Поэтому следователь, вынося постановление о взятии обвиняемого под стражу и прокурор, санкционирующий арест, прежде чем принять такое решение, долго думают и взвешивают все обстоятельства. Потому что время от времени в силу самых разных причин происходит кошмарное ЧП - выясняется, что обвиняемый невиновен или вина его не доказана и мера пресечения во время предварительного следствияоказалась необоснованной. А если называть вещи своими именами, я заставил человека авансом отбыть позорное и тяжкое наказание, которого он не заслужил.
И чтобы муки нашей следовательской совести, душевная горечь, сердечная боль, профессиональный стыд и другие возвышенные, но трудно измеримые чувства запомнились на весь оставшийся срок службы - нам всем по инстанции снимают в такихслучаях наши многомудрые головы.
Оттого-то каждый следователь, принимая к производству новые дела, для начала ставит на контроль арестантские - по ним предусмотрен жесткий срок расследования и содержания обвиняемых под стражей. Не управился вовремя, не передал к сроку обвинительное заключение в суд, иди к начальству, валяйся в ногах, плачь, вымаливай отсрочку или выпускай подследственного на волю до суда…
Я раздумывал об этом в канцелярии следственного изолятора, дожидаясь, пока ко мне доставят арестованного Александра Степанова, а подсознательно угадывал, что все эти мысли - лишь оправдания перед самим собой или несуществующими критиками моей вялой, несамостоятельной личности: стоило мне получить пачку чужих дел, тех, что свалились с пиршественного стола чужой жизни, как я сразу же отодвинул все свои дела, нужды и задачи и бросился выполнять данное поручение…
Наверное, я еще много чего надумал бы о себе всякого, но пришел замнач следственного изолятора по режиму майор Подрез, приветственно похлопал меня по спине, тепло поздоровался и озабоченно сообщил:
- Слушай, Борис, а ты стал полнеть… - он это говорит всем - жирнягам и дистрофикам, и не от внимания, и не от рассеянности, а от желания сразу поставить собеседника в обороняющуюся позицию.
- Ну да, - кивнул я. - С позавчера, как не виделись, полпуда прибавил…
Подрез радостно захохотал.
- Вот дает! Но все равно сейчас каждую субботу по телевизору показывают музыкальную гимнастику, аэробика называется. Ты учти, тебе не помешает…
- Ладно. В субботу к тебе заеду, мы тут, в тюрьме, с тобой попрыгаем…
- Да ты и без меня хорошо напрыгаешься со своим Степановым…
- А он что, тоже стал полнеть?
- Безобразничает он. Видать, хулиган тот еще! Подрался вчера. Пришлось его в карцер на три дня посадить.
- А с кем дрался?
- С сокамерниками. Там разве точно установишь, со шпаной этой? Но Степанова с Кузькиным надзиратель засек. Обоих и отправили на три дня просвежиться…
- Хорошо, проводи меня к нему…
Чтобы попасть из служебного корпуса в следственный изолятор, надо пройти через внутренний двор, неестественно пустой и неправдоподобно чистый, такие дворы бывают только в инфекционных больницах и тюрьмах. Отшлифованная брусчатка, ровные линейки газонов с чахлыми астрами. На краснокирпичной башенке выложена дата сооружения - 1846. В те времена это грустное заведение называлось дисциплинарными казармами. И прозвище носило неплохое - Живодерный форт. Рассказывали, что в первом, тогда еще недостроенном корпусе содержали какое-то время плененного Шамиля, которого везли на поселение в Россию. Каких только названий не имел форт за свой долгий век: арестантские роты, сугубый централ, исправительный дом, дом предварительного заключения, тюрьма, а теперь вот следственный изолятор.
Сколько лет я хожу сюда, а все равно не исчезает неприятное теснение в груди, когда конвойный солдат, внимательно прочитав удостоверение и тщательно всмотревшись в лицо, сравнивает его с фотографией и коротко говорит:
- Проходите…
И сзади лязгает стальная, с решеткой дверь. Сводчатый высокий потолок, темно-зеленые и грязно-синие стены, сбоку ворота из тяжелых дубовых брусьев в железной оковке.
Коридоры, коридоры, лестничные переходы, стук каблуков по каменному полу, скрежет ключей в замках на тамбурах-"рассекателях". Два марша вверх, надзиратель, предварительно заглянув в волчок, распахивает дверь в карцер.
5 глава
Высокий русый парень встал нам навстречу, руки по швам, четко отрапортовал.
- Заключенный Степанов, 24 года, ранее не судимый, статья 102, отбываю наказание в штрафном изоляторе за нарушение режима в камере…
- Здравствуйте, Степанов. Садитесь. Я ваш новый следователь…
Степанов сел на койку, усмехнулся криво.
- А старый что, на допросах со мной весь измылился?
- Нет, ваш бывший следователь Верещагин перешел на другую работу. Дело поручили мне. А почему вы о нем так?.. Вам что, Верещагин не нравился?
- А чего там нравиться? Небось не девка в парке! Нравился! Видал я вас всех… - он на миг запнулся и добавил все с той же кривой ухмылкой: - … в белых тапочках…
Подрез не выдержал такого злостного нарушения субординации и сообщил ему железным голосом:
- За хамничание со следователем можно и увеличить срок пребывания в штрафном изоляторе…
Степанов взялся за голову.
- Ох, напугали, гражданин майор! Ох, и напугали! Еще неделю посидеть без горячей баланды! И без всей этой шантрапы!
- Шантрапы! - взвился Подрез. - А вы кто, Степанов? Народный артист?
Степанов встал и сказал свистящим шепотом Подрезу в лицо:
- Я не артист. Я шоферюга. Но человек! А они барахло приблатненное!
- Держитесь скромнее, Степанов! - строго заметил Подрез. - Они приблатненные, а вы убийца. И нечего нос задирать…
Я мягко остановил Подреза:
- Спасибо, Иван Петрович, я сейчас сам разберусь, - тихонько отпихнул его и уселся против Степанова на табурет. Крошечный столик был между нами. Подрез махнул рукой - разбирайтесь сами - и вышел. - Послушайте, Степанов, у меня нет охоты и времени тут препираться с вами. А про Верещагина я спросил, поскольку мне показалось, что вы о нем сказали с досадой и злобой…
- Ничего я не говорил. Следователь как следователь. Шустрый парень, задница веретеном. И расследовать ему там особо нечего, я сам рассказал, как дело было, все признал. Раскаиваюсь в совершенном. Готов понести наказание…
- Ну, что ж, это меня радует, - сказал я, встал, прошелся по крошечной камере, остановился под окном, расчерченным решеткой в крупные квадраты и забранным снаружи "намордником" - частым металлическим жалюзи, из-под которого сочились тонкие серые полоски дневного света.
- Чему это вы радуетесь? - настороженно спросил Степанов и откинулся назад, словно хотел внимательно присмотреться ко мне.
- Тому, что вы раскаиваетесь. Как говорит наш прокурор, искреннее раскаяние есть первый шаг к реальному искуплению вины. Вот только беспокоит меня одна подробность…
- Это какая же? - Степанов напряженно смотрел на меня, и мне казалось, что глаза у него налиты йодом.
- Насколько оно искренне, ваше раскаяние…
- Раз говорю, значит, искренне, - со злостью тряхнул головой Степанов. - Раскаяние - оно всегда искреннее.
- Мне так не показалось, - спокойно сказал я.
- Ну, раз не показалось, значит, креститься не надо. Что мне, для доказательства своей искренности здесь, на стенке, распнуться, что ли? - и он широко развел руки в стороны.
- Да не надо распинаться. На Христа-страстотерпца вы все равно не похожи, да и гвоздиков под рукой нет. Я просто хотел обсудить с вами один вопрос… Посоветоваться, что ли. Вы ведь в местах заключения впервые?
- Слава богу, не доводилось…
- Вот видите, впервые. И, к счастью, совсем недавно. А я, можно сказать, отбыл в тюрьме несколько лет. Прикиньте, сколько я тут дней, недель, месяцев провел на допросах, вот и набираются годы.
