Совершенно - до примитивности! - простое, рутинное дело о нелепом автомобильном наезде на двух пьяных хулиганов кажется уже законченным с самого начала. Подозреваемый сознался - целиком и полностью. Свидетели дают хотя и сбивчивые, но одинаковые показания. Новому следователю, взявшему это дело после ухода своего коллеги, остается только - поставить свою подпись? Или - почувствовать каким-то шестым чувством, что не все так просто, как кажется, и попытаться установить истину?..
Содержание:
-
1 глава 1
-
2 глава 2
-
3 глава 3
-
4 глава 4
-
5 глава 5
-
6 глава 6
-
7 глава 8
-
8 глава 9
-
9 глава 11
-
10 глава 14
-
11 глава 16
-
12 глава 17
-
13 глава 17
-
14 глава 19
-
15 глава 19
-
16 глава 20
-
17 глава 21
-
18 глава 22
-
19 глава 23
-
20 глава 24
-
21 глава 24
-
22 глава 25
-
23 глава 26
-
24 глава 26
-
25 глава 27
Аркадий Вайнер, Георгий Вайнер
Объезжайте на дорогах сбитых кошек и собак
1 глава
Когда "Волга" с резиновым визгом срезала последний поворот и справа мелькнула фанерная стрела "Аэропорт "Семигорье", я поймал себя на недостойном занятии: сидел и сосредоточенно считал, сколько дать таксисту "на чай". Краешком глаза я внимательно следил за окошком таксометра, в котором неутомимо и очень споро вылетали черненькие цифирки, и, рассеянно выслушивая наказы Лилы, все время прикидывал, как будет здорово, если таксист, затормозив машину, выщелкнет счетчиком рублей шесть с мелкими копеечками. Тогда можно дать семь рублей и, легким кивком отклонив сдачу, проявить себя бывалым потребителем таксомоторных услуг, закоренелым пассажиром самого удобного и быстрого вида городского транспорта.
…На крыше похилившегося двухэтажного дома против окон моего кабинета с наступлением вечерних сумерек вспыхивает красно-синим воспаленным светом движущаяся цветная реклама:
К ночи, когда дела кончаются, я подолгу сижу на подоконнике, лениво покуриваю, дышу остывающим пыльным воздухом улицы, пропитанным бензиновой гарью и медвяным духом тополиной листвы. И тогда над глохнущим рокотом автомобилей и стихающим шарканьем подошв начинают негромко вызванивать и гудеть тонкие трубочки рекламы такси, стеклянные прозрачные капилляры, по которым сполошно мечутся разноцветные газовые разряды, немые яростные вспышки, бесплодно призывающие меня воспользоваться услугами самого быстрого и удобного вида городского транспорта.
Некуда мне ездить на такси - я работаю в десяти минутах ходьбы от дома. Куда мне ехать?
Я только смотрю на этот бессмысленный призыв, смотрю, как в детскую игрушку "Калейдоскоп" - картонный цилиндрик, на дне которого возникает масса ярких причудливых фигур, смотрю на сложенный из светящихся неоновых линий силуэт такси, у которого стремительно крутятся колеса, головокружительно быстро, неостановимо и всегда на одном месте.
Иногда мне кажется, что этот неподвижно мчащийся автомобильчик - символ моей жизни. В такие минуты я точно знаю, что если бы однажды утром черный трубчатый силуэт машины вырвался из тенет рекламы, умчавшись неведомо куда, то и моя жизнь решительно изменилась быкаким-то непостижимым образом.
Но он всегда на крыше маленького дома напротив. Всегда терпеливо ждет вечера, чтобы вспыхнуть вгустеющей темноте судорожным светом переполняющих его раскаленных газов и устремиться в бесцельный азарт призрачной погони…
Таксист остановил "Волгу" у ступенек аэровокзала, с хрустом повернул ручку таксометра, и в окошечке кассы выскочила сумма - 6 рублей 74 копейки. Потом нажал кнопку радиотелефона и вызвал диспетчера.
