Затем он исполнил свой обычный ритуал, какому Свен неоднократно был свидетелем: несколько раз стукнул покойника по плечу, по бедру, потом ущипнул за ногу, за пальцы, укрытые простыней, щипал, теребил и что-то приговаривал отвернувшись, так что расслышать было трудно.
•
Пятый год подряд Бенгт Сёдерлунд проводил отпуск дома. Однажды они снимали дачу на Готланде, в нескольких километрах от Висбю, оказалось дорого и дождливо, он тогда впервые отправился на этот остров, о котором все говорили, и, проторчав там бесконечно долгую неделю, решил больше туда не ездить. На следующий год - Истад, другая дача, довольно ветрено, да и места так себе, в общем, повидали Эстерлен, и хватит. Два лета путешествовали в трейлере - пробки на дорогах, дети боялись спать; один раз смыкались на Родос, две недели тридцативосьмиградусной жары, под конец они выходили из номера только по вечерам, чтобы пообедать; несколько раз ездили на автобусе в Стокгольм, кругом сплошь торопыги, которые даже по эскалатору бегом бегут. Нет уж, спасибо, сыты по горло. И фирме хорошо, когда они дома, и самим тоже; купаться и в Талльбакке можно, даже в двух местах, считая маленький пруд; дети развлекались сами по себе, а у них, у взрослых, было время прогуляться по городу, а не то спокойно заняться сексом, когда дети все разом уходили, позавтракать в саду, пригласить друзей на ужин.
Они сидели за кухонным столом, Бенгт и Элисабет, когда мимо открытого окна прошли Уве с Хеленой. Они помахали им, приглашая зайти, ведь как раз одиннадцать, время пить кофе, крепкий, черный, с коричными булочками. С Уве и Хеленой легко общаться. Лет десять назад случился короткий период напряженности, когда они несколько месяцев старательно избегали друг друга: как-то раз, когда вся компания угощалась раками, Уве с Элисабет слишком пылко обнимались, и дружба на время охладела, но в конце концов они смекнули, что в таком крошечном городишке друг от друга не скрыться. Вот почему в один прекрасный вечер мужики долго скандалили возле киоска, орали, пока не высказали всё, пока все не уразумели, что ни Уве, ни Элисабет не собирались разрушать семьи, виноваты хмель и любопытство, накопившееся еще со школьной скамьи, и, зажги кто-нибудь тогда на кухне верхний свет, они бы и при яркой лампе закончили то, чего на самом деле не было. Позднее, после того вечера возле киоска, об этом никогда не вспоминали, каждый остался при своем.
Уве держал в руке газету. На кухонном столе у Бенгта лежала такая же. Интересных новостей нет, обсуждать особо нечего, авиакатастрофа в России расследована, оставался только стокгольмский педофил, который по сексуальным мотивам убил пятилетнюю девочку, и ее отец, застреливший его. Вторую неделю на страницах газет преобладали новости по этому делу, последние интервью, последние аналитические комментарии. Это их история, все вправе иметь свою точку зрения, девочка и ее отец стали членами каждой семьи.
Они обсуждали стокгольмского педофила при каждой встрече, с тех пор как все началось, с момента побега и убийства. Все, кроме Элисабет, она отказывалась участвовать, сидела молча, а когда ее спрашивали почему, отвечала, что они ведут себя по-детски, а их ненависть и повышенный интерес совершенно не к месту. Они пытались объяснить, защититься, но в конце концов оставили ее в покое, ребячливость пока никому не заказана, а если ей неохота разговаривать, пускай молчит.
Бенгт налил кофе, крепкого, ароматного, от такого запаха чувствуешь себя по-домашнему - тепло, уютно. Подал каждому по чашке, предложил корзинку со вчерашними коричными булочками, их удобнее окунать в кофе, когда они сверху подсыхали.
Потом он показал на фотографию Фредрика Стеффанссона. Паспортную, которую публиковали несколько дней подряд.
- Я бы поступил так же. Глазом бы не моргнул.
Уве окунул булочку в чашку, прижал к донышку.
