С ней мне почему-то приходили в голову только идиотские шутки. Если бы это было лет тридцать назад, мне пришлось бы признаться себе, что я влюблен. А что думать по этому поводу сейчас, в моем возрасте, когда уже не влюбляются?
У фрау Бухендорфф был "альфа-ромео-спайдер", еще старый, без этого жуткого спойлера.
- Поднять верх? - спросила она.
- Я привык даже зимой ездить на мотоцикле в плавках.
Нет, мой юмор и в самом деле с каждой минутой становится глупее. В довершение ко всему она неверно истолковала мою дурацкую шутку и принялась поднимать верх. И все оттого, что у меня не хватило духу сказать, что для меня нет ничего приятнее, чем ехать теплой летней ночью в кабриолете рядом с красивой женщиной.
- Нет-нет, оставьте, фрау Бухендорфф! Мне нравится ездить теплой летней ночью в открытой спортивной машине.
Мы ехали по висячему мосту над Рейном и портом. Я смотрел то на небо, то на мощные тросы моста. Ночь была светлой и звездной. Когда мы съехали с моста, то прежде чем нас поглотил лабиринт улиц, перед нами на несколько секунд открылась панорама Мангейма с его церквями, башнями и высотными домами. Перед светофором рядом с нами остановился мощный мотоцикл.
- Давай еще съездим на Адриатику! - крикнула девушка с заднего сиденья своему другу в шлем, стараясь перекричать рев мотора.
Летом 1946 года я часто бывал на этом озере в бывшем карьере, в название которого мангеймцы и людвигсхафенцы вложили свою тоску по южным краям. Тогда мы с женой еще были счастливы, и я наслаждался этим счастьем, миром и первыми сигаретами. Значит, туда все еще ездят. Сегодня это, конечно, проще и быстрее. Заманчиво - разок окунуться после кино в ночное озеро.
До этого мы ехали молча. Фрау Бухендорфф вела машину быстро, сосредоточив все внимание на дороге. Теперь она закурила.
- Голубая Адриатика… Когда я была маленькая, мы иногда ездили туда на нашем "опеле-олимпии". Ячменный кофе из термоса, холодные отбивные котлеты и ванильный пудинг в стеклянной банке… Мой старший брат уже считал себя взрослым, разъезжал на собственной "виктории-аванти", у него была уже какая-то своя жизнь. Тогда появилась мода - вечером, перед сном, ездить купаться. Сегодня мне все это кажется идиллией, а тогда, в детстве, эти поездки были сплошное мучение.
Тем временем мы подъехали к моему дому, но мне хотелось еще хоть немного продлить эту сладкую муку охватившей нас обоих ностальгии.
- Почему мучение?
- Мой отец хотел научить меня плавать, а с терпением у него было плохо. Боже, сколько я наглоталась воды на этих уроках плавания!
Я поблагодарил ее за то, что она подвезла меня.
- Это была очень приятная поездка под ночным небом.
- Спокойной ночи, господин Зельб.
11
Жуткая история
Хорошая погода ушла, подарив нам на прощание ослепительно-солнечный день. Мы с моим другом Эберхардом устроили пикник у Фойденхаймского шлюза и явно переоценили свои силы. Эберхард прихватил с собой деревянный ящичек с тремя бутылками довольно приличного бордо, и, открыв "на десерт" еще и "Форстер Бишофсгартен" с РХЗ, мы совершили роковую ошибку.
В понедельник я проснулся с жестокой головной болью. Кроме того, разыгравшийся от дождя ревматизм впился мне в поясницу и в бедра. Может, я именно поэтому неправильно повел себя с Шнайдером. Он вновь вышел на работу. Не под конвоем заводской охраны, а сам по себе. Я нашел его в лаборатории одного из коллег - его собственная сгорела во время аварии.
Он стоял, склонившись к холодильнику, и обернулся, когда я вошел. Это был высокий худой мужчина. Он нерешительным жестом предложил мне сесть на лабораторный табурет, а сам остался стоять со скрещенными на груди руками. У него было серое лицо, а пальцы левой руки пожелтели от никотина. Безукоризненно чистый белый халат должен был скрывать распад личности. Но этот человек дошел до предела. Если он был игрок, то проигравший и потерявший последнюю надежду. Один из тех, что в пятницу заполняют билет лото, а в субботу даже не смотрят, выиграли ли они.
- Я знаю, о чем вы хотите говорить со мной, господин Зельб, но мне нечего вам сказать.
