- Ну что ж ты сердишься, глупая, - примирительно улыбается Яся, – я просто пошутила. Ты ведь знаешь, мне он нисколечко не нравится, забирай его себе.
- Не пойду я с тобой. Сама иди к своему деду, – Надя срывается с места и убегает по пыльной дороге.
- Подожди, подожди, Надя! – светленькая девочка догоняет подружку, обнимает ее, - ну что ты? Еще из-за Ромки будем с тобой ссориться. Ну не обижайся, я никогда больше не буду так шутить.
- Ладно, пойдем, - вздыхает темноволосая, – идем быстрей. К ужину надо вернуться, а то нас снова в кладовке запрут.
Дорога еще долго тянется вдоль луга. Потом спускается к обрыву, и полого сбегает к реке – неширокой и тихой. Девочки неторопливо идут по песчаному берегу. Тихо плещется волна, солнце играет в светлой переливчатой ряби.
- Яся, а правда говорят девчонки, что твоя мама… - Надя испуганно замолкает, понимая, что сказала лишнее.
- … утонула в реке? – спокойно подхватывает Яся, – правда… в этой самой реке, там повыше, недалеко от дедушкиного дома.
Яся пристально глядит на воду.
- Дедушка говорит, чтобы я не плакала, что мама превратилась в русалку и смотрит на меня из воды, но только я уже не верю в это, не маленькая. Не хочу об этом... - Яся вздохнула, помолчала. - Давай искупаемся, вода как молоко… теплая, теплая…
- Нет, нет, - говорит Надя, с опаской поглядывая на воду.
- Боишься, что русалки утащат? – хохочет Яся и, стянув платье через голову, в одних трусиках бежит в реку.
Длинные светлые волосы красиво спускаются по ее спине, она такая стройная, тоненькая. У Нади перехватывает дыхание.
- Ты такая красивая, Яся. Неудивительно, что в тебя все мальчишки влюблены.
Яся улыбается.
- Дед говорит, что это плохо. Что мама тоже была очень красивой, из-за этого все ее несчастья.
- Разве могут быть несчастья из-за красоты? – удивляется Надя.
- Дед говорит, что у красивых люди все время хотят забрать побольше – больше любви, больше красоты – все себе, себе. Так что красивым уже самим ничего не остается… и души их пустеют… Понимаешь?
- Понимаю, - кивает Надя.
- А твоя мама? - Яся смотрит на подругу из под распущенных, падающих на лицо влажной светлой волной, волос. - Ты про нее не рассказываешь никогда. Ты ее помнишь?
- Нет, – Надя покачала головой, – не помню, и не хочу вспоминать.
- Она обижала тебя?
Надя промолчала, отвернулась. Яся видела, что она с трудом сдерживает слезы, тронула ее за плечо:
- Извини, зря я спросила. Пойдем?
- Пойдем!
Они снова идут по пыльной, теплой под босыми ногами, дороге.
Дом Ясиного деда стоит на самой окраине поселка. Это покосившийся сруб, с подслеповатыми маленькими окнами.
Надя задерживается у калитки, не решаясь войти. Яся бежит через двор и останавливается у небольшого строения, с одной стороны примыкающего к дому, с распахнутыми настежь гаражными воротами.
Она оборачивается к Наде, кричит, машет рукой.
- Надя, Надя, иди сюда, иди, не бойся!
Через заросший бурьяном двор Надя, высоко поднимая ноги, идет к Ясе.
Ветхое строение оказалось мастерской, в которой несмотря на летнюю жару, топится огромная, до самого потолка, печь. В круглой открытой топке полыхает, ворочается огонь.
Высокий худой старик в темных, похожих на мотоциклетные, очках что-то вертит на длинном шесте, который он то и дело направляет в самое пекло.
- Скорей, иди сюда, Надя! - потянула ее за руку Яся. – Смотри, смотри, дедушка делает ангела!
Высокий старик продолжает колдовать со своим шестом у самого огня. И Надя, видит, как сначала надувается стеклянный шар, как принимает он затем причудливую форму.