- И я. Когда у самого есть дочери, ясное дело, думаешь именно так.
Бенгт взял газетный лист, повертел-покрутил.
- Только я бы сделал иначе. Не стал бы о других думать. Расправился бы с ним ради себя самого. Из чистой мести.
Он огляделся по сторонам, наблюдая за их реакцией. Уве кивнул. Хелена тоже. Элисабет высунула язык.
- Ты чего?
- Как же я от вас устала. Талдычите одно и то же с утра до вечера! При каждой встрече. Голый Ёран, педофилы, ненависть!
- Не хочешь, - не слушай.
- Месть? Что за чушь! Какая месть? Ёран ведь ничего не делал. Пальцем никого не тронул. Просто постоял голый у флагштока. А вы раздули кадило - слушать смешно! - Она шмыгнула носом, откашлялась, чтобы выровнять голос, глаза заблестели. - Я вас не узнаю. Сидите у меня на кухне и прикидываетесь, будто жутко заинтересованы. Всё, с меня хватит!
Хелена поставила чашку на стол, положила ладонь на руку Элисабет:
- Послушай. Успокойся.
Элисабет сердито стряхнула ее ладонь. Бенгт заметил, возвысил голос:
- Плевать на нее. Ей нравятся эти мерзавцы. А? Педофилы! - Он повернулся к жене: - По-твоему, я ради этого всю жизнь пахал? Вкалывал как лошадь? Ради того, чтобы общество арестовало и посадило за решетку человека, спасшего жизнь маленьким детям?
Он отвернулся к окну, со злости смачно плюнул на улицу. Проследил взглядом за плевком, увидел, как он приземлился на газоне. И тут услышал скрип двери. Напротив. Он точно знал, какая это была дверь.
- Черт! Опять эта сволочь! - Он шагнул ближе к окну, выглянул. - Этот ублюдок собрался выходить.
Голый Ёран стоял на крыльце, запирал дверь. Бенгт обернулся к остальным, взглянул на Элисабет.
- Смешно, говоришь? - Он высунулся из окна, заорал: - Ты что, ублюдок, по-шведски не понимаешь? Видеть тебя не хочу! Дома сиди, мать твою!
Голый Ёран глянул в сторону голоса, который прекрасно знал. Потом пошел дальше, по гравию дорожки, к калитке. Бенгт щелкнул пальцами. Дважды. Пес тотчас прибежал из передней, ротвейлер.
- Ко мне.
Собака метнулась к окну, мимо кухонного стола. Бенгт крепко взял ее за ошейник и резко скомандовал:
- Бакстер! Фас!
Он отпустил собаку, которая мгновенно выпрыгнула из окна, помчалась по лужайке, по саду, перемахнула через забор. Голый Ёран услышал собаку, на бегу она громко лаяла. До сарая с газонокосилкой, инструментом и всякими деревяшками рукой подать, Ёран бросился туда, сердце стучало молотом, желудок барахлил, он обделался, бежал, а по ноге стекали собственные испражнения. Ручка, вот она, он распахнул дверь и снова захлопнул за собой. Собака яростно бросилась на деревянную панель, залаяла еще громче. Бенгт по-прежнему стоял у окна вместе с Уве и Хеленой, истерично аплодировал.
- Молодец, Бакстер! Можешь сидеть там до вечера, ублюдок! Сторожи, Бакстер!
Собака перестала лаять, села у двери сарая, уставясь на дверную ручку. Бенгт все еще аплодировал и хохотал, потом обернулся к Элисабет, которая сидела за столом, увидел, что она качает головой, почуял ее презрение.
Кикимора. Он вдруг разглядел, до чего она некрасивая. Лицо, искаженное гримасой, грудь обвисла.
Никогда больше она не разбудит в нем желания.
