– Раньше у нас был железный занавес, были обкомы, парткомы, секретари, разные комиссии – они делали все, чтобы не выпускать нас за границу – не пущать и все! И не пущали. Один, дескать, носом не вышел, другой рогами, третий подбородком, четвертый верхней губой, пятый зубами, шестой еще чем-то, у седьмого папа торговал при царе Николае паровозами, восьмой свистнул во время войны мешок леденцов, девятый был грешен тем, что на заднице у него сидело слишком много бородавок, и так далее – в общем, от ворот шел крутой поворот. По полной программе. Теперь власть взял Ельцин, думали – легче будет, ан нет, легче не стало – роль секретарей обкомов теперь выполняют клерки из американского посольства. Клерки мужского рода, клерки рода женского… Клерки женского рода, кстати, более жестокие, чем клерки-мужчины. Пол, оказывается, слишком многое определяет, – "заместитель", продолжая говорить, стянул через голову рубашку, аккуратно, будто продавщица в магазине, сложил ее. Он все делал аккуратно, такой у него был характер.
– Что тебя так возмутило, Олежка? – послышался голос Ирины.
"Олежка, – не замедлил с болью отметить Белозерцев, запил услышанное коньяком, – его зовут Олегом, но она уменьшает имя, вон как. Олежка… Ишь ты! Примитивное грубое имя – Олег, и нате – Олежка! – он почувствовал, что вот-вот задохнется, покрутил головой. – Тьфу!"
– Как "что возмутило"? То, что мне не дали визу в Америку.
– У тебя все равно нет денег, Олежка, чтобы поехать туда…
– Ну, на билет я всегда наскребу, а там друзья не дадут пропасть – у меня в Штатах много друзей. Скажи все-таки, Ириш, почему посольские клерки взяли на себя обязанности секретарей обкомов или чего там… райкомов партии? Разве они имеют на это право?
– Не имеют, Олежка!
"С-сука! – мысленно выругался Белозерцев, на шее у него напряглись две крупные жилы. – Ол-лежка" Он вдруг поймал себя на том, что не верит в происходящее, не верит в то, что Ирина сможет ему изменить, он понял, что это неверие будет жить в нем до конца, до той поры, пока все не произойдет. Белозерцев не представлял себе, что будет с ним, если это произойдет. "Это, – горько усмехнулся он, – эт-то… Словно у измены нет названия".
А "заместитель" продолжал занудствовать, он будто бы специально тянул время. Собственно, затяжка и родила в Белозерцеве спасительную мысль о том, что Ирина все-таки не упадет…
– Клерк-баба потребовала, чтобы я принес справку с места работы. Какую, спрашиваю, справку? Да гарантирующую, оказывается, что я не останусь в Америке, не буду там нахлебником. Представляешь? Да нужна мне эта Америка, как щуке зонтик! И какая такая работа может выдать подобную справку, а, Ириш? Да никакая! А еще чем, спрашивает, вы можете доказать, что не собираетесь остаться в Америке? Каково, Ириш?
– Я тебе сочувствую, Олежка! – голос Ирины несколько похолодел – видать, "заместитель" был плохим психологом и слишком затянул свой рассказ – он почему-то не понимал, что Ирине нужно совсем другое.
"С-сука!" – вновь оглушенно помотал головой Белозерцев. Надежда его была напрасной, у Белозерцева не осталось ни одного шанса на то, что Ирина не совершит… в общем, не изменит ему.
– В бетонном отсеке, где выдают визы, – духота, людей набито, как селедок в бочке, все переговоры-разговоры слышит публика – унизительно все это… Очень унизительно! Посетители похожи на кандидатов в зеки, словно бы под следствием находятся, – "заместитель" уже стянул с себя все, остался в узеньких синих плавках, украшенных приметной белой надписью "спиид".
"Спиид… Что бы это значило? Уж не подлая ли болезнь? – поморщился Белозерцев. – Ах, Ирка, ах, сука!"