- Тридцать первый говорит, из аэропорта…
Я достал кошелек и стал отсчитывать деньги, понимая, как трудно мне будет выглядеть достойным пассажиром пред лицом такого замечательного таксиста, славного труженика на ниве обслуживания населения. Даже если я нацеплю на себя два таких джинсовых костюма "левис", сплошь обшитых фирменными этикетками, "лейблами", навешу все эти браслеты и цепочки и отращу такой же длинный серый ноготь на мизинце, все равно мне не выказать и половины его величия, чуть-чуть смягченного равнодушно-ленивым презрением.
Диспетчером сипло попискивала в динамике радиотелефона: "Тридцать первый, вызов на поселок Иноземцева…" - я отсчитывал двугривенные сверх семи рублей, а таксист смотрел в окно, повернув ко мне широкую спину, и вся эта необъятная спина выражала снисходительное пренебрежение ко мне, к моему польскому серенькому плащику, к моей мелочи с анекдотически абстрактным названием "на чай", к Лиле, не обращающей на него ни малейшего внимания и полностью погруженной в мир предотъездных хозяйственно-бытовых наказов и поручений.
Он меня не уважал. А я себя ненавидел за то, что ерзал и смущался перед этим нарядным молодым жлобом. Я понимал, что традиционные чаевые - вовсе не благодарная плата за любезную и своевременную услугу, а дань моему трусливому конформизму, я ведь сам весело смеюсь над печатными плакатиками в парикмахерских: "Чаевые унижают человеческое достоинство". Уже если и унижают чье-то достоинство, то только мое - откровенным презрением ко мне и моим копейкам. Но, дай я ему "на чай" десятку, он бы меня занеуважал еще больше! Вот мне и интересно знать - почему?
Почему, из-за чего он так поднебесно воспарил надо мной? Что бы мне надо было совершить, каким стать, чтобы он меня зауважал? Может быть, он своей прекрасной спиной, затянутой в фирмовую джинсу, выражал не свое личное отношение ко мне, а демонстрировал идею? Идею о том, что люди вроде нас с Лилой должны ездить на автобусе, а не поднимать такого неслыханного красавца спозаранку, чтобы тащиться с нами в аэропорт?
Не знаю, может быть, он прав. Мне ведь никогда не придет в голову, доехав до своей остановки, дать водителю автобуса гривенник "на чай"…
Лила любит повторять: "Ты рефлектируешь и комплексуешь из-за всяких глупостей и пустяков". Наверное. Но в детстве я был уверен, что мелочными людьми называют тех, кто тщательно считает мелочь.
- Ты не заснул? - легонько толкнула меня в плечо Лила.
- Нет, я задумался о глупостях и пустяках, О мелочи и мелочах, - и протянул таксисту деньги, а он по-прежнему сидел ко мне спиной, как бы объясняя, что не надо беспокоить его глупостями и пустяками, а следует положить свою мелочь в ящичек между сиденьями. И тут я наконец дошел до нужной кондиции и открыл рот, чтобы сказать пару слов этому ражему нахалюге.
Но, конечно, не успел. Потому что Лила едким, скрипучим голосом, который у нее появляется только в моменты, когда ей кажется, что меня просто необходимо защитить от происков враждебного мира, сказала:
- Слушайте, вы, водитель! С вами разговаривает ваш клиент, человек во всех отношениях старше и достойнее вас! Потрудитесь получить по счетчику, поблагодарить, а потом выйдите, пожалуйста, из машины и достаньте мой чемодан. После чего можете уезжать, предварительно попрощавшись…
Видимо, пятнадцать совместно прожитых лет даром не проходят. Муж и жена - одна сатана. Она абсолютно точно знает, о чем я думаю. Всегда. Кстати, это довольно прочный залог моей супружеской верности.