Девочки завороженно наблюдают за действиями старика.
- Все! Готово! - наконец выдыхает он. – Теперь пусть остывает!
Он подходит к ведру, стоящему в углу на табурете, зачерпывает ковш воды. Пьет неторопливо.
- Опять купалась, - бормочет сердито, бросая хмурый взгляд на мокрые косы Яси, - сколько раз я тебя просил не подходить к реке.
Яся обнимает старика за шею, шепчет что-то ему в ухо.
- Нельзя, нельзя, - громко говорит старик и добавляет что-то на незнакомом Наде языке.
Яся смеется, прижимает свое нежное личико к его темной морщинистой щеке.
- Ну, дедушка, я только у самого берега чуть-чуть поплескалась, далеко не заплывала.
- Ладно, идите в дом, – говорит старик, – чайник ставьте. Я сейчас умоюсь и приду.
- Идем! – Яся тащит Надю в дом.
В доме чисто и прохладно, пахнет хлебом.
- Дедушка испек, – говорит Яся, – ждал меня! Сейчас чаю попьем с вишневым вареньем и свежим хлебом! Знаешь, какая вкуснотища! Ты посиди здесь, - Яся усаживает Надю на старый диван, а сама начинает накрывать на стол, открывает дверку серванта, чтобы достать чайный чашки.
- А это что? – спрашивает Надя, кивая головой на стеклянные фигурки, выстроившиеся стройным рядком в глубине полки.
- Это? – Яся берет в ладошку одну из фигурок, - это – ангелы. Видишь? Погляди внимательно.
- Ангелы? – переспросила Надя. - Никогда таких не видела.
- Это - рождественские, - с увлечением стала объяснять Яся, - это –свадебные. А это - мои самые любимые! Сколько их здесь! Дедушка заказ получил, теперь целыми днями в мастерской. Осторожно, осторожно, Надя! Они очень хрупкие… и дорогие! Дедушка говорит: за этих ангелов больше всего платят. Возьми вот одного, посмотри! Видишь, какие крошечные весы у него в руке? Это - Ангел покаяния. Дедушка точно такого же сейчас делал.
- Ангел покаяния? - Надя вертит в руках прозрачную фигурку. - А почему они так называются?
- Я и сама точно не знаю. Дедушка говорит, что я еще мала, чтобы понять. Но я слышала, как он разговаривал с одной женщиной, она из Москвы приезжала… Дедушка говорил - она пишет книгу об ангелах. И она рассказала, что Ангел покаяния прощает грехи, и его дарят людям, которые совершили что-то плохое, и теперь им нужно раскаяться.
- А если какой-то человек сжег дом и людей… - чуть слышно шепчет Надя,- такому человеку этот ангел поможет?
- Не знаю… Поможет, наверное, - Яся внимательно смотрит на подругу.
- А твой дедушка может подарить такого ангела мне?
- Тебе? А разве ты сделала что-то плохое?
Надя не успела ответить, в комнату вошел старик.
Сели за накрытый стол, пили чай, ели, действительно, очень вкусный душистый хлеб с вишневым вареньем.
- Дедушка, - попросила Яся, - подари Наде одного ангела. Ей очень нужен Ангел покаяния.
- Правда? - старик серьезно взглянул на темноволосую девочку. – Разве ей есть в чем каяться?
Надя кивнула, опустила голову.
- Хорошо, - сказал старик, - возьми одного. Только запомни, это не игрушка, его нужно беречь.
Надя взяла гладкую фигурку в ладошку, аккуратно обернула носовым платком, прижала к груди.
- Спасибо, – прошептала она, – я очень сильно буду его беречь.
Глава седьмая
Запрос о стеклянных ангелах не выдал ничего путного. Миша полчаса тыкался в какие-то новогодние игрушки, кружки " умелые руки", самодельные подвески, потом плюнул, закрыл поисковик и пошел завтракать - самому ведь так и не удалось попробовать свои бутерброды и кофе.
В кафе встретил секретаршу Тараса Борисовича Валентину Васильевну, даму в возрасте, но хорошо сохранившуюся, отчаянно молодящуюся - чего только стоили ее серебряные лодочки на высоченных шпильках! - и с замечательным чувством юмора. Посмешил ее анекдотами и попутно выведал о планах шефа.
Валентина Васильевна рассказала, что в деле Сенина, по всей видимости, появился новый свидетель. Из провинции приехала мать сбитой девушки и она утверждает, что ее дочь и Аркадий Сенин были знакомы. Хотя на допросе Сенин утверждал обратное.
Тарас Борисович все утро проходил из угла в угол в своем кабинете, но потом строго приказал в это дело не вмешиваться. Боится, сказала Валентина Васильевна, чего-то боится наш Тарасик.
Миша равнодушно покивал, а про себя подумал: "Нет уж, Аркаша, на этот раз тебе, подонок, сухим из воды не выбраться. Пусть не в телевизионном выпуске, пусть хоть в самой захудалой желтой газетенке, но новость эту я на свет божий выпущу, не отвертишься!"
Он собрался в несколько минут, и поехал в больницу, в которой вот уже который день лежала в коме девушка, сбитая Аркадием Сениным.
* * *
Женщина сидела в вестибюле больницы. Это была обычная женщина из глубинки, рано постаревшая, с поникшими плечами, увядшим лицом. Вся жизнь ее – неудавшаяся, проходящая мимо – много лет была сосредоточена на дочери, которая уехала в город в поисках лучшей доли, но вместо того, чтобы учится, связалась с городским подонком, и вот лежит теперь в этой огромной холодной больнице, вся утыканная проводами, и ничего не видит, и не слышит, лежит как неживая, не чувствуя горючих материнских слез на исколотых капельницами тонких руках.
Женщина сидела, сгорбившись, и глядела в цементный пол горестным застывшим взглядом. Миша сел рядом, она и не заметила этого, настолько была погружена в свои горькие мысли.
- Здравствуйте, - сказал Миша.
Она повернула к нему уставшее, в ранних морщинках, лицо.
- Здравствуйте. Вы - Светочкин друг? Однокурсник?
Миша секунду помедлил, и, немного замявшись, запинаясь, сказал:
- Да, я Светин друг. Михаил меня зовут.
- Спасибо, что навещаете мою Свету, что не забываете ее. Сегодня днем девочки приходили.
Женщина немного оживилась и даже улыбнулась. Наверное, присутствие людей, хороших людей из настоящего дочери, делало ее горе не таким отчаянным, не таким одиноким.
- Как она? – спросил Миша, ненавидя себя за свое вранье.
- Все так же, - сказала женщина и дрогнула лицом, - без изменений…
- Ничего, – сказа Миша, – все наладится, вот увидите, это очень хорошая больница.
- Правда? – спросила женщина с надеждой в голосе, и Миша увидел, что в ее глазах заблестели слезы.
Он кивнул, чувствуя, как у него перехватило горло, а женщина тихонько заплакала, опустив голову на руки.
"Сволочь ты, Сенин, - подумал Миша, - подожди, за все ответишь!"
Он погладил женщину по плечу, успокаивая, произнес слова, которые говорят в таких случаях. Она понемногу успокоилась. Перевела дыхание, улыбнулась виновато.
- Сюда сегодня Сенин приходил, не так ли? - спросил Миша, стараясь не выдать волнения.
- Кто? – переспросила женщина.
- Сенин… ну тот, который… - Миша не мог подобрать слов.
- Тот, что сбил ее? - помогла ему женщина.- Да, приходил. Прощения просил, денег предлагал. Говорит, оплачу все, что нужно. К главврачу ходил, договорился обо всем. Еще пообещал, что найдет клинику в Германии, оплатит лечение полностью. Денег видно у него много. Очень много… – женщина задумчиво покачала головой.
- Вы согласились? – осторожно спросил Миша
- Согласилась? – переспросила она и задумалась надолго. – Не знаю я, не знаю. Обещает все оплатить, врачей лучших… Если со Светой случится что-нибудь… - севшим, уставшим от невыплаканных слез, голосом произнесла она - … Хотя с ней с ней уже давно случилось… Она на звонки перестала отвечать. Я приехала к ней в общежитие, сказали - она уже две недели не появлялась. Потом девочка – ее соседка - отвела меня к ней. В какую-то квартиру съемную. Света вся взведенная была, нервная. Зачем, говорит, ты приехала, мама? Уезжай!
Раньше мы с ней дружно жили. Отец ее непутевый, сгинул где-то, давно уже, ей только пять годков исполнилось, так мы все время вдвоем. Мы хорошо жили, - повторила она, и взглянула на Мишу, словно тот не верил, а она старалась его убедить, - излишеств, конечно, не могли себе позволить, но всем необходимым я ее обеспечивала. Не стоило ее так далеко одну отпускать, доверчивая она у меня слишком, вот и этому доверилась. И вот оно как все обернулось. Зачем она ему под колеса бросилась? Зачем?
- Вы считаете, у них что-то было с этим человеком, который сбил ее?
- Было, - уверенно сказала женщина. - Но только я никому не говорила об этом, вот только вам… Я их видела вместе в тот день, когда она меня прогнала. Я сидела на площадке детской, никак не решалась уехать, оставить ее, а тут она из дома вышла, не заметила меня, к нему в машину села, потянулась к нему, видно, поцеловать хотела, а он отвернулся.
Я уехала, а сердце-то не на месте. Через неделю снова приехала, а она вся в синяках. Я за всю жизнь я ее пальцем не тронула, а тут... Говорю ей: поехали домой, Света. Разве можно позволять так обращаться с собой? А она снова начала кричать на меня: "Не вмешивайся, мама, я его люблю. Это всего один раз было, он уже прощения попросил".
Я тогда не знала, что мне делать, умоляла ее ехать со мной домой, но она сказала, что беременна, и что они скоро поженятся, и чтобы я не мешала. До сих пор ругаю себя, что поверила ей и уехала.
Женщина замолчала, и в этом молчании Миша почувствовал всю силу ее горя. Ему хотелось поддержать ее, рассказать о своем намерении разоблачить Сенина. Но чтобы она сказала, если бы узнала, что он просто журналист, который врет ради горячего материала?
- Скажите, - спросил он, - ведь Сенин, наверняка, просил вас никому не рассказывать о том, что он был близок с вашей дочерью?
- Да, просил… – забеспокоилась женщина, – правда, просил, а я разболтала… - Она взглянула на Мишу испуганно. - Что же теперь будет? Вдруг он теперь денег на лечение не даст? Как же так? Но ведь вы ее друг, значит, вам можно было… - растерянно говорила женщина и в смятении глядела куда-то через Мишино плечо.
Миша обернулся.
Прямо на него шел Сенин.
Один, без охранников.
И Миша не придумывает ничего лучше – он начинает фотографировать Сенина и эту потерянную несчастную женщину, у которой на лице такое отчаяние, что Мише хочется провалиться сквозь землю, но он продолжает делать свою работу, свою чертовую проклятую работу.
Сенин был гораздо ниже Миши, и поэтому удар пришелся в подбородок. Миша больно прикусил язык, и явственно услышал, как лязгнули зубы. Он переложил фотоаппарат в левую руку, а в правую вложил всю свою ненависть, накопленную за несколько лет. Сенин отлетел к стене.
Женщина закричала.
На шум изо всех дверей посыпались медсестры, нянечки, санитарки, и среди всего этого галдящего возмущенного женского царства вышагивал по коридору пожилой очкастый доктор в халате с вышитыми на кармашке буквами и тростью, на которую он опирался, слегка прихрамывая.
- Тамара Петровна! - на весь коридор закричал доктор, - Тамара Петровна, вызывайте полицию!
* * *
- Эй ты, журналист, журнали-и-и-ст! Как там тебя, Плетнев что ли? Плетнев! Вставай. Слышишь, тебе говорю, поднимайся.
- Ну чего еще? Чего вы поспать не даете, оборотни в погонах? Ну, куда еще ты меня гнать собираешься? На допрос что ли? Ты учти, служивый, я и под пытками свою вину не признаю.