- Но хоть вечером-то домой уходите или тут же ночуете? В свободной камере? - перебил меня, свистя горлом, Степанов.
- И ночевать случалось, - заверил я его. - А то, что меня в отличие от вас вечером домой отпускают, так я ведь никого пока не убивал. Так что мне и дней, проведенных в тюрьме, хватает…
- Может быть, - кивнул он. - Только не пойму, что вы этим сказать хотите… Это же не я вам такую работенку кислую подыскал.
- Что хочу сказать? Как бы вам объяснить… Я ведь здесь много, много раз, десятки раз, а может, и сотни слышал: "Я раскаиваюсь…" Вот я и хотел спросить: а что это такое? Что значит: "Я раскаиваюсь"?
- А вы сами не знаете? Или мне экзамен на совестливость устраиваете? - он разъяренно, с вызовом вперился в меня своими темно мерцающими глазами.
- Я так понимаю, что раскаиваться по-настоящему, искренне раскаиваться - эхо мучиться душой, сердцем страдать, совестью убиваться. Горевать от той беды, что ты людям сотворил, от греха своего по земле пластаться, головой о стену биться, выхода искать, как возместить утраченное… Я так это представляю…
- Красиво представляете! - с какой-то необъяснимой злостью выкрикнул Степанов. - А я раскаиваюсь просто! И возместить никому ничего не могу! Кроме годочков, которые я тут отбахаю! Я же сказал вам, что готов отбыть наказание! И зачем вам все эти разговоры, вот чего не понимаю!
- Ну, знаете, есть такой странный обычай, традиция, можно сказать: когда люди знакомятся, они ведут разговоры. Стараются лучше узнать друг друга, понять…
- Это конечно! Наступит у нас полное взаимопонимание, и следствие протянет костлявую руку помощи… - ядовито улыбнулся Степанов, а в глазах у него плыла тоска.
- Трудно сказать, какую там, костлявую или мускулистую, но покамест вы в моей помощи явно не нуждаетесь. Сами в любой ситуации отобьетесь…
- Да уж надеюсь, - сердито прищурился он.
- А в камере вы чего дрались? - полюбопытствовал я.
- Я не дрался! - отрезал Степанов.
- Может, это Кузькин сам с собой дрался? А надзиратель все перепутал?
- И Кузькин сам с собой не дрался, - равнодушно ответил он. - Это я ему и его поганым дружкам пару раз по морде дал…
- Ого! - с восхищением заметил я. - И много их было, дружков-то?
- Двое. Да не имеет это значения…
- А чего вы вдруг с ними так строго?
- Потому что они шпана. Крысиная братия. Большие шалуны. А крыса понимает один резон - опаску. Крысу словом не проймешь, она должна страх знать. Да вообще-то неважно это сейчас, они больше безобразничать в камере не будут…
- А вы это все майору Подрезу сообщили?
- Зачем? - удивился Степанов. - Это же глупо. Убийца жалуется на трех шакалов, что они его хотели с нар согнать? Неприлично. Да и бесполезно, их ведь трое, они коллектив, сами друг другу свидетели, и тихари их боятся. Ладно, плевать…
Его кулаки лежали на столике будто отдельно от него, это была не часть тела, а здоровенный ладный инструмент вроде хорошо помолотившего, а теперь забытого здесь цепа.
- Понятно, понятно, - сказал я и достал из портфеля папку с документами. - Я ознакомился, Степанов, с вашим делом, и обстоятельства его мне более или менее ясны…
- Вот и замечательно, - с энтузиазмом откликнулся он. - Скорее начну сидеть - скорее выйду…
- Вы никак в колонию торопитесь?
- Конечно! Скорей бы суд миновать и в колонию. Здесь сидеть, время мять невмоготу…
- А в колонии что?
- Работа какая ни есть. Я колонии не боюсь. Я шофер, слесарь, электрик, монтажное дело знаю. Я всю жизнь вкалываю! В колонии тоже есть передовики и лодыри. Я там три нормы буду вламывать, зачет мне пойдет. Глядишь, условно-досрочно через пару-тройку лет на воле буду…
Я видел, как он накачивает себя, как изо всех сил духарится, как старается держаться, не пустить в сердце льдистую кислоту страха. Но мне обманывать его тоже никакого смысла не было.