– Передо мной стояли двое, пара, он и она. Ему – лет восемьдесят, ей – семьдесят пять. В Америке у них дочка, замужем за водителем автобуса, двое внуков, которых они никогда не видели. Просили, умоляли дать им визу – старики все же, внуков хочется посмотреть – не дали. А чем, спрашивают, вы докажете, что не останетесь в Америке? Да старые мы, старые, отвечают, доисторические ископаемые, у нас здесь тоже есть дочки и внуки с внучками есть, их полным-полно – все есть, и дом есть – в общем, нам возвращаться сюда обязательно надо, но вот американских внуков, пока имеются силы, очень хочется повидать. Через год мы их уже не сможем увидеть – старые, нам очень тяжело пересекать океан. Даже на самолете… так и не дали им визу. И мне не дали. И-и-их! – "заместитель" неожиданно сделал в воздухе сложный гимнастический кульбит и почти беззвучно, словно был невесом, опустился на золотистую тахту, затем, взбрыкнув ногами, взлетел вновь. – Ах, как хор-рошо!
В тот же самый миг Белозерцев увидел голое тело Ирины – без лифчика, без трусиков, так же по-ведьмински невесомо пронесшееся в воздухе и опустившееся на тахту рядом с "заместителем", – и не сдержал стона.
– Надо будет мне с Белозерцевым поговорить, чтобы он тебе помог, – сказала Ирина, – Белозерцев у нас всесильный.
– И добрый! – воскликнул "заместитель".
– Но надо ли тебе ехать в Америку? Ты определись, Олежка! Может, не надо?
– Н-надо.
– А как же я? Я ведь буду скучать без тебя! Может, мне тоже напроситься в Америку? Возьмешь с собой?
– Благоверный твой… Он тебя отпустит?
– А куда он денется? Он нам устроит роскошную поездку на двоих и знать этого не будет. Не додумается просто.
Это было слишком унизительно. "С-сука, вот с-сука, – Белозерцев не сдержал нового стона – задавленного, глубокого, ножиком пырнувшего в самое сердце, отхлебнул немного из фляжки: а ведь полтора месяца назад Ирина и правда летала в Америку. На две недели. И он действительно помогал какому-то хмырю с визой – звонил своему приятелю, директору департамента в Министерстве иностранных дел, просил похлопотать, – тот откликнулся, похлопотал, все сделал, хмырь получил визу. Фамилию хмыря Белозерцев не помнил, он вообще никогда не держал фамилии в голове – чего разным мусором захламлять мозг? – Во-от с-сука!"
– Это будет роскошно! Ох, как я мечтаю о такой поездке! – театрально вскричал "заместитель", вздернул руки к потолку.
– Иди ко мне, – изменившимся, каким-то воркующим голубиным голосом позвала его Ирина, и "заместитель" навалился на нее, закатил глаза на лоб от наслаждения, задышал часто.
Белозерцев вымученно улыбнулся. Никогда не думал он быть рогатым и вот стал. Более унизительного состояния – или как еще можно определить бытие рогатого? – не придумаешь. И никем это пока не придумано – ни мыслителями, ни литераторами, ни физиологами, ни знатоками человеческих душ. Хуже может быть только смерть. В голову вполз шум – странный, с металлическим отзвоном и щелканьем, затылок сжало. С экрана доносились стоны и вскрики: стонал и задушевно вскрикивал "заместитель", стонала и вскрикивала в сладком азарте Ирина. Эту ее способность буйно вести себя в постели Белозерцев хорошо знал. Еще бы не знать! Он сглотнул жесткую, противно горькую слюну – будто не коньяка выпил, а полыни нажрался, крапивы, еще какой-то пакости.
Но переживания ничего не значили в сравнении с тем, что ему еще предстояло испытать. И сделать. С Ириной, с "заместителем". Сердце колотилось громко, отдавалось болью почему-то в глотке, его можно было выплюнуть в корзинку для бумаг – да и зачем оно, сердце, когда происходит такое? Кого жалеть, кого любить?
А переживания Белозерцева никого не интересуют – ни одного человека в этом огромном мире. Быть может, только тех, кто так или иначе будет зацеплен исходом его жизни, да Костика. Но Костик еще слишком мал, чтобы разбираться во взрослых делах и переживать.