- Где вы были в день аварии? Это-то вы должны знать? И куда вы потом исчезли?
- У меня, к сожалению, проблемы со здоровьем, и в последние дни я себя плохо чувствовал. А авария меня окончательно добила - пожар уничтожил важные документы.
- Но это же не ответ на мой вопрос.
- Что вам от меня нужно? Оставьте меня в покое!
В самом деле, что мне от него было нужно? Я не видел в нем гениального вымогателя. Эту руину я не мог представить себе даже в роли орудия, которым воспользовался кто-нибудь, не имеющий отношения к заводу. Но это еще ничего не значило, в моей практике всякое бывало. К тому же этот Шнайдер чего-то не договаривал, а зацепок у меня было не так уж много. На свою и на мою беду, он попал в списки подозреваемых. А тут еще мои муки похмелья и ревматизм и этот плаксиво-обиженный тон Шнайдера, который действовал мне на нервы. Если я уже не в состоянии справиться даже с таким типом, значит, мне пора на пенсию. Я собрался с силами и опять пошел в атаку:
- Господин Шнайдер, речь идет о расследовании актов саботажа, в результате которых завод понес миллионные убытки, и о предотвращении дальнейших угроз. До сих пор мне все охотно оказывали всяческое содействие. И ваше нежелание помочь мне, скажу вам прямо, наводит на подозрения. Тем более что в вашей биографии имеются криминальные страницы.
- Играть я бросил несколько лет назад. - Он закурил сигарету. Руки его дрожали. Курил он торопливо, мелкими затяжками. - Но если это вас интересует, пожалуйста: я был дома, лежал в постели. А телефон мы по выходным часто отключаем.
- Господин Шнайдер, сотрудники заводской службы охраны были у вас дома и никого не застали.
- Вы ведь все равно мне не верите. Поэтому я вообще больше ничего говорить не буду.
Такое мне приходилось слышать не раз. Иногда полезно было убедить собеседника в том, что ты ему веришь, какую бы чушь он тебе ни рассказывал. Иногда мне удавалось прикоснуться к боли, спрятанной под какой-нибудь нелепой, детской реакцией, так что она сама прорывалась наружу. Сегодня я был не способен ни на то, ни на другое. У меня пропало желание продолжать этот разговор.
- Хорошо, значит, нам придется продолжить наш разговор в присутствии службы охраны и вашего начальника. Мне бы хотелось избавить вас от этого. Но если вы до вечера не изъявите желания пойти мне навстречу… Вот моя визитная карточка.
Не дожидаясь его реакции, я вышел из комнаты. Несколько минут я стоял под козырьком на крыльце, смотрел на дождь и курил. "Интересно, на берегах Афтона сейчас тоже идет дождь?" - подумал я. Я не знал, что делать дальше. Вспомнив, что эти парни из заводской охраны и вычислительного центра расставили свои ловушки, я решил посмотреть, как выглядят их "сети", и отправился в вычислительный центр. Эльмюллера на месте не оказалось. Один из его сотрудников по фамилии Таузендмильх, с бейджиком на груди, показал мне на мониторе извещение пользователей о ложной базе данных.
- Распечатать вам? Это секундное дело.
Я взял распечатку и пошел в кабинет Фирнера. Но ни Фирнера, ни фрау Бухендорфф на месте не оказалось. Какая-то секретарша принялась рассказывать мне что-то про кактусы. Я почувствовал, что на сегодня с меня хватит, и покинул завод.
Будь я моложе, я бы, несмотря на дождь, съездил на Адриатику, искупался и выветрил остатки хмеля. Если бы я мог хотя бы сесть за руль, я бы, наверное, так и сделал, несмотря на возраст. Но я все еще не мог водить машину из-за своей руки. Вахтер, тот самый, что дежурил в день аварии, вызвал мне такси.
- Это же вы, кажись, в пятницу привели сюда шмальцевского мальчишку, верно? Вы - Зельб? У меня тут для вас кое-что есть.
Он пошарил под своим сигнальным пультом, достал оттуда небольшой пакет и важно вручил мне его:
- Тут пирог. Сюрприз, короче! Фрау Шмальц испекла.
Я сел в такси и поехал в бассейн Хершельбад. Но в сауне был женский день. Тогда я велел таксисту отвезти меня в "Розенгартен", где я был завсегдатаем, и заказал сальтимбокка алла романа. После обеда я пошел в кино.
