает плиту, на меня совсем уж не смотрит.
– А ты подумала, что дети скажут? Перед детьми тоже не стыдно?
– Дети не осуждают.
– И все за моей спиной! Мужика нашла, в религию ударилась, детям сказала… Один я ничего не знаю.
– Теперь знаешь.
32
В процессе я ей все-таки про камни рассказал, чтобы причину объяснить, почему с Кармелой вышло.
Нет, говорит, не в Кармеле дело, Кармела добрая женщина, я рада буду, если у вас что-нибудь получится. А про камни только и сказала, не впутывайся ты в эту кашу, брось, зачем тебе? Слишком была занята своим, слушала невнимательно и толком, по-моему, не усвоила.
А теперь вот Азам. Все знает, вполне в курсе и уже обдумал, что делать. Тут уж дурака валять нечего, вокруг да около ходить. Могу, конечно, еще прежнюю резину потянуть, не знаю, мол, и не знаю ничего. Но ясно, что не отстанет, да и Галина… В общем, сказал ему, пусть приходят, поговорим. Он хотел прямо сегодня, но я не могу, у меня травма. Договорились на завтра.
Лучше всего, отдам я им эти стекляшки, и пусть делают, что хотят. А мне это скучно и ни к чему.
В общем, надо идти к Кармеле. Не хочется, у меня все чувства к ней испарились, и этим самым заниматься совсем не хочу. Но надо, и лучше, чем сидеть и последние нервы мучить.
Переодеваться не стал, хотя болей практически никаких нет. Что это значит, все нервы истерзаны, а болей нет? Или она права была и болезнь моя проходит? Только этого не хватало. Да глупости, не может она пройти, не первый раз, просто ремиссия.
И время самое подходящее, восемь часов. Татьяна, между прочим, как раз заступает на дежурство.
Без всяких приготовлений, но с решимостью взял и пошел.
Дверь у Кармелы, как всегда, не заперта. Ей уж и соседи говорили, обворуют, будешь знать. Нет, говорит, я с детства так привыкла, стану я запирать, когда в магазин на полчаса выхожу. У нас, говорит, в мошаве никогда не запирали, тоже мне, вспомнила времена царя Гороха.
Сама в кухне, опять что-то вкусное готовит, не исключено, что и нам бы опять принесла. Теперь мне одному будет носить, если вообще будет.
Услышала меня, выскочила в прихожую – у нее и прихожая есть, вообще, квартира куда лучше нашей и больше, комнат не то четыре, а может, и пять, и санузел раздельный. Видимо, у бывшего мужа отсудила. Говорят, раньше когда-то, еще до Израиля, в этом доме был отель для богатых англичан, справа для них квартиры, такие, как ее, а слева маленькие для прислуги, как наша.
Выскочила в прихожую, и так радостно: "Мишен-ка!" Мимо меня проскользнула и дверь заперла, а ключ в карман. Опасается теперь, про Татьяну ведь не знает, и не скажу.
– Мишен-ка, у меня в кухне горит, я сейчас, только доготовлю.
И быстро обеими руками мне голову приподнимает, одной рукой держит, второй гладит по щеке, по губам, наклонилась, заглядывает в глаза:
– Ты сердишься? Плохо себя чувствуешь? У тебя что-то случилось?
Интуиция у этих баб просто зверская.
– Нет, – говорю, – ничего.
– Иди, – говорит, – прямо в спальню, я сейчас приду, а то сгорит.
И убежала.
А я вошел в спальню и ахнул.
На двуспальной ее кровати, на двух подушках, лежат оба мои коврика.
Я нужный сразу схватил, а что делать, не знаю. Унести его нельзя, дверь заперта. В карман сунуть – не влезет. Вообще в одежде не спрятать – велик, и ведь раздеваться придется. Увидит и отнимет опять. Она как раз из кухни кричит:
– Ты пока раздевайся и ложись!