"Заместитель" перестал стонать, задергался, по-рыбьи распахнув рот, вместе с ним задергалась и Ирина. Белозерцев увидел ее обнаженную руку с какой-то дряблой, враз постаревшей кожей, потом ногу с откинутым в сторону соблазнительно-круглым коленом, молочно-белые, со следом плавок ягодицы "заместителя" и неожиданно поспокойнел. В конце концов у него есть Виолетта! А Ирина… нет, с Ириной после всего этого он жить не будет. Все, финита ля комедия! Виолетте придется привыкать к Костику, а Костику – к новой маме.
– Вот и все, – вслух, без всякого выражения произнес Белозерцев, накренился вперед, чтобы лучше рассмотреть происходящее на экране. – А Ирка-то, сука, кажется, залетела! – он испытал странное злорадство.
Ирина быстро беременела, всегда жаловалась на это Белозерцеву, просила вести себя соответственно, и Белозерцев, хоть и неприятны ему были такие просьбы, все-таки старался, чтобы жена не "залетала". Технология была проста, ничего в ней нового – все на уровне восемнадцатого века.
– Тебе хорошо со мной? – услышал он голос жены, дернулся, словно от укола, подумал о том, что он тоже много раз слышал от Ирины эту фразу, полувопрос-полуутверждение, и всегда отвечал стереотипно: "Очень хорошо, очень…" – и в ту пору, когда она была еще девчонкой с ладной фигурой и чистым, не тронутым временем лицом, и сейчас, когда она расцвела, сделалась яркой, какой-то величественной в своей красоте, хотя повадки у нее до сих пор остались девчоночьи, студенческие.
– Очень хорошо, очень… – ответил Ирине "заместитель", и Белозерцев словно бы услышал самого себя. Одинаковость ответов, стертость, привычная обыденность слов невольно выдавили у него слезы из глаз, он всхлипнул.
Экран перед ним раздвоился, поплыл радужными пятнами, Белозерцев перестал видеть, что там происходит – впрочем, что бы там ни происходило, самое страшное осталось позади, он понял, что дома, очага, семьи – той прежней, слаженной, где все дышало доверием, семьи уже нет. И не будет. Внутри у него возник тоскливый зажатый скрип, ребра заломило, словно по ним, по живым кто-то поскреб ножом, скрип повторился. Вот так все рушится в один день. Было все – и не стало ничего. Ни Ирины, ни дома, куда ему теперь будет трудно войти, ни… И Костик выкраден.
– Ты меня любишь, Олежка? – услышал Белозерцев нежный воркующий голос Ирины. Этот вопрос она много раз задавала Белозерцеву, ему знаком каждый его оттенок, и всякий раз Белозерцев удивлялся: зачем же Ирина этот вопрос задает? Ведь они же – муж и жена, и этим все сказано – разве нужны еще какие-то слова? Он молча прижимался своими губами к ее губам, потом долго лежал рядом и улыбался. Так было всегда. А Ирина говорила – она всегда в постели много говорила, – рассказывала о каких-то своих историях, случаях из детства, о старых своих – до жизни с Белозерцевым – соседях, о разных незначительных новостях, о том, что будет делать завтра.
– Какой-то мудрец сказал однажды, что любовь похожа на войну – легко начинается, но тяжело кончается.
– Ты не ответил на мой вопрос, Олежка! Не увиливай!
– Разве я находился бы здесь, с тобой, Ириш, если бы не любил тебя? Ну, скажи, Ириш, а?
– Спасибо за откровенность, Олежка, – млеющим, счастливым шепотом проговорила Ирина и прижалась к "заместителю".
– С-сука, – громко произнес Белозерцев и, покачнувшись, встал с кресла. Земля плыла у него под ногами, кренилась, резко заваливалась, словно палуба терпящего бедствие судна, то влево, то вправо; ему было холодно, хотя по лицу тек пот и плавящаяся жара солнечного осеннего дня, который был сильнее, звонче, жарче летнего, июньского, уже проникла в кабинет. – С-сука! – повторил он и потянулся за пластмассовым пенальчиком пульта, чтобы выключить видеомагнитофон.