Таксист послушно вынул чемодан из багажника, но снисходительность исчезла из его презрения и ее заместило плохо скрываемое раздражение. Лила нравоучительно сообщила ему:
- Запомните, молодой человек, да-да, поскольку вы еще довольно молоды, не место красит человека, а человек место. А коли вам не нравится возить людей, идите в академики, там вас наверняка ждут с нетерпением…
- Вас забыл спросить, куда идти… - буркнул под нос таксист, сорвал машину с места и помчался к стоянке.
- Пошли? - спросила Лила. И голос у нее был не скрипучий и не едкий.
- Пошли, прокурор, - сказал я и подхватил с тротуара чемодан.
- Я помпрокурора, - засмеялась Лила. - А точнее говоря, помследователя. Помощник старшего следователя семигорской прокуратуры…
- Иногда я думаю, что ты на моем месте лучше бы управилась…
- Ничего, я и на своем неплохо управляюсь.
- Чего ж тебя посылают в институт усовершенствования? Если неплохо управляешься?
- Предела совершенству нет. Тем более что главврач наш долго объяснял, какие надежды возлагаются на меня в клинике, а закончил загадочной сентенцией: глупый любит учиться, а умный умеет учить. Ты как думаешь, что он имел в виду?
- Не что, а кого. Надо полагать, он умеет учить, а тебя посылает учиться.
- Но я не люблю учиться. Я люблю вечерами, когда Маратик уже спит, сидеть на кухне и дожидаться тебя. Смешно, что во всех книгах и в кино жены следователей и сыщиков всегда скандалят и разводятся со своими мужьями из-за того, что те поздно домой приходят и никогда не получается поездка в отпуск. Чушь, а? Мы ведь с тобой всегда вместе ездили в отпуск?
- Кажется, всегда. Может быть, потому, что мне всегда дают путевку в несезонное время? В ноябре. Или в апреле.
- А какая разница? Разве нам было плохо?
- Нет, нам всегда было прекрасно. Но я не думаю, что нам было бы хуже в августе на Пицунде или в Дагомысе, кабы я мог достать путевку…
- Наверное. Разве дело в том, что ты не можешь? Ты ведь никогда ничего принципиально не достаешь…
- Да-а? - удивился я и спросил на всякий случай: - Это комплимент или упрек?
- Это факт нашей с тобой биографии…
- Жалеешь себя?
- Нет, - качнула она головой. - В моем отношении к тебе есть что-то ненормальное, нельзя ведь пятнадцать лет любить такого недотепу. А? Ты как думаешь?
- Думаю, что можно. Но, наверное, неохота…
Всепроникающее, неразборчиво гудящее радио заголосило на весь аэропорт:
- …Посадка на 342-й рейс производится… Регистрация заканчивается…
Лила крепко взяла меня за руку.
- Не ходи дальше… Я ненавижу прощаться с тобой…
- Только на два месяца, - натянуто улыбнулся я и постарался пошутить: - Вот усовершенствуешься в Москве и сразу домой…
- Я ненавижу прощаться с тобой… - не слушая, повторила Лила. - Я, как собака, прощаюсь навсегда… Я боюсь больше не увидеть тебя…
Вышел на площадь и увидел, что уже совсем рассвело. День занимался нехороший, с ветром и изморосью. Поднял воротник плаща и направился к автобусной остановке. Через час я буду на службе, можно кое-что успеть, пока все не соберутся. Сегодня хлопотный день: Петю Верещагина переводят с большим повышением - прокурором в Октябрьский район, женщины наши устраивают проводы.
Петр - человек многих редких качеств. Иногда мне кажется, что господь бог закинул его на нашу хмурую землю для возбуждения массовой зависти в других мужиках. Петьку любят все: тюремная охрана, женщины, сослуживцы и начальство. Он такой миляга, что, по-моему, даже подследственным хочется ему в чем-нибудь сознаться.
