Белоголовый вскочил, бестолково заметался, бросился к товарищу, затряс упавшее тело, словно пытаясь вновь посадить его к костру. Почти не целясь, охотник спустил курок. Пуля толкнула белоголового в грудь. Невероятная правда смерти со стороны казалась киношной, глупой игрой. Белоголовой неуверенно потрогал грудь и, увидев на своих растопыренных пальцах кровь, осел на лапник. Охотник сделал контрольный выстрел, перебросил винтовку за спину и, ничего не опасаясь, вышел на поляну. Белоголовый лежал навзничь. Охотник пошевелил носком сапога его голову, заглянул в зрачок: мертв… Теперь он орудовал быстро и уверенно. Выбросил из палатки рюкзаки, выпотрошил их, настойчиво выискивая что-то среди груды измятых вещей, лопаток, кисточек, блокнотов. Тяжелый футляр с фотокамерой заинтересовал его, и он отложил его в сторону. В одном из рюкзаков он ощупью нашел двойное дно. В этом тайнике хранилось самое ценное. Прикидывая тяжесть, убийца взвесил на руке округлый плоский сверток. Надорвал фольгу, разворошил мягкую упаковку – в лунном луче тускло блеснул металл. Серебряную застежку-фибулу, отлитую в виде амулета-змеевика, он спрятал в нагрудный карман. Повертел в руках литую рукоять посоха. Крупный камень, по-видимому дымчатый кварц, украшал ее вершину. "Кристалл кварца – камень пророков и ясