Спал я неспокойно. Пелена "Богоматерь Владимирская" стояла передо мною, я я не мог никак от нее избавиться. Чего греха таить, я думал о том, что Адаров владеет ею по недоразумению, что было бы куда справедливее, если бы такая вещь висела у меня в Ленинграде. Я мысленно перевешивал картины деда, витрины с финифтью и мелкой пластикой, чтобы найти место для "Богоматери Владимирской". И она делалась центром композиции в нашей большой комнате.
Казалось, не успел я заснуть, как Григорий Петрович разбудил меня. Он очень торопился, мы едва успели обменяться адресами и направились почти бегом к гаражу. При выходе из парадного Адаров опять оглянулся по сторонам и тогда уже пропустил меня на улицу.
Пелены я так больше и не увидел.
Вечером этого же дня я был уже в Сольвычегодске и переночевал в общем номере маленькой деревянной гостиницы, а наутро стоял перед Благовещенским собором, который видел до этого лишь издалека, с другого берега Вычегды. Вблизи собор оказался величественнейшим сооружением из белого камня, храмом-крепостью. Высокие алтарные апсиды выглядят как крепостные укрепления, мощные лопатки-контрофорсы словно символизируют неприступность, узкие щелевые окна - те же бойницы. Крепость, вросшая в землю навечно и непоколебимо. А за собором - река. Широкая, с чуть видным противоположным берегом. Водный простор еще больше подчеркивает впечатление мощи крепости. Мне было известно, что такая картина есть у деда: церкви Сольвычегодска, а за ними река. Называется она "Соляной городок", но где находится эта картина, до сих пор неизвестно. Возможно, что и здесь, в этом музее. Картина "Соляной городок" несколько раз упоминалась в письмах деда, он называл ее удачей и говорил, что она - лучшее из того, что удалось написать на Севере. Ее долго искали искусствоведы, но так и не нашли. Отец как-то высказал мысль, что картина эта могла остаться в Сольвычегодске, ибо ни в Ленинград, ни в Москву ее дед не привозил.
Когда-то Сольвычегодск был столицей восточной части северного края и Урала. В XVI–XVII веках он принадлежал к числу городов, в которых происходило становление России, как государственное, так и духовное, эстетическое. Именно здесь, в Устюге Великом, в Тотьме и в Сольвычегодске, в городах, стоящих на водных путях в Архангельск и в Европу, закладывались основы торговли с западом, именно здесь создавались величайшие произведения русского искусства, являющиеся теперь предметом нашей гордости и восхищения. Теперь же Сольвычегодск - небольшой городок с несколькими лечебными заведениями. Сюда приезжают лечиться грязями. Эти больные - основные посетители местного музея в нелетнее время. Но и летом туристов тут не так уж много, куда меньше, чем в Суздале или Новгороде. От Котласа сюда добираются водой, ибо дороги плохие - все топи да болота.
Пройдя по городу, я обнаружил еще школу-интернат, клуб, библиотеку да несколько магазинов. Вот и весь город, все достопримечательности, если не считать стоящего в стороне собора Введенского монастыря и еще одной полуразрушенной церковки. От самого Введенского монастыря не осталось никаких следов, но церковь еще стоит и радует любителей русской старины, ибо храм этот великолепен. В нем архитекторы воплотили все лучшее, что принесено русскими в строительство в XVII веке, а это был век расцвета нашей архитектуры. По своему совершенству этот храм такого же порядка, как церковь Иоанна Предтечи в Ярославле, церковь Вознесения в Великом Устюге или храм на Филях в Москве… Красный кирпич и украшения из резного белого камня, затейливый резной орнамент входного крыльца, фигурные колонки, капители, арки, гирьки, карнизы, причудливые наличники окон и, наконец, замечательные пятицветные изразцы - вся эта пестрота не рябит, не раздражает, а складывается, если чуть отойти, в единое целое, в монументальный храм, величественно устремленный ввысь. Было у зодчих, создававших собор Введенского монастыря, чувство меры: еще бы чуть-чуть пестрых деталей, и общая композиция была бы нарушена, расплылась бы, разменялась на мелочи. Но они эту грань не перешли.