Я ему тоже маленько завидую, без злобы, по-хорошему. Не его успехам, а ему самому: случается ведь так, что природа на семерых копила, а одному все отвалила, всеобщая симпатия к нему заслужена им и добротно отработана. Начальство любит его справедливо, не как подхалима и тонкого ловчилу, а как энергичного, напористого работника, быстрого, умного и точного. Сослуживцы - за то, что он хороший товарищ, весельчак и бессребреник. А женщины независимо от возраста, образования и служебного положения видят в нем свой потаенный идеал - или сына, или мужа, или любовника.
К сожалению, его не любит Лила. Как-то я спросил ее: почему? Она засмеялась и ответила довольно уклончиво:
- Если бы мне нравились такие мужики, я бы не вышла за тебя замуж…
Я хотел дождаться, пока взлетит самолет. Аэробус, серебряный толстобокий кит, тяжело ползал по рулежным дорожкам, неуклюже развернулся, медленно уехал в другой конец поля. И, глядя на его задышливое тучное тулово, я не мог представить, что все это сооружение может жить не только на бетоне.
Далеко-далеко, на краю взлетной полосы он замер, утихло его натужное дыхание, и все умолкло. И тишина висела такая пронзительная, что я слышал волглый стук дождевых капель о поля своей шляпы. Сочились секунды, и было совершенно ясно, что эта пузатая громадина, поглотившая Лилу и еще человек триста, одумалась, вошла в понятие: сейчас подкатят трап, всех выпустят на волю и пустая придумка благополучно закончится.
Такое летать не может.
Тугая волна грома ударила в лицо, пролетела надо мной, и я увидел, что аэробус с чудовищной, недостоверной скоростью приближается; бесследно исчезла его неуклюжая рыхлая толстота, навстречу мчалась мерцающая металлическая гора, вздыбленная над землей раскатами свистящего рева. Незаметно оторвался от серой тверди полосы, распрямил крылья и нырнул в тусклую клочковатую вату облаков.
Четыре расплывающиеся полоски, четыре дымные линейки турбинного выхлопа прочертили низкое сумрачное небо, как нотная строка сумасшедшей партитуры…
2 глава
Ветер пахнул осенью - яблоками, сырой листвой, самолетной керосиновой гарью, с ветром летел горьковатый запах прощания. Я пытался прикурить сигарету, но слабый язычок пламени срывался с зажигалки, тщедушный газовый огнемет издавал лишь сопливое слабосильное сипение.
За спиной шоркнули по луже автомобильные шины, придушенно взвизгнули тормоза, из-под правого моего бока выполз тупорылый "Жигулиный" капот, и в рамке открытого окошка появилась круглая физиономия Сеньки Толстопальцева.
- Жить надоело? - спросил он и покрутил пальцем у виска.
- А я не затягиваюсь, - и показал ему незажженную сигарету.
- У вас в прокуратуре все шутники такие?
- Все. По утрам мы поем и смеемся, как дети. Ты в город?
- Ну да, А ты провожал?
Я распахнул дверцу, уселся рядом с ним, и нега теплого тугого машинного воздуха, густо настоянного на хорошем табаке, захлестнула меня. За никелированной оградкой на щитке лежала пачка "Мальборо". Сенька отпустил сцепление, и его нарядный "Жигуленок" с мягким подвыванием рванулся к выездному шоссе.
- Жену в Москву отправлял, - сказал я и достал из красно-белой пачки сигарету. - Давай потянем твоих заграничных, с чужим духом…
- Кури, кури, - благодушно разрешил Сенька. - От них кашель лучше, фирменный. А жена что, в командировку?
- Ну, вроде бы. Учиться поехала. В Институт усовершенствования врачей…
- Еще учиться? - удивился Сенька. - У меня последняя радость в жизни осталась: снится иногда по ночам, что пришел куда-то сдавать экзамен, как всегда, ничего не знаю, потом холодным обливаюсь, от ужаса просыпаюсь! И такое счастье охватывает - никогда никаких экзаменов больше сдавать не надо!