Первый послеобеденный сеанс имеет свою особую прелесть, независимо от того, что показывают. Публика обычно состоит из бездомных бродяг, тринадцатилетних подростков и разочарованных в жизни интеллигентов. Раньше, когда еще многие школьники должны были ездить на занятия из окрестных деревень и дальних пригородов, они тоже были частыми посетителями дневных сеансов. Скороспелые подростки раньше приходили на дневные сеансы целоваться. Моя знакомая, Бабс, директриса реальной школы, говорила мне, что теперь учащиеся целуются прямо в школе и к часу дня обычно уже успевают удовлетворить эту потребность.
На этот раз мне не повезло с выбором зала, которых в этом кинотеатре семь, и мне пришлось смотреть "Оn Golden Pond". Все артисты, исполнявшие главные роли, мне понравились, но когда фильм кончился, я лишний раз порадовался, что у меня нет ни жены, ни дочери, ни маленького выродка-внука.
По пути домой я заглянул в свою контору. Там меня ждало известие о том, что Шнайдер повесился. Фрау Бухендорфф наговорила мне все это сугубо деловым тоном на автоответчик и просила немедленно перезвонить.
Я налил себе рюмку самбуки.
- Он оставил какую-нибудь записку?
- Да. Она у нас здесь. Похоже, ваше расследование закончено. Фирнер хотел бы поговорить с вами об этом.
Я сказал фрау Бухендорфф, что немедленно выезжаю, и вызвал такси.
Фирнер был в веселом расположении духа.
- Приветствую вас, господин Зельб. Жуткая история! Он повесился в лаборатории, на электрическом шнуре. Его обнаружила девчонка-практикантка. Мы, конечно, приняли все необходимые меры, чтобы спасти его. Но ничего не помогло. Прочтите его прощальное письмо. Это он и был. Мы нашли того, кого искали.
Он протянул мне фотокопию наспех исписанного листка бумаги, скорее всего письмо жене.
Прости, Дорле! Не думай, что ты недостаточно сильно любила меня, - без твоей любви я бы сделал это еще раньше. Теперь я уже не могу иначе. Они все знают, и у меня нет выбора. Я хотел сделать тебя счастливой, хотел так много дать тебе. Пусть Бог пошлет тебе более светлую жизнь, чем та, что выпала тебе в эти последние страшные годы. Ты ее заслужила. Целую тебя. Твой до гроба, Франц.
- Вы считаете, что нашли того, кого искали? Но это письмо ничего не дает. Я сегодня утром говорил с Шнайдером. Его убил игрок, который в нем сидел.
- Вы пораженец! - Он громко расхохотался мне в лицо.
- Если Кортен считает, что дело завершено, он, конечно, в любой момент может освободить меня от расследования. Но я думаю, что вы поспешили с выводами. Если вы, конечно, не шутите. Или вы уже отменили вашу операцию "Ловушка"?
Мои слова не произвели на него впечатления.
- Это уже подпрограмма, господин Зельб. Разумеется, ловушки еще стоят. Но в целом дело можно считать законченным. Остается только выяснить некоторые детали. Прежде всего - как Шнайдеру удалось произвести эти манипуляции.
- Я уверен, что вы мне скоро опять позвоните.
- Поживем - увидим, господин Зельб. - Фирнер заложил большие пальцы в проймы жилетки своего костюма-тройки и забарабанил остальными пальцами "Янки дудл".
В такси по дороге домой я думал о Шнайдере. Был ли я виноват в его смерти? Или во всем виноват Эберхард, который взял с собой слишком много вина, в результате чего я с похмелья слишком грубо обошелся с Шнайдером? Или шеф-повар со своей бутылкой "Форстер Бишофсгартена" позднего урожая? А может, дождь и связанное с ним обострение ревматизма? Эти причинно-следственные цепочки и поиски виноватых можно было продолжать бесконечно.
Шнайдер в белом халате еще не раз вспоминался мне в последующие дни. Дел у меня было не много. Гёдеке потребовал еще один, более подробный отчет о вероломном руководителе филиала, а другой заказчик обратился ко мне, потому что не знал, что ту же информацию он мог получить от ведомства по делам общественного правопорядка.
В среду, когда моя рука уже заметно пошла на поправку, я смог наконец забрать свою машину со стоянки РХЗ. Хлор повредил лакокрасочное покрытие, придется включить это в счет. Вахтер поздоровался со мной и спросил, понравился ли мне пирог. Я забыл его в понедельник в такси.