•
Казалось, избавительный дождь прошел давным-давно. Недолгий прохладный день миновал, и снова воцарилась жара. В тюрьме она особенно ощутима. Высокая стена, открытый двор, засыпанная гравием площадка - воздух тоже ограничивал ее, запирал, контролировал. Хильдинг в одиночестве прогуливался по футбольной площадке, в коротких штанах, с голым тощим торсом. Он нервничал. Скоро Малосрочник все узнает, поймет, кто тут потрудился, и не посмотрит, что это его ближайший друг. Изобьет, как пить дать изобьет! Хильдинг даже ожидал взбучки, так уж заведено: стырил что-то у кореша - получишь выволочку, а он, Хильдинг, как раз кое-что стырил.
Ведь Аксельссон скрылся из-за него. Педофил нажаловался вертухаям, и они клюнули, через считаные минуты он по собственному желанию отправился в изолятор. Малосрочник прямо осатанел от ярости, догадался, что кто-то предупредил, но не был вполне уверен, а главное, не знал кто. Орал как ненормальный, лупил по стенам, но потом угомонился, а ближе к вечеру даже резался в мулле в телеуголке и сумел получить две крестовые десятки в одной сдаче.
Хильдинг расковырял язву на носу. Ходил от одних футбольных ворот до других. Считал круги. Шестьдесят семь. Осталось тридцать три. Зря он взял дурь. Но, черт возьми, история с Аксельссоном доконала его, скорее это было как бы вознаграждение, он ведь заслужил, и взять-то хотел чуть-чуть. Стоял один в душевой, поднял потолочную плиту и достал "стеклянного турка". Выкурил маленькую трубочку, обалденную, как прошлый раз, по телу снова растекся покой, он выкурил еще чуток, до упора, вставило немерено, потом пошел в камеру спать, а когда ночью проснулся и понял, что произошло, сел на койке и стал ждать утра и выволочки. Но Малосрочник так и не пришел. Не обнаружил пока. Несколько суток минуло. Скоро заметит. Скоро налетит. Часы шли. Хильдинг только ждал да расковыривал язву, кружа возле ворот без сетки.
Сто кругов намотал. Пот лил ручьем, от корней волос, по шее, груди, животу. Может, еще сотню сделать? Когда ходил, он все равно что стамеской работал, на солнце мысли текли себе потихоньку. Он решил ходить, пока другие не вышли. Сто пятьдесят семь кругов. Потом явился русский с мячом под мышкой. Хильдинг увидел его и ушел с площадки.
Он принял холодный душ. Вода на лице, язву щиплет, но пот больше не блестит. Оделся - чистые трусы, носки, шорты. Вышел в коридор, стал бродить туда-сюда, отгоняя беспокойство. Снова считал. Триста раз, по коридору, мимо камер, до бильярдного стола и обратно. Телевизор включен, он всегда включен, в остальном же тишина, по телику опять твердили про убийство маленькой девчонки и про убийство Лунда, пока он ходил и поневоле слушал, отвлекался от остального.
Он изнывал от страха. Давно с ним не случалось такого, рядом с Малосрочником он чувствовал себя в безопасности, а теперь обокрал его. Тревога грызла Хильдинга, сидела в нем и ненавидела. Курева не осталось. Он должен был как-то заглушить тревогу. Должен был заглушить.
Он постучал в камеру Йохума.
Никто не ответил.
Постучал снова.
Спит.
- Кто тут, мать твою?
- Хильдинг.
- Вали отсюда.
- Я только хотел спросить, может, ты выпить хочешь?
Он решился. Стырить еще. Надо избавиться от невыносимой боли в груди. С Йохумом будет полегче. Малосрочник на него не попрет.
Йохум открыл дверь.
- Где прячешь?
- Сейчас покажу.
Йохум снова вошел в камеру, надел тапки, закрыл за собой дверь. Он всегда ее закрывал. Хильдинг ни разу там не бывал. Они прошагали мимо кухни, мимо душевой, мимо бильярдного стола, где Хильдинг недавно триста раз поворачивал.
Он подошел к огнетушителю на стене. Красный металлический баллон с черным шлангом и подробным руководством по эксплуатации на боку, куча слов, которые никто не успеет прочесть, когда кругом будет бушевать пламя. Осмотрелся - вертухаев поблизости не видать, - потом открутил черную резиновую крышку баллона, отложил в сторону. Из кармана шорт достал стаканчик для зубных щеток.