- Да, Сенька, я помню, как мы в школе брали первого апреля твой дневник пугать своих родителей…
- А вот, видишь, не глупой других вырос! - весело захохотал Семен, и машина, будто пришпоренная его смехом, помчалась быстрее.
- По-моему, много умнее, - заверил я его серьезно. - А ты что в аэропортутакую рань делал?
- Посылку друзьям отправлял. Хорошие люди, пусть плодами наших садов полакомятся…
- Пусть полакомятся, - разрешил я. - А ты разве садовод?
- Почему садовод? - удивился Сенька. - Я директор конторы по ремонту квартир…
- А откуда же у тебя плоды садов?
- Ты что, Борь, без головы? Иди на рынок, там только птичьего молока нет…
- Да, наверное… Я вообще думаю, что, если друзьям такого головастого парня понадобится птичье молоко, ты и его где-нибудь надоишь…
- Пока не просили, - скромно пожал плечами Сенька. - Понадобится, найдем…
Сенька ткнул пальцем в кнопку магнитофона под щитком, и кабину, как аэростат, распер музыкально пронзительный крик Глории Гейнор.
- А сигареты у тебя хорошие, - заметил я. - Где достаешь?
- Тут… в одном месте… неподалеку, - сделал неопределенный жест Сенька. - А ты помнишь, как мы на железнодорожном разъезде чинарики подбирали?
- Да, вдоль полотна всегда валялись окурки. У тебя был шикарный портсигар - банка из-под монпансье. А у меня…
- Жестянка из-под зубного порошка "Новость"! - радостно всколыхнулся Сенька и растроганно-грустно добавил: - Сколько вместе прожили, а теперь годами не видимся…
- Мой прокурор говорит, что в наше время могут дружить между собой только люди, которые вместе живут или вместе работают…
- Очень правильно говорит твой прокурор! - серьезно согласился Сенька, а потом засмеялся. - Слушай, Борь, не можешь потолковать с ним, он меня не возьмет к вам? Будем с тобой вместе работать и дружить, как раньше…
- Прекрасная идея! - усмехнулся я. - Думаю, мой прокурор ни перед чем не остановится, лишь бы укрепить нашу пошатнувшуюся дружбу. Только я не понял: тебе что, твоя работа не подходит?
- Почему? - возмутился Сенька. - У меня место прекрасное! Только очень хлопотное. С утра до ночи беготня, вздохнуть некогда…
- Это хорошо, когда работы много. Ты не жалуйся. Плохо станет, если выгонят, тогда и дела кончатся.
- А я и не жалуюсь! Но времени мало, ни на что не хватает. Кстати, ты сегодня пойдешь на поминки?
- На какие поминки?
- Так сегодня девять дней Васе Дрозденко… Ты что, эту историю не слышал?
- Слышал. Так, краем уха…
- Ничего себе! Краем уха! Весь город об этом говорит! А ты у себя там краем уха слышал! Это городская сенсация!.. Совсем вы бандитов распустили - живых людей давить!
- У меня таких сенсаций полный сейф. Я этого Дрозденко и помню-то совсем плохо. Он, кажется, старший брат Славки нашего?
- Ну конечно! Мы со Славкой вместе в первый класс пошли, а Васю, покойника из седьмого вышибли… Помнишь, они в бараке за вторым двором жили…
- Да я у них дома никогда и не был… И Славку много лет не видел…
- Боря, поверь мне, старому другу, - портит тебя твоя работа. Очерствел ты, браток! Видел, не видел! Какая разница! Мы со Славкой десять лет дружили, такой кусок жизни собакам не бросишь. А у него горе большое, брат единственный погиб. Им сейчас сочувствие, уважение к памяти усопшего дороже хлеба! Ты бы надел форму, зашел к матери поклониться, глядишь, на том свете не один грех простят… Жизнь у тебя ведь мрачная, чужими слезами огорченная…