12
Сычи
О причинно-следственных цепочках и проблеме вины я рассказал своим друзьям за доппелькопфом. Мы несколько раз в году встречаемся по средам в "Баденских винных подвалах", чтобы поиграть в карты. Гроссмейстер Эберхард, орнитолог и профессор Гейдельбергского университета на пенсии Вилли, хирург мангеймской городской больницы Филипп и я.
Филиппу пятьдесят семь лет; он среди нас самый младший. Эберхард - наш патриарх, ему семьдесят два. Вилли на полгода младше меня. Доппелькопф - это, собственно, лишь повод повидаться и поболтать.
Я рассказал о Шнайдере, о его пристрастии к игре и о своих подозрениях относительно его причастности к актам саботажа, которые мне и самому казались несерьезными, но из-за которых я слишком жестко говорил с ним во время нашей первой и последней встречи.
- Через два часа он повесился. Думаю, не из-за моих подозрений, а из страха, что все узнают о его прогрессирующей игорной болезни. Как вы считаете, я виноват в его смерти?
- Ты же юрист, - ответил Филипп. - У вас же должны быть критерии для оценки таких ситуаций?
- С юридической точки зрения я не виноват. Меня интересует моральный аспект проблемы.
Мои друзья не знали, что мне ответить.
- Значит, мне нельзя выигрывать в шахматы, - задумчиво произнес Эберхард, - потому что противник может оказаться слишком чувствительным человеком и проигрыш наведет его на мысль о самоубийстве?
- Ну, если ты знаешь, что проигрыш может стать последней каплей, которая переполнит чашу его депрессивных страданий, значит, держись от него подальше и найди себе другого противника.
Эберхарда не удовлетворило предложение Филиппа.
- А что мне делать на турнире, где я не могу выбирать противников?
- Возьмем для примера сычей… - вступил Вилли. - Я постепенно начинаю понимать, почему мне так нравятся сычи. Они ловят себе мышей и воробьев, выкармливают птенцов, живут в дуплах или норах, им не нужны ни общество, ни государство, они отважны и ловки, верны свои семьям, в глазах у них - мудрость, и вот такой вот плаксивой болтовни о преступлении и наказании я у них никогда не слышал. Между прочим, если уж вы рассматриваете не юридический, а нравственный аспект - то все люди виноваты во всем.
- Да-да! Ложись как-нибудь ко мне на операционный стол. Если у меня в самый ответственный момент выскользнет из рук скальпель, потому что операционная сестра сводит меня с ума своей задницей, - значит, виноваты, по-твоему, будут все присутствующие в этом зале? - Филипп сделал широкий жест в сторону других столиков. Официант истолковал этот жест по-своему и принес нам очередную порцию напитков: пиво, вино - "Лауфенер Гутэдель" и "Принтер Вулканфельзен" - и ромовый грог для простуженного Вилли.
- Во всяком случае, если ты зарежешь Вилли, то будешь иметь дело с нами, - сказал я и поднял бокал в сторону Вилли.
Тот не смог ответить мне тем же, потому что его стакан с грогом был слишком горячим.
- Не бойтесь, я же не идиот. Если я ему что-нибудь не то отрежу, мы же не сможем играть в доппелькопф.
- Правильно, сыграем еще разок, - сказал Эберхард. Но еще до того, как были объявлены "свадьбы" и названы "свинки", он задумчиво сложил свой лист пополам, потом еще и еще раз и бросил на стол. - Шутки в сторону - мне, как самому старшему из вас, логичнее поднять этот вопрос: что мы будем делать, если один из нас… ну, короче… вы понимаете, о чем я.
- Если нас останется трое? - ухмыльнулся Филипп. - Будем играть в скат.
- Есть у нас кто-нибудь на примете, кого мы уже сейчас могли бы привлечь в качестве пятого, запасного игрока?
- В нашем возрасте нам больше всего подошел бы священник.
- Нам необязательно все время играть. Тем более что мы все равно больше болтаем, чем играем. Можно просто вместе ужинать или ухаживать за женщинами. Вы только скажите, и я приведу каждому по сестричке.
- Женщины… - неодобрительно откликнулся Эберхард и вновь развернул свой листок.
- Насчет того, чтобы вместе ужинать, это неплохая мысль. - Вилли тут же велел принести меню, и мы все дружно заказали ужин.
Все было вкусно, и мы скоро забыли о проблемах вины и о смерти.
По дороге домой я заметил, что мне наконец удалось абстрагироваться от самоубийства Шнайдера. Интересно было только, когда позвонит Фирнер.