Интересно, что два сохранившихся здесь храма как бы стоят по краям золотого века Сольвычегодска. Благовещенский собор Аника Строганов начал строить в 1560 году, а церковь Введенского монастыря другой Строганов - Григорий - поставил в самом конце XVII столетия, с окончанием которого началось стремительное увядание Сольвычегодска и всего края. И вот судьба распорядилась так, что из тринадцати церквей города, из тринадцати памятников русской архитектуры, памятников истории и культуры Севера и всей Руси, не были взорваны и развалены именно эти два храма - самый первый и последний.
Ходил я вокруг Введенской церкви, смотрел на ее пышное великолепие, и душа моя пела. Казалось, я давно уже знаю этот храм, будто я вырос возле него, а может быть, и родился здесь. Мало того, мне чудилось, что я знаю его сто и даже двести лет. Припоминалась история о том, как один человек, ни с того ни с сего, заговорил на древнем языке, на языке, который давно уже исчез, забыт и знают о нем только немногие ученые. И когда ученые послушали того человека, они были поражены: он действительно говорил на языке, которому никогда не обучался. Не знаю, так ли это было и было ли вообще, возможно, это просто сказка; тем не менее во мне смутно ворочались какие-то воспоминания, связанные с этим храмом очень-очень далекие впечатления, которые никак не могли всплыть на поверхность моей памяти, моего мышления, а пробудились и жили где-то в подсознании, в самой глубине души…
Музей открылся, но директора еще не было. В ожидании его я постоял посередине Благовещенского собора, рассматривая фрески и иконостас. Прежде чем ехать сюда, я кое-что почитал и теперь узнавал знакомое лицо по книгам. Стенная роспись 1600 года, монументальная живопись московских мастеров была ремесленно записана позже масляными красками. Первоначальные фрески остались лишь в алтаре и в левом приделе. Они выгодно отличаются от поздних росписей мягкостью колорита, плавностью линий и всей столь дорогой мне манерой древнерусского письма.
Все иконы иконостаса, за исключением верхнего ряда, писаны были в XVI веке лучшими иконописцами Оружейной палаты. Имена их известны. Верхний же ряд относится к XVII столетию. Как ни парадоксально, строгановских икон, выделяемых теперь в отдельную школу, в Сольвычегодске осталось не так уж много. Больше тут икон московских.
Под высокими сводами храма гулко прозвучал перестук женских каблуков.
- Пришел Иван Игнатьевич, - сказала единственный научный сотрудник музея, она же экскурсовод Мария Васильевна, седовласая, подтянутая дама.
Она заперла за мной тяжелые двери, и по узким лесенкам с высокими каменными ступенями мы прошли в небольшую келью со сводчатым потолком.
Директор музея, Иван Игнатьевич Портнов, оказался мужчиной лет пятидесяти, небольшого роста, лысоватый, с брюшком и маленькими, глазками, с веками без ресниц. На его пиджаке с одной стороны были планки медалей в один ряд, а с другой - значок техникума. Судя по изображенной на значке раскрытой книге, можно было предположить, что директор закончил какой-то гуманитарный техникум, скорее всего - педучилище.
Когда я познакомился с Портновым, то подумал, что, только взглянув на него, можно рассказать, в общих чертах, его биографию: местный, перед войной или во время войны кончил педучилище, потом немного воевал. После войны учительствовал, а затем его выдвинули на руководящую работу.
Я представился. Нельзя сказать, чтобы Иван Игнатьевич был приветлив, он смотрел строго и подозрительно. Я говорил, он молчал, задав мне единственный вопрос: что мне здесь надо? И только тогда, когда я рассказал о своем деде и о том, что хочу увидеть его картины и ищу одну - утерянную, он, наконец, вяло улыбнулся:
- Так вы тот самый? Внук, стало быть. И тоже художник?
- Не могу сказать, что художник, это было бы слишком самонадеянно, но рисую, пишу акварели и маслом.
