– Конечно, можем, – Корочкин подозрительно покосился на гостя, словно бы не веря ему – слишком уж простое задание, теперь он хотел понять, розыгрыш это или нет. Но лицо майора было сосредоточенным, углубленным – ни намека на розыгрыш, и Корочкин успокоился. – Завтра в это время я могу представить полную картину по телефонной части: что, где, когда, зачем, каким образом и так далее.
– Никаких "завтра" – сегодня! – сказал Волошин. – Ровно через тридцать минут. Понятно, капитан?
Раньше Корочкин никогда не видел своего бывшего однокурсника таким. А может, просто не знал или не обращал внимания? Да и отношения в студенческой среде совершенно иные, чем в среде служебной, это тоже надо было учитывать: на службе человек бывает застегнут на все пуговицы. И пуговицы хорошо начищены, каждая блестит, как маленькое солнце, слепит, зрение портит…
– Ни себе фига, как говорили древнефиникийские цари…
– Никаких "ни себе фига", как и "ни фига себе", это приказ генерала.
Корочкин удивленно отметил, каким незнакомым, деревянным сделался у Волошина голос – стал совершенно чужим, неволошинским, в нем ни грамма тепла, он хотел возразить, но понял, что возражать совершенно бесполезно, раз за плечами майора стоит грозный милицейский генерал, это все равно что мочиться против ветра – как пить дать, штаны будут мокрыми, – пробормотал невнятно:
– Но это же нереально.
– Возражения не принимаются. Хочешь, сам звони генералу, фамилия его Зверев, и я посмотрю, что останется от тебя после этого разговора.
– Рожки да ножки…
– Рожки да ножки, что же еще, – подтвердил Волошин.
– Хорошо. Но есть еще одно "но". Дело это для меня постороннее – я же не сотрудник городской "управы". Что скажет на это мое начальство? Меня же уволят! Без выходного пособия.
– Не уволят. Ты поднимись к своему полковнику и послушай, что он тебе сообщит.
– К полковнику я могу заявиться только тогда, когда он меня вызовет, а заявляться, когда захочу, – у нас такое не принято.
– Ладно, – Волошин помял пальцами запястье, где на массивном обмедненном браслете у него висели часы – фирменные "командирские", подаренные министром внутренних дел, но на стрелки смотреть не стал, лишь сказал: – Ровно через две минуты полковник тебя вызовет. Хочешь, можем даже поспорить.
Ровно через две минуты в комнату всунулась секретарша, с интересом стрельнула глазами в сторону Волошина, словно бы собираясь спросить: "А это что за гость?", проворковала по-голубиному нежно – ласковая была женщина:
– Корочкин, к полковнику!
– Ну ты даешь, Волошин, – сказал Корочкин майору и легкой пушинкой вынесся из комнаты. Волошин позавидовал ему: по воздуху летает, вот что значит мушиный вес. – Посмотри там пока подшивку газеты "Коммерсантъ", вдруг что-нибудь занятное попадется… – донесся до него голос Корочкина уже из коридора.
– Ну что? – спросил Волошин у капитана, когда тот вернулся со второго этажа, где находился кабинет начальника районного управления: начальство всегда любит располагаться поближе к небу, но так, чтобы туда нетяжело было ходить.
– Я в полном твоем распоряжении, – сказал Корочкин. Поглядел на Волошина с некоторым изумлением: – Шустрый ты все-таки.
– Как веник, – подтвердил Волошин. – Но ты по этой части тоже не уступаешь. Теперь о деле. Если генерал через полчаса не будет иметь списка домов, в которые не проведен телефонный кабель, от двух веников останутся лишь голые прутики.
20 сентября, среда, 13 час. 50 мин.
Белозерцев не видел человека, вошедшего в кабинет, он только почувствовал его, словно бы в воздухе произошло некое неуловимое смещение – воздух сдвинулся в воздухе, а может, и не воздух это был, а некая полубестелесная тень или что-то еще, очень на тень похожее, поднял голову и спросил недовольно:
– Ну?