- Обыкновенная вода, жирная гребаная скугахольмская буханка и несколько яблок. - Он взял огнетушитель, перевернул вверх ногами, наполнил зубной стаканчик. - Фу, дьявол, какая гадость! - Сусло резко пахло, его чуть не вырвало. - Ну и ладно, подумаешь! - Поднес стакан ко рту, проглотил мутную жидкость. - Главное, блин, ощущение, а не вкус, эффект, мать твою! - Он снова наполнил стакан, протянул Йохуму. - Три с половиной недели. Почти готов. Минимум десять градусов.
Йохум подавил тошноту, залпом выпил.
- Наливай еще.
Выпили каждый по пять стаканов. Тепло растекалось по жилам, снова покой, спиртное проникало в душу. Раньше эту выпивку держали в чулане для уборочного инвентаря, в дальнем углу, в ведре, но так куда лучше - пустой огнетушитель, буханка хлеба для спиртяги, фрукты для вкуса, процесс брожения в легкодоступном закрытом сосуде. Они пили, пока не услышали в коридоре сиплый голос, вроде как Сконе:
- Вертухай в отделении!
Охранники заходили в отделение нечасто, и система предупреждения всегда работала исправно: кто-нибудь крикнет, и все в курсе. Хильдинг показал на резиновую крышку, Йохум бросил ее ему, и он быстро прикрутил ее на место. Они двинули прочь, встретили вертухая, который молча посмотрел на них, прошли к дивану, сели.
Оба слегка захмелели, на время стали собутыльниками - кто откажется от кружки сусла? - и Хильдинга с Йохумом ненадолго объединил общий секрет.
Телевизор, те же новости, все отделение напряженно следило за розыском Лунда, но теперь эта история уже начала приедаться, ведь все кончилось, папаша разнес мерзавцу черепушку, и каждый вонючий насильник знал, что его ждет. Оба откинулись назад, смотрели, как на экране мелькают девочкин отец и Лунд, не слушали, целиком отдавшись ощущению покоя, которое завладело ими.
- Кстати, куда цыган-то твой подевался? Я уже несколько дней не видел его.
- Малосрочник?
- Ага. Шалтай-Болтай.
Йохум ухмыльнулся, Хильдинг тоже. Шалтай-Болтай.
- Он почти все время в камере сидит. Не любит он все это. Дерьмо по телику.
- Ты о чем?
- Я не знаю.
- Я не знаю?
- У Срочника свои заморочки. Почем я знаю. Невмоготу ему слушать про девчушку и насильника. Он же мог замочить его раньше.
- И чё теперь?
- Тогда бы ничего не случилось.
- Так уже случилось.
Хильдинг огляделся. Вертухай возвращался, уходил из отделения. Он понизил голос:
- У него тоже есть дочь. Вот почему.
- И чё?
- Ну, потому он об этом и думает.
- Да мало ли у кого есть дети. У тебя что, нету?
- Она живет там. Где была убита та девочка. Где-то под Стренгнесом. Он так думает.
- Думает?
- Он никогда ее не видел.
На секунду Йохум оторвал взгляд от телевизора, провел ладонью по бритой голове, посмотрел на Хильдинга:
- Не понимаю.
- Для Срочника это важно.
- Так убита ведь не она?
- Нет. Но могла бы оказаться и она.
- Да ладно.
- Он так считает. У него фотка есть. Сам увеличил. На всю, блин, стену.
Йохум запрокинул голову на спинку дивана и громко расхохотался - так смеются, когда хмель подзуживает.
- Ну, цыган гребаный! Да он, черт побери, совсем больной на голову. Ходит, блин, тут и ломает себе башку над тем, чего не произойдет и не может произойти, потому что насильник уже застрелен, нету его! Видать, с ним еще хуже, чем я думал. Глюки у мужика. Вот кому надо бы хлебнуть сусла.
Хильдинг замер, опять изнывая от страха.
- Тише ты! Молчи!
- О чем?
- О сусле.
- Чё, боишься цыганенка Срочника?
- Молчи, и всё.
Йохум снова захохотал, подняв указательный палец. Обернулся к телевизору, где по-прежнему шли репортажи о расправе над насильником: интервью с прокурором, прижатым к стенке на лестнице суда, этакий лощеный хмырь в костюме, светлый чуб зачесан набок, микрофон у лица, точь-в-точь как они все, слишком молодой, слишком зацикленный на карьере, встряска ему отнюдь не повредит.
•
Пожалуй, только когда Фредрика Стеффанссона взяли под стражу, Ларс Огестам понял, о чем идет речь.
О чем идет речь во всей этой истории.
Он ведь посмеивался втихаря, поначалу, когда ему поручили дело педофила и когда разговор еще шел о сексуальном маньяке и совершенном им убийстве маленькой девочки. Потом Огестама вырвало в туалете прокуратуры, когда ситуация резко переменилась и неожиданно появился скорбящий отец и совершенное им убийство сексуального маньяка.
Потому-то арест Стеффанссона оказался для Огестама не просто очередной упущенной возможностью профессионального взлета в шведской судебной системе.
Тут было нечто намного большее.
Собственный страх, невозможность перейти улицу без оглядки по сторонам, жизнь, смерть.
Когда решался вопрос об аресте, он настаивал, чтобы Стеффанссона в связи с подозрением в совершении убийства по очевидным мотивам держали под стражей до начала процесса.
Адвокат Стеффанссона, Кристина Бьёрнссон, которой он на днях фактически проиграл процесс Аксельссона, утверждала, что действия Стеффанссона суть необходимая оборона, и потому отвергала арест.
Она заявила, что явно существовала угроза для жизни других людей, подчеркнула, сколь невелик риск, что Стеффанссон затруднит расследование или уклонится от предстоящего судебного процесса, сказала, что будет вполне достаточно обязать его ежедневно отмечаться в эскильстунской полиции.
Но председатель суда ван Бальвас уже через несколько минут постановила, что Фредрик Стеффанссон, подозреваемый в совершении убийства по очевидным мотивам, останется под арестом до начала процесса, точная дата которого будет определена позже.
Эхо от удара молотка еще не утихло, а уже грянуло сущее светопреставление.
Сначала те, что стояли за дверью.
Те, что с микрофонами, прижавшие его к каменной стене на лестнице.
Ведь Стеффанссон герой.
Вот как?
Он спас жизнь двум маленьким девочкам.
Нам об этом неизвестно.
Бернт Лунд носил при себе их фотографии.
Стеффанссон убил человека.
У Лунда были их имена. Он следил за детским садом.
Стеффанссон совершил убийство, вот что он сделал. И это для меня главное.
Значит, по-вашему, тот, кто предотвратил смерть невинных людей, должен получить длительный тюремный срок?
Я не комментирую подобные замечания.
Вы считаете, он действовал неправильно?
Да.
Почему?
Это было умышленное убийство.
Да?
Умышленное убийство необходимо карать именно так.
Пожизненным заключением?
Самой суровой мерой наказания, предусмотренной законом.
То есть вы хотите сказать, лучше бы тех двух девочек убили?
Я хочу сказать, что в случае умышленного убийства закон не предусматривает скидок для скорбящих отцов.
А у вас-то есть дети?
Потом остальные, публика, те, что видели, слышали, читали. Те, что кричали, угрожали; едва он клал трубку, как телефон снова начинал трезвонить.
Прихвостень чертов!
Я всего лишь исполняю свои обязанности.
Холуй проклятый!
Я не могу поступить иначе.
Крыса канцелярская!
Если человек нарушает закон, моя обязанность привлечь его к ответственности.
Только попробуй - мигом сдохнешь!
То, что вы сейчас сказали, называется прямой угрозой.
Сдохни!
Это называется прямой угрозой, а она наказуема.
Вся твоя семейка сдохнет!
Он испугался. Все происходило на самом деле. Они сумасшедшие, но они и есть широкая общественность. Они ненавидели и говорили всерьез, он чувствовал это и воспринимал тоже всерьез.
Огестам разыскал Эверта Гренса, тот неохотно принял его.