- Скромность украшает человека, - сказал директор, и слабая улыбка покинула его лицо. - Понимаете, у нас здесь историко-художественный музей, материальные ценности… Бывают всякие случаи… В общем, мне надо… Я должен посмотреть ваши документы.
- У меня есть бумага специально для этого случая. От Русского музея. Вот, пожалуйста, - я протянул ему отношение, в котором содержалась просьба показать мне запасной фонд музея.
Он внимательно прочитал эту бумагу и спросил:
- А еще что у вас есть?
- А что еще нужно?
- Паспорт есть?
Достав паспорт, я подал его Портнову:
- Пожалуйста. Я понимаю…
Иван Игнатьевич не просто взглянул на фамилию и фотографию, он внимательно рассмотрел глубоко втиснутую в фотографию печать, поворачивая паспорт к свету. Пролистал его весь, прочитал отметки о браке и прописке.
Меня стало это уже злить. Я чуть было не спросил, будем ли мы делать отпечатки пальцев, но сдержался и сказал:
- Больше всего хотелось бы найти картину Сергея Сергеевича Д. с панорамой города. Он писал ее с колокольни. Это должен быть довольно большой холст, что-нибудь семьдесят на сорок пять. Картина называется "Соляной городок". Она никогда не репродуцировалась, поэтому мне хотелось бы сфотографировать ее на крупноформатный диапозитив. Для этого ее надо будет вынести на свет. Правда, я рано еще об этом говорю, картину надо найти.
В ответ мой собеседник встал из-за стола, открыл дверь кельи и крикнул: "Марья Васильевна! Идите сюда!" Эхо загудело в центральном куполе храма, закричали галки.
- Закройте музей, - приказал директор, - повесьте табличку и пойдемте с нами в фонды.
- Хорошо, - Мария Васильевна повернулась, чтобы выполнить приказание.
- Да! - остановил ее Иван Игнатьевич. - Что у нас есть художника Д. в экспозиции?
- Теперь ничего нет. У нас же в левом пределе выставка утвари.
- Ах да, правильно, я забыл.
- А висели две вещи: "Портрет протодьякона" и "Дождь на реке", - четко и сухо говорила Мария Васильевна.
"Эта кончала гимназию, - подумал я. - Тоже учительствовала. Носила пенсне и высокие ботинки со шнуровкой. Как моя бабушка".
- Ну хорошо, хорошо, - перебил Марию Васильевну директор. - Запирайте, мы сейчас спустимся.
В темных, узких коридорах и на крутых лестницах хоть и было темновато, но туда все же доходил отраженный от стен слабый свет окон-бойниц. В подвалах же, куда мы спустились, стояла кромешная тьма. Двигались некоторое время ощупью, пока Мария Васильевна не нашла выключатель и перед массивными коваными дверями не загорелась тусклая от пыли лампочка.
- В этих подземельях, - проговорил Иван Игнатьевич не без удовольствия, - держали провинившихся и неугодных Строгановым людей. Даже московские послы сюда попадали. Есть такие камеры, откуда кости еще до войны, когда оборудовали помещение, вывозили машинами. Вот что творилось при самодержавии.
Зазвенели ключи, заскрежетало железо, и вот уже Мария Васильевна смахивает с картин сухой тряпкой пыль, а я рассматриваю их и расставляю вдоль стеллажа. Всего тут оказалось десять этюдов деда и четыре его картины. Почти все были мне знакомы. Все они, кроме известного портрета протодьякона, изображали северные пейзажи. Дед любил вносить в пейзаж одну человеческую фигуру или строение, обычно стоящую вдали церквушку. Ведь именно ее куполок определял издали человеческое жилье. И этюды, и картины написаны в одной манере и в одном колорите - свинцовое небо, стальная вода, черный лес, белые пятна снега…
Холста с панорамой Сольвычегодска не оказалось.
- Такой картины Д. у нас нет, совершенно определенно могу вам сказать, - говорила Мария Васильевна. - Я работаю здесь много лет и знаю наши фонды.