- Пошуткуй мне еще, пошуткуй. Вот сейчас составлю протокол, что хулиганишь, служебное помещение освобождать не желаешь. Так еще на пятнадцать суток задержишься.
- Да ладно тебе, гражданин начальник, я ведь так - развеселить хотел, а то сидишь здесь, скучаешь.
- Иди, иди, не разговаривай!
- Куда идти-то? В Сизо что ли меня?
- Какое еще Сизо? Сизо ему… Выматывайся, давай, пока не огреб по полной! Звонили тут нашему начальству, велели тебя освободить. Шуруй, давай, пока не передумали.
- Фотоаппарат мой верните, будьте добры.
- Какой еще фотоаппарат?
- Тот, что забрали, когда меня скрутили.
- Не знаю я ни про какой фотоаппарат, проваливай, давай.
- Я отсюда не уйду без своего фотоаппарата, и не настаивайте. Дайте мне бумагу и перо, я буду писать ноту протеста. Да, - Миша ощупал карманы, - и телефона нет. Дайте мне две бумаги и два пера, я буду писать две ноты протеста.
- Локотков, Локотков! – зычно позвал выведенный из себя представитель закона.
- А! – отозвался кто-то в коридоре.
- Вышвырни этого шутника на улицу, только смотри не угробь, а то перед начальством придется отвечать.
За Мишиной спиной с оглушительным шумом захлопнулась дверь полицейского участка, куда привезли его сразу после драки в больнице.
Подрались они основательно, успели подправить друг другу лица, неизвестно чем бы закончилось это побоище, но тут подоспел полицейский наряд, вызванный пожилым дядечкой-доктором, который все бегал вокруг них, тыкал им в спины своей палкой с крупным таким набалдашником, - довольно чувствительно получалось, - и верещал интеллигентным, поставленным на начальственной работе голосом, звонко так с перекатами: "Прекр-р-р-ратить, а ну пр-р-ре-кратить!
Но драчуны, дорвавшиеся за несколько лет взаимной ненависти до реального выяснения отношений, не прекращали, пока их не растащили в разные стороны бравые полицейские: Мишу в участок, а Сенина, по всей видимости, в отчий дом.
"Вот тебе еще одна несправедливость, – думал Миша, обходя заледеневшие лужи на асфальте, - нет, чтобы наоборот: отморозка этого в участок, и надолго, лет так на десять, а меня домой, к маме, которая волнуется сейчас, наверное… очень волнуется". Он соображал, как добраться до дома. Автобусы уже не ходят, это факт, двенадцатый час ночи. На такси, - он похлопал себя по карманам, - не наскрести.
И тут со спины его осветили фары. Скользнули по стене тени, и, вихляя, убежали прочь, куда-то за подворотню, в черноту ночи.
Два бугая схватили Мишу за руки, потащили к машине.
- Эй, вы чего? – закричал Миша, но тут его скрутили и втолкнули в открытую дверь.
Бугаи сели по бокам, и теперь вблизи Миша узнал в одном из них бульдога-охранника, того, что наддавал ему у здания суда.
"Понятно, - подумал Миша, – к Сенину везут". И даже не стал ничего спрашивать у парней, а чего спрашивать: из машины они его все равно не выпустят.
Странно, но страха Миша не испытывал. Не посмеет, думал он, сегодня столько свидетелей наблюдало их драку, не посмеет.
Маме, наверное, с ума бедная сходит, позвонить бы, предупредить, успокоить.
- Слушай, друг, - повернулся он бугаю, сидевшему слева, - дай позвонить. Очень нужно.
Бугай кулаком так ткнул Мишу в бок, что он задохнулся и долго приходил в себя, открыв рот и вытаращив глаза.
- Ну, ты, - неожиданно вступился Сенинский бульдог, - ты чего это руки распускаешь? Герман Олегович не велел его и пальцем трогать.
- А че он… – лениво пробасил бугай.
- Да ниче, я тя щас за это из машины выкину.
- Да ладно, Стас, – примирительно сказал бугай, - не буду больше.