Но экран погас сам, вместо цветного изображения на нем возникла прыгающая черно-белая рябь. Белозерцев вырубил магнитофон, выключил телевизор – ядовито-красный нервный глазок магнитофона особенно нехорошо действовал на него, – протяжно вздохнул, жалея самого себя, и опустился в кресло.
Все надо было обдумать. Спокойно, холодно, не поддаваясь никаким эмоциональным наплывам – "чуйства" должны остаться за порогом. Он обязан был жестко и четко рассчитать свои действия. Ошибок быть не должно, иначе он погубит себя.
20 сентября, среда, 15 час. 30 мин.
– Деверь, хочешь посмотреть, что стало с нашим фирменным "жигуленком"? – спросил Клоп, почесываясь спиной о косяк двери – он стоял, прислонившись к нему лопатками, и чесался, словно корова, перемещаясь всем корпусом то в одну, то в другую сторону: туда-сюда, туда-сюда…
– У тебя что, блохи завелись? – Деверь подозрительно глянул на Клопа и воинственно приподнял плечи: как у всякого человека с неуравновешенным характером, у него часто менялось настроение – то он хороший был, то плохой, то он лютовал, то задабривал своих соратников едой и водкой, – сейчас ему не понравилось то, что Клоп чешется по-коровьи, щурится блаженно, глотает сопли – не боевик, а гипсовая скульптура "Девушка с веслом", этакая оглушающе-слезная радость влюбленного пионервожатого.
– Нет, не блохи, – простодушно, не обращая внимания на то, что у Деверя снова "повысилась температура", к лицу прилила кровь и цветом он напоминал перезрелый помидор, отозвался Клоп, – кожа задубела, чешется. А что это значит? Это значит, что к нам подскребается зима, скоро наступят холода…
– Ку-ку! Дурак ты все-таки, Клоп. – Деверь подошел к окну, просунул руку через прослоину жалюзевой портьеры, подергал решетку, вживленную в стену, похвалил: – Неплохо сработано, нехалтурно. Держит железо!
– Ну так как, хочешь увидеть родной лимузин или нет? – Клопу не терпелось похвалиться тем, как "ребята с золотыми руками" преобразили машину, участвовавшую в сегодняшнем деле: по законам их ТОО все машины, побывавшие в операциях, меняли свой внешний вид, меняли номера, на них заполнялись новые техпаспорта и прочая документация – в общем, все, что положено в таких случаях. – Давай поспорим, ты ее не узнаешь.
– Кто спорит, тот говна не стоит! – Деверь, довольный тем, что поддел Клопа, захохотал. – Спорят, Клоп, только дураки… Тебе это известно?
– Не только дураки. В одной хорошей книге написано, что из двух спорящих только один дурак, другой уже не дурак, а подлец. Подлец потому, что знает – он прав и обязательно выиграет спор, а дурак…
– Не трать зря слова, Клоп. По поводу дураков я сам тебе могу целую лекцию прочитать, есть у меня… знакомые, – он выразительно посмотрел на Клопа. – А потом, ты что, думаешь, я никогда не видел перекрашенных машин? Видел, и сколько видел!
– Таких нет, не видел, смею тебя заверить… Кроме того, ты началнык, – Клоп переиначил слово "начальник" на грузинский лад, – а началнык должен быть в курсе всего…
– Я началнык – ты дурак, ты началнык – я дурак. Ладно, – Деверь сдался и обреченно махнул рукой, – веди, показывай, хвались своим блином.
Перед уходом он снова раздвинул пластины жалюзи, глянул в щель на улицу – нет ли чего подозрительного? Не маячит ли на углу "гороховое пальто"? Про топтунов царской поры, которых называли "гороховыми пальто", поскольку им однажды выдали одежду одинакового горохового цвета, Деверь недавно прочитал в газете и удивился несказанно: и чего, собственно, такие дураки сидели в дореволюционной жандармерии? Ведь что гороховые пальто, что форма с галунами и серебряными пуговицами – что в лоб, что по лбу, все едино – "гороховые пальто" были так же узнаваемы с первого взгляда, как и городовые в синей форме с красными кантами, при начищенных пуговицах и дурацких саблях.
– Увидишь машину – доволен будешь, – сказал Клоп и отклеился от косяка.
– Медуза, за арбузенком смотри в оба! – предупредил Деверь охранника, у которого от выпитого и съеденного глаза сделались сонными, мутными, уголки рта опустились лениво, словно бы от собственной тяжести, придав лицу ленивое выражение.
– Не боись! – с трудом выдавил из себя Медуза. Он действительно хотел спать. Деверь показал Медузе кулак: не спи! Медуза нехотя шевельнул плечами – показал, что встрепенулся. – Не переживай, старшой, все будет в порядке! – Подумав немного, он притиснул растопыренную пятерню к виску.
– А кепка где? – спросил Деверь.
– Звыняйте, дядьку! – Медуза, не отрывая пятерни от виска, другую руку положил себе на макушку, – изобразил форменную фуражку.
– Красной звездочки не хватает, – серьезно заметил Клоп. – А еще лучше – офицерской капусты.
– Мозгов у него не хватает, – энергично рубанул Деверь, и от лихого буденновского жеста у Медузы протрезвели, прояснились сонные глаза, он снял "фуражку" с темени, от виска отклеил пятерню. – Во-во! – выкрикнул Деверь прямо ему в лицо. – Хоть из задницы мозг добавляй, такой дефицит возник у нас с этим веществом.
Вышли на улицу, слепо сощурились от безжалостного, прошибающего насквозь солнца.
– Печет, как в Африке, – не замедлил заявить Клоп.
– Куда идти? В гараж?
– Направо, шеф, прошу направо, – Клоп изобразил рукой лихой расчерк, будто регулировщик движения.
Дома номер пятнадцать и номер семнадцать имели не только одинаковую внешность, но и одинаковые участки. Участки были обнесены забором, сделанным из панцирной решетки, в забор была врезана железная калитка, а задник вообще объединен длинным, сложенным из перекаленного темного кирпича гаражом, имеющим двое въездных металлических ворот – одни ворота выходили на один участок, другие – на другой. Впрочем, этого Клопу казалось мало, он не раз заявлял:
– Была бы моя воля – я бы сговорился с хозяевами и третьи ворота прорубил, с тыльной стороны. Чтобы был черный въезд и черный выезд… Это очень хорошо, а главное – не надо беспокоить граждан, которые наблюдают за нашей жизнью с лицевой стороны.
– Тьфу-тьфу-тьфу! – крестился Деверь от этих слов и плевал на землю. – Наблюдают! Да мне только от одной этой мысли не по себе становится! Хоть бронежилет надевай.
По каменной, выложенной квадратными плитками дорожке прошли в конец участка. Клоп на ходу резко махнул рукой по воздуху, вытащил из кулака головастого разноглазого овода.
– Во осень, а! Пауты летают… Разве это осень? И где, спрашивается, летают пауты? В столице нашей Родины, в которой они отродясь не водились. Вот загадка природы!
– Клоп на ходу сорвал сухую травинку с острым жалом, вставил ее в задницу оводу и подбросил в воздух: -
Счастливого пути, дорогой товарищ!
Овод зажужжал перегруженно, медленно, словно самолет, потянул к гаражу, перевалил через крышу и исчез.
– Вот так рождается малая авиация! – объявил Клоп.
– Что-то ты весел сегодня, – Деверь недобро сощурился. – Не случилось ли чего?
– Нет, не случилось. Погода настраивает на пенсионный лад – охота взять расчет и укатить к морю.
– Ага, как этот слепень. С железным штырем в кормовой части.
– Это называется "мягкая турецкая мебель", – не обижаясь на Деверя, всем своим видом показывая: "А чего обижаться-то?", пояснил Клоп. Захохотал. – Кроссворд, строчка по вертикали, состоящая из трех букв. Правильный ответ: "Кол".
– А не х..? – поинтересовался Деверь. – Тоже слово из трех букв. По вертикали…
– У каждого свое, и каждому свое. Как у Гитлера. Все правы и все довольны.