- Я тоже не помню такой, - поддакнул Портнов.
- Есть у нас картина с изображением городка конца Прошлого столетия, картина неизвестного художника. Она висит в отделе истории советского периода. Можете посмотреть.
Я немного расстроился, мне так хотелось найти эту картину деда! Если и здесь ее нет, то она действительно утеряна.
На всякий случай я пошел с ними в отдел истории. И там, рядом с кандалами и рисунком деревянного дворца Строгановых, обнаружил картину деда "Соляной городок". Слева, на переднем плане, крупно дана часть купола, второй план - город, со множеством церквей.
Я смотрел и улыбался. Они оба вопросительно глядели на меня, а я молчал и улыбался.
- Уж не эта ли? - робко спросила, наконец, Мария Васильевна.
- Она.
Тут я принялся рассказывать им все, что мне было известно о картине "Соляной городок". Рассказывал, как дед приезжал сюда в 1886 году к своему сосланному в Сольвычегодск брату-народовольцу. Как писал он в письмах об этой картине, называя ее удачей своей, как искали ее искусствоведы, как отец советовал мне попытать счастья именно здесь. Видимо, мое воодушевление передалось и моим слушателям. Иван Игнатьевич стал не только улыбаться, но и смеяться, а Мария Васильевна спросила, не могу ли я прислать им копии этих писем деда.
- Мы бы сделали выставку работ Сергея Сергеевича и использовали бы письма для экспозиции, - сказала она.
Я пообещал.
- Поздравляю вас, - говорила научный сотрудник музея, - мы сделали сегодня интересное открытие. Скажите, пожалуйста, вы думаете писать что-нибудь по этому поводу?
- Я - нет. Но полагаю, нашим открытием заинтересуется Русский музей. Ждите оттуда гостей в ближайшее время. А теперь давайте снимем картину и вынесем ее на свет: надо сделать несколько цветных фотографий.
Иван Игнатьевич помрачнел.
- Нет, - сказал он, - этого делать мы не имеем права.
- Почему? - удивился я.
- Не уполномочены, - невозмутимо ответил директор. - В письме от Русского музея об этом ничего не сказано. Да мы Русскому музею и не подчиняемся, нами руководит районный отдел культуры. Надо получить там разрешение.
- Иван Игнатьевич, но ведь при нас же… - попробовала вступиться Мария Васильевна.
Но он только сверкнул на нее своими маленькими глазками:
- Нет! Не имеем права.
- Тут все-таки есть свет, - я уже понял, что разговор бесполезный, - попробую сделать фотографию прямо здесь.
- Без специального разрешения снимать копии и фотографировать в музее нельзя.
Ну что тут скажешь?!
- Не могли бы вы объяснить мне, уважаемый Иван Игнатьевич, смысл этого запрета? - я уже с трудом сдерживал себя.
- Могу. Смысл могу, - парировал он. Пойдемте со мной.
Мы прошли в отдел древнерусского искусства, миновали несколько комнат и остановились в зале со строгановским лицевым шитьем. Я успел только заметить знаменитую пелену с изображением Дмитрия Царевича и огромную плащаницу "Лонгин Коряжемский", которые знал по репродукциям, как Иван Игнатьевич подвел меня к закрытой легкой желтой занавеской стенке из фанеры и отвел занавеску в сторону. На левой стороне этой стенки висела пелена "Богоматерь Казанская", а правая часть была пуста.
- Вот здесь, - ткнул пальцем в пустое место Портнов, - висела пелена "Богоматерь Владимирская". Почти три года назад эта пелена была отсюда похищена при таинственных обстоятельствах. Специальной комиссией, созданной следственными органами, пелена была оценена не менее, чем в пятьдесят тысяч рублей. Не менее, чем в пятьдесят тысяч, я подчеркиваю. Это "не менее" говорит о том, что она стоит дороже. Государственное хищение стоимостью более пятидесяти тысяч рассматривается Уголовным кодексом РСФСР как особо тяжкое преступление и наказывается высшей мерой наказания… Несмотря на то, что был объявлен всесоюзный розыск, что во все города разослали фотографии этой пелены, несмотря на то, что органами были приложены все усилия, она до сих пор не найдена и никаких материалов для ее отыскания следствие не имеет.