В кабинете стоял Пусечка – Игорь Борисович Ланин – аккуратный, тщательно одетый, с розовыми пухлыми щечками эльфа и невинным чистым взглядом: глаза у Пусечки были голубые, глубокие, влажные, как у романтично настроенной девушки. Некоторым женщинам такие глаза нравились, некоторым – нет.
Единственное, в чем подкачал Пусечка, так это в росте. Очень уж он был невелик, и брюшко, которое при росте побольше было бы совсем незаметно, у Пусечки выпирало очень даже прилично. И вообще с первого взгляда было понятно, что Пусечка не дурак вкусно поесть и так же вкусно запить съеденное.
– Слава, прими мои соболезнования, – тихо произнес Пусечка, и Белозерцев от этой фразы почувствовал тяжесть в груди, сердце у него заныло, он поморщился, хотел выругать Пусечку, но вспомнил утренний разговор с Викой и воздержался от ругани.
– Давай не будем об этом, – попросил он, – о чем угодно, но только не об этом.
– Мы с тобой знакомы тысячу лет, ты можешь распоряжаться мною, как считаешь нужным. Хочешь, я к этим рэкетирам поеду, а? Сам! Объяснюсь. А?
– Не хочу.
– Могу сделать что-нибудь еще. Ты только прикажи.
– Не надо, Игорь. Это не поможет, а тебе мозги вынесут из пистолета на грязный асфальт, и этим все закончится. Котьку моего спасти могу только я сам и одним только способом…
Пусечка, услышав про мозги, выбитые из головы, передернулся, на крыльях носа у него заблестели капельки пота, но в следующую минуту он одолел себя, проговорил тихо и твердо:
– Ради тебя я на все готов. В том числе и на это. – Спросил: – Все так серьезно?
– К сожалению.
Переступив с ноги на ногу, Пусечка сделал несколько крохотных шагов к Белозерцеву:
– Плевать мне на мои мозги! Можешь распоряжаться мной, как считаешь нужным.
– Спасибо, Игорь. Мне это очень дорого… Ценю. – Помолчал немного. – Есть одно дело, где ты мне действительно очень нужен. Выполнить его можешь только ты и больше, думаю, никто. – Белозерцев показал пальцем на глубокое кожаное кресло, стоящее у стола. – Садись!
Проворно, боком, неслышными шажками – а вдруг что-то не понравится Белозерцеву, лыко не пойдет в строку и это потом отразится на зарплате – Пусечка передвинулся к креслу, опустился в него и утонул в мягкой глубокой плоти, мигом став выглядеть много меньше, чем выглядел раньше. Белозерцев не удержался, улыбнулся одной стороной рта, вторая, отчего-то спекшаяся, одеревеневшая, болела. Ланин, увидев эту улыбку, подался вперед, улыбнулся ответно.
– Я тебя приглашаю сегодня на ужин, Игорь, – сказал Белозерцев.
– На ужин? – Пусечка, похоже, не поверил тому, что говорил Белозерцев, попробовал встать из кресла, но мягкая, цепкая, почти пуховая плоть уже затянула его, мешала подняться. – У тебя же… у тебя это самое…
– Да, у меня это самое, – согласился Белозерцев, – но это не означает, что я должен немедленно стреляться, хотя, может быть, и надо – тогда не с кого будет брать выкуп за Костика и его немедленно отпустят домой. Нет, Игорь… Жизнь идет, и то, что намечено, я отменить не могу.
– Жизнь бьет ключом во все свои отверстия, как писал один литератор… Понимаю, – Пусечка облизнул губы. – Узнаю мужественного человека, – он снова облизал губы, делал он это машинально, совершенно бесконтрольно, губы у него были яркие, девчоночьи. – Когда ужинаем и где?..
– Я тебя познакомлю с одной необыкновенной женщиной, такой, что… – Белозерцев с шумом втянул в себя воздух и обреченно помотал головой, – в общем, я восхищен ею. – Если бы у меня не было Ирки или не было Костика, которому обязательно нужна родная мать, я бы женился на ней.
– Разведись с Ириной.
– Неудачный совет. Повторяю: Ирина – мать моего сына.
– Это так просто в нынешние времена: женился – развелся, развелся – женился.
– Нет, не просто. Когда-нибудь ты поймешь это сам.
– А если… Не смею об этом даже думать…
– Все ясно, – перебил Пусечку Белозерцев, голос у него наполнился сыростью, ржавые просквоженные нотки вылезли на поверхность, – если Костика не станет, я разведусь с ней. Мы просто обязаны будем развестись. Но это не означает, что я смогу жениться на этой женщине. Хотя она потрясающе красива… и вообще удивительная! – Белозерцев помолчал немного, будто бы прикидывал, что еще надо сказать Пусечке. – Можешь верить мне, можешь не верить, но я ее люблю. И буду любить. Наверное, всю жизнь. А вот женишься на ней ты.
– Ты что? – Пусечка невольно вскинулся.
– Да.
– Это что, условие? – Пусечка вновь, раз, наверное, в двенадцатый, облизал свои яркие, ставшие совсем красными, словно он их намазал помадой, губы.
– Нет, Игорь, это приказ. Если ты не выполнишь его, то подпишешь себе приговор. У тебя не будет денег даже на хлеб, не говоря уже о масле, беконе, севрюге, кавиаре, или кавере, как ты называешь красную икру, мартини и колбасе салями.
Пусечка сморщился, прижал к вискам ладони – жест получился совершенно детский, беззащитный – у Пусечки многое получалось детским, беззащитным, так он был сконструирован, Белозерцев, заранее не принимая Пусечкина скулежа, предупреждающе поднял руку.
– Список могу продолжить, он длинный. Я ведь про тебя, Игорь, знаю все.
– Я никогда не подводил, не продавал тебя…
– И это знаю. Но сейчас – время волков, как говорят некие мрачно настроенные газетчики. Или худых коров, как говорят другие – те, у которых внутренняя органика более тонкая. Или съеденных собак. Как хочешь, так и называй, только от перемены слов суть не изменится. Обычная преданность уже ничего не стоит. Нужно что-то другое, более высокое…
– Что именно? – Пусечка едва сдержал в себе всхлип.
– А ты минуту назад все точно назвал. Ты вообще правильно мыслишь. Готовность отдать жизнь, например. За друга надо быть готовым отдать то, что надо прожить так, чтобы не было мучительно больно… Островского в школе мы все учили. Да, отдать жизнь за друга, как раньше ее отдавали за советскую власть.
Пусечка выпрямился, вид у него неожиданно сделался торжественным.
– Я готов!
– Вот это слова не мальчика, а мужа, – похвалил Белозерцев. Голос у него продолжал быть горьким. Выдвинул ящик стола, извлек оттуда плоскую кожаную коробку. Пусечкины глаза заблестели: похоже, подарок обламывается. Белозерцев открыл коробку. В ней находилась узкая изящная фляжка, отлитая из дорогого черного стекла, голову фляжки венчала золотая завертка в виде короны, сбоку в углублении были вставлены два небольших стаканчика. – Это лучший в мире коньяк, – сообщил Белозерцев, – лучше его и дороже его нет. С одного небольшого виноградника на юге Франции, этот коньяк еще Наполеону поставляли. Давай выпьем по двадцать граммов, Игорь. А то я что-то совсем не тяну – дыхалки не хватает. Когда не хватает дыхалки – жить совсем не хочется.
– Давай, Слава, выпьем, – обрадовался Пусечка и этому, он уже не слушал то, что говорил Белозерцев, возможность отведать редкого коньяка обрадовала его: не орден, конечно, и не подарок, который будет памятен всю жизнь, но все же… – Коньяк украшает будни…
– Как и колбаса, – не выдержал Белозерцев. Налил немного коньяка в один стаканчик, немного в другой, вязкий крепкий аромат наполнил воздух, – этим коньяком можно было пользоваться, как духами – не уступит ни "Нине Риччи", ни "Кристиану Диору", – придвинул один стаканчик к краю стола. – За твое будущее, Игорь. Чтобы в нем и лососина водилась, и телятина с кавиаром.
– Спасибо, – растроганно пробормотал Пусечка, – за это я с превеликим…
– Будешь слушаться – все, что я перечислил, не переведется у тебя в холодильнике.
– Еще раз спасибо.
– В общем, она тебе понравится, через неделю, думаю, вам надо будет уже расписаться.
– А жить с ней будешь ты?..
– Ты правильно понял, Игорь. Недаром я плачу тебе деньги. Сообразительный паренек, – похвалил Белозерцев. – Да, ты прав, спать с ней буду я. Таковы правила игры.
– Ясно… Все ясно… – погасше произнес Пусечка.
– Тебя что-то не устраивает? Если не устраивает, скажи – до четырех часов дня тебя рассчитают, и ты еще сегодня сможешь получить свое выходное пособие. Чтобы не приходить сюда завтра.
– Нет, нет, все устраивает, – поспешно проговорил Пусечка, – все в порядке. Условия приняты. Спасибо, Слава, – голос у него не выдержал, дрогнул, будто тонкий стебель, и надломился.
Белозерцев на это не обратил никакого внимания, налил немного коньяка в один стаканчик, потом немного в другой, покосился на молчащий "панасоник", придвинул выпивку Пусечке.
– Давай по второй. Бог двоицу любит. А еще больше – троицу, – Белозерцев втянул ноздрями коньячный дух, с восхищением покрутил головой. – Ах, какой запах! Неземной, райский просто. С ума сойти можно. Солнцем пахнет, небом, горами, морем, Францией – всем сразу! – он приподнял свой стаканчик. – Живи, брат, и не журись. Сегодня в девятнадцать ноль-ноль встречаемся в ресторане "Пекин".
Пусечка поспешно вскинул свой стакашек: есть, мол, не журиться, буду, как и приказано, в назначенное время около ресторана "Пекин". Лицо его уже ничего не выражало, никакого сопротивления – только покорность, только готовность подчиниться тому, что есть, своей судьбе. А там – будь что будет. Белозерцев подумал: "А вдруг на этот вечерний час налетчики назначат мне свидание? Что ж, пусть будет так, – под ложечкой что-то заныло, но Белозерцев не обратил на это внимания, – не страшно. Тогда я внесу свои коррективы, а пока время встречи в "Пекине" я менять не буду"…
Только вот как совладать с собой, с внутренним разладом, с болью, с нытьем и холодом, прочно поселившимися в груди? И вообще из него ресторанный собеседник сейчас, как из попугая ксендз, как из пионервожатого сутенер или толковый игрок в покер. Но ничего, надо брать себя в руки, надо обязательно провести эту встречу. Иначе он потеряет Вику.
Он испытующе поглядел на Пусечку и залпом выпил свой коньяк.
Пусечка выпил тоже.
Телефон молчал.
20 сентября, среда, 14 час. 00 мин.
Корочкин действовал стремительно, все схватывал на лету – у него даже походка изменилась, едва он начал работать, и сам он стал другим, даже лицо, – во всяком случае Волошин раньше, в студенческую еще пору, не видел его таким! В районе у Корочкина имелись свои прочные связи – узелки были завязаны надежно, почти не было мест, где бы не знали его: в торговле, в транспортном управлении, на рынке, на заводе по ремонту автомобильных шин, в разных, совершенно не связанных друг с другом конторах, в строительной и озеленительной, по оформлению витрин и приему пустых бутылок от населения: Корочкин везде, как выяснилось, был своим, его одинаково приветливо встречали и везде стремились помочь.
Так же встретили и на телефонном узле. В коридор, где он появился, поспешили сбежаться почти все свободные от дежурства у пульта девчонки, окружили капитана, затеребили, стараясь заглянуть ему в глаза:
– Корочкин! Корочкин! Когда же ты будешь жениться, Корочкин?
– Очень скоро! Как только освобожусь на работе, так сразу к вам – выбирать самую достойную.
– Мы все достойные, Корочкин!
Корочкин был холостяком, вот его и пытались окрутить. Он лучезарно улыбался, светился, словно ангел, и влюбленно смотрел на всех девчонок сразу.
Наверное, именно тот факт, что Корочкина все любили, старались помочь, даже угодить, и позволил быстро справиться с заданием – через полчаса на руках у Волошина находился список домов, расположенных в трех квадратах "Ж" и не имеющих телефонов. Таких домов оказалось сорок шесть.
– Сорок шесть домов! – удрученно, перестав улыбаться и вообще погаснув, покачал головой Корочкин. – Это же целый город. Как минимум, неделю надо выяснять, кто из владельцев наступил ногой в коровье дерьмо, а кто в масло.
– Посмотрим, посмотрим, – не согласился с ним Волошин, – может, не неделю, может, и меньше…
– Слушай, ты бы все-таки сказал мне, в чем дело… Давай не секретничай, выдавай тайну, – попросил Корочкин, – раз уж я официально прикомандирован к твоей персоне.
– Не к моей, моя персона – чрезвычайно скромная, ты бери выше – к персоне генерала Зверева Геннадия Константиновича.
Корочкин в ответ не замедлил изобразить на лице почтительную мину. Приложил пальцы к виску и громко щелкнул каблуками.
– Руку к пустой голове? Фи, маркиз, рыбу-то ножом! А еще офицер! Еще раз фи!
– А у нас сейчас время такое, когда все дозволено и звание генерала могут дать специалисту по куриным прививкам. У вас в городской управе ведь был один такой, все и вся командовал. Геофизик. Или метеоролог.
– Но не прививочник же!
– Какая разница! Главное – не милиционер. Он даже не знал, что милиционер носит в кобуре и где у милицейского картуза тулья.
– Не это важно, важно, что он отличал сыск от паспортной службы. Ладно, критик. Секретов я из гречневой каши не делаю, но мне приказано особо не болтать – слишком большая утечка информации. У одного очень крутого дяди, бизнесмена, украли сына. Сегодня утром. Похитители звонили из этого района, вполне возможно, из автомата, который обследовали утром, а возможно, и не из автомата. Вот так. Вуаля, как говорят французы. Есть предположение, что мальчик находится в этом районе.
– Фью-ють! – присвистнул Корочкин. – А поподробнее можно?
– Все подробности у генерала! – увидев, что глаза у Корочкина сделались обиженными, Волошин сжато, не вдаваясь в детали, рассказал о похищении Кости Белозерцева. Подчеркнул специально, что дело ведет сам генерал Зверев. И еще, как он разумеет, кто-то из генералов ФСК.
– Фамилию фээскашника генерал Зверев, как ты сам понимаешь, не назвал.
– А я-то думаю, с чего такая беготня! Тут вон оно что оказывается – генералы! – Корочкин еще раз щелкнул каблуками. – Нет слов, душат слезы!
– Будешь дурить – оторву чего-нибудь с корнем, – предупредил Волошин. – Чего-нибудь очень нужное, женилку, например, будешь потом искать пластмассовый заменитель. Сорок шесть домов – это тьфу на палочке, ерунда, когда мы их рассмотрим с позиции "Зет", – позицией "Зет" Волошин называл телефон-автомат, к которому был подсоединен пиратский кабель, – сорок домов, как пить дать отвалятся, останется только пять или шесть. А с пятью-шестью мы запросто справимся.
Так оно и получилось. Вскоре они изучали пять особняков, хотя "особняки" – это слишком преувеличенно сказано, особняками эти дома назвала старшая учетчица телефонной станции по имени Кира, симпатичная татарка с антрацитовыми глазами, – ко всем пяти с одинаковым успехом можно было проложить под землей кабель – и к тем, что стояли поближе к будке, и к тем, что находились дальше.
– Может, сходим к будке, на месте посмотрим что к чему, понюхаем воздух, исследуем асфальт, землю, кусты – как пить дать, найдем следы! А? – юношескому задору Корочкина можно было позавидовать. – Следы должны остаться обязательно.
– Нет, сейчас идти туда уже нельзя, – покачал головой Волошин, удивляясь тому, что напарник не понимает таких простых вещей. – Сейчас это уже будет засветка. Пойдем и все испортим. Они нас мигом засекут.
– А разве на наших физиономиях написано, что мы менты?
– Представь себе, написано! – назидательно произнес Волошин. – Наша работа накладывает отпечаток не только на портрет, накладывает даже на походку.
– Подлая работа! – насмешливо проговорил Корочкин.