- К сожалению, Степанов, дела обстоят не так розово, - сказал я. - К осужденным за умышленное убийство условно-досрочное освобождение не применяется…
Он яростно вперился в меня, и в глазах его бушевала буря - смятение, надежда, злость, растерянность. У нас случаются такие бури в сентябре: одновременно хлещет ливень, в дырищи черных туч прорываются пылающие столбы солнечного света, небосвод над головой улегся на огромную радугу, а с окоема поднимается отливающая свинцом снежная пелена… Нет, непростой паренек этот Степанов. Глядя сейчас на него, я мог себе легко представить, как он, разъярившись, прыгает за руль своей старой "Победы" и с ревом разгоняет ее, направляя на толпу…
- И что, выходит, трубить мне от звонка до звонка? - потерянно спросил он. - С раскаянием и чистосердечным признанием? Так, что ли, выходит, по-вашему?
- Это, Степанов, не по-моему, а по закону. Я понимаю, что вы сейчас чувствуете…
- "Я понима-аю"!.. - передразнил он меня. - Все вы тут все понимаете!..
Не обращая внимания на его нахальство, я сказал:
- А тут особого понимания не требуется. Не надо быть курицей, говорят французы, чтобы представить, как она чувствует себя в кастрюле…
- Дураки ваши французы! - заявил Степанов с большой проникновенностью.
Я помолчал немного и сказал без нажима:
- И все-таки я бы хотел напомнить этой страдающей курице, что как раз сегодня поминки по человеку, которого эта курица склевала. Это может облегчить курице ее боль и обиду…
- Да бросьте, гражданин следователь! Не ремонтируйте мне мозги! - сказал, как сплюнул через губу, Степанов, и на лице его после разразившейся бури не осталось ни малейших следов раскаяния и скорби.
- Хорошо, - охотно согласился я. - У меня к вам один вопрос по существу. В самом первом объяснении, которое вы написали ночью в милиции… Помните?..
Я достал из папки голубой бланк милицейского протокола и показал ему.
- Вы помните, что вы писали в объяснении?
- Ну, помню… Смутно конечно… - настороженно ответил Степанов, явно ожидая от меня какого-то подвоха.
- Вот вы здесь изложили случившееся на площадке для отдыха несколько иначе, чем другие участники происшествия… Да и сами вы потом по-другому заговорили…
- А чего по-другому? - спросил он, а сам положил ногу на ногу, и по непрерывно раскачивающемуся носку тяжелого тюремного ботинка было видно, что он сильно нервничает.
- Ну, здесь, вот в этом объяснении вы собственноручно написали, что затормозили, увидев, как несколько человек кого-то бьют, а присмотревшись, узнали визбитом Алексея Плахотина, шофера с вашей автобазы. Вы вступились за него, и тогда все остальные накинулись на вас и вы, испугавшись, решили сбежать с места драки на машине, но они вас не пропускали и вы ударили бампером и облицовкой двоих нападавших… Вы это писали?
- Наверное, писал… - кивнул он, продолжая упорно смотреть мимо меня, будтона болотно-зеленой стене было нарисовано что-то очень интересное.
- А через день на допросе официально заявили следователю Верещагину, что вы сами пристали к этим людям и ударили Плахотина, в результате чего и произошла драка со всеми последовавшими событиями. Так?
- Ага. Так оно все и было… - твердо сказал он, но смотрел упорно вбок, так что я был вырублен из его поля зрения.
- Тогда уточните мне сейчас, когда же вы говорили правду и почему изменили показания.
Нервное лицо его стало твердеть, будто затекало медленно цементом. Он глубоковздохнул и уверенно заявил:
- Я Верещагину сказал, как было дело. А в объяснении напутал… Испугался, волновался сильно… Умозатмение… Оправдаться думал… Я ведь тогда не знал еще, что Дрозденко умер…
- Ладно, - я встал, сложил листы в папку и убрал дело в портфель. - Обещаю вам не тянуть с расследованием… И вести его со всей возможной объективностью…
- А там уже и расследовать-то нечего, и так все ясно. Скорей бы суд и - в колонию. Ничо, все переживем. Ишаков даже волки не едят…
Умозатмение. Последняя стихия после сокрушительной бури. Или перед ней?
6 глава
Плохая погода, ничего не попишешь. Небо лежит на затылке и давит на мозжечок. Маленько кружится и гудит голова, чуток ножонки подгибаются. А может, и не впогоде вся беда. Аккуратный читатель "Вечерки", я всегда внимательно прорабатываю рубрику "Погода на завтра и рекомендации врача". И постепенно заметил удручающую закономерность: какую бы погоду ни обещали синоптики, врачебные прогнозы всегда довольно грозные, а рекомендации неутешительные. Малопонятные пугающие слова вроде "метастатического давления" предписывают мне избегать стрессов, эмоциональных перегрузок, избыточного физического утомления. Сначала я хотел согласовать эти советы с поборником физического здоровья Шатохиным, указавшим мне на то, что телесная сила - залог молодости души, но потом на всякий случай воздержался. Тем более что он огорченно-заботливо напомнил бы о том, что в распечатанной мною с утра пачке осталось всего две сигареты.
Любому дураку ясно, что в больничной палате курить нельзя. Тем более в присутствии дамы. Молодой, красивой, в модных брючках-"бананах" и темно-синей кофточке - выходной рубашке американских ВВС. На плечах погончики с птичками, на левой пышной груди орденские ленточки, на правой золотая эмблема "U.S.AirForse". Ах, какая замечательная летчица! Чарльз Линдберг и Анна Дюваль от зависти умерли бы; они ведь были всего лишь гражданские летчики, хоть и американские, а эта боевая.
Воздухоплавательница сидела верхом на белом больничном стульчике и курила. Когда я открыл дверь, она заливисто, весело хохотала, держа в руке слоящуюся ароматным синим дымом сигарету. Распотрошенный блок "мальборо" валялся на тумбочке рядом со сложным хирургическим сооружением, в котором можно было признать кровать только потому, что на него был водружен человек, именуемый в документах Суреном Хачиковичем Егиазаровым, 27 лет, метрдотель ресторана "Центральный", процессуально признанный потерпевшим в "Деле по обвинению А. А. Степанова в убийстве гражданина Дрозденко В. Ф. и нанесении тяжких телесных повреждений гражданину Егиазарову С. X.".
Грандиозный ансамбль из пластиковых матовых деталей и нестерпимо сияющих хромированных штанг, рычагов и ручек позволял - так мне, во всяком случае, показалось - лежать хоть на потолке. И Егиазаров, видно, в этом нуждался, поскольку обе его ноги, закованные в тяжелые гипсовые доспехи, были высоко подвешены сложной системой блоков, хомутов и лямок. Первое, что мне бросилось в глаза, прежде чем я рассмотрел его лицо, желтая, намазанная йодом пятка и спицей проткнутая насквозь лодыжка, к которой крепилась вся подвеска.
Печальное это зрелище могло бы хоть кого расстроить, если бы не хохочущие пациент и его посетительница-летчица. И бешеный рок из динамиков стереофоника "акаи".
- Здравствуйте, веселые молодые люди, - сказал я приветливо.
- Здорово, если не шутишь, - отирая слезы радости, крикнул Егиазаров. - Заходи, дед…
Я даже оглянулся на всякий случай - не пришел ли со мной, не просочился ли незаметно какой-нибудь дедуган? Да нет, один я вошел. И на деда я еще не очень похож. Интересно знать, Шатохина он бы тоже назвал дедом?
- Что ты головой машешь, как ишак на овода? Проходи, не тушуйся, садись! Гость не гость, а все-таки человек при деле! Намотался за день, а?
- Да вот, не скрою, притомился маленько, - сказал я осторожно, немного обалдев от веселого нахальства моего потерпевшего.