Иван Игнатьевич остановился, но я, совершенно ошеломленный, тоже молчал. Тогда, кинув на меня победоносный взгляд, он продолжал:
- Директором тут была одна женщина. Очень уж умная была женщина, дюже образованная. Сняли ее. А я тогда работал в горисполкоме. Образование у меня, может быть, поменьше, чем у нее, во время войны мы педучилище в Тотьме заканчивали за полтора года, вместо трех лет, некогда было долго учиться, зато порядок в музее заведен иной. Теперь тут мышь не проскочит. Вот почему нельзя фотографировать. Ясно теперь?
- Ясно… - мне стало ясно совсем другое: я обязан удостовериться в том, что видел не краденую, а другую пелену. Я уже твердо знал, что не успокоюсь, пока не буду уверен в том, что это была не та пелена. Только мне не хотелось сообщать об этом Ивану Игнатьевичу, и я судорожно думал о том, как мне поступить.
Ведь вполне возможно, что то была другая пелена. Мастерицы Сольвычегодска могли изготовить в XVII веке несколько "Богоматерей Владимирских", несколько "Казанских" или "Тихвинских". Сколько "Спасов на троне", "Спасов во славе" и "Спасов Вседержителей" писал за свою жизнь каждый иконописец в те времена? Один человек мог создать сотни таких имен. Так почему же та, которую я видел, должна быть обязательно краденой? Нет… спешить не надо.
- Мы подозреваем двух московских художниц, - говорил тем временем Портнов, - они шестнадцать дней работали в музее перед похищением пелены, снимали копии со старинных тканей. Когда мне об этом доложили, а я в то время исполнял обязанности председателя горисполкома, я сразу принял меры: художников взяли в работу. Понятно, что они ударились в амбицию, в слезы, жалуются по сию пору. Мы проверяли их здесь, а они тайком послали в Москву телеграмму, и Москва разрешила им уехать. Напрасно, на мой взгляд. Они имели возможность в день кражи двенадцатичасовым катером отправить с кем-нибудь пелену в Котлас. Из Сольвычегодска в Котлас летом идут два катера: в двенадцать и в шестнадцать. Пассажиров вечернего катера мы проверили, а утреннего - нет. Народу ехало тогда много, июль, самый разгар лета, на катере было много неизвестных личностей…
"Григорию Адарову пелена досталась от сына умершей старухи, - думал я. - Значит, она никак не могла быть украдена из музея. Она сто лет пролежала в сундуке. Пелена очень просто могла погибнуть, ее могли выбросить, использовать как тряпку. Это счастье, что она попала к Григорию, хотя он и не предполагал, какую ценность она представляет. Однако, если я сейчас скажу Ивану Игнатьевичу об Адарове, он скрутит Григория в бараний рог. Оскорбит невинного человека. Да и я буду выглядеть доносчиком…"
- С тех пор прошло почти три года, - услышал я вновь голос Ивана Игнатьевича, - но дело остается нерасследованным. Тяжкое преступление не раскрыто. Теперь вам понятно, почему у нас нельзя фотографировать? Вот где у меня сидят эти художники, - похлопал он себя по жирной шее.
- Вы говорили, Иван Игнатьевич, что у вас есть фотография этой пелены. Не могли бы вы дать мне такую фотографию?
- Зачем? - насторожился он.
- Ну как вам сказать… Я бываю в Ленинграде, да и в Москве, у художников, среди которых немало коллекционеров. Чем черт не шутит, может быть, встречу?
- Нет, не имею права.
- Ну, хорошо, тогда хоть покажите фотографию.
- Не могу!
Я понимал, что настаивать бесполезно. И попросил его описать, чем она отличается от других строгановских вышивок на эту тему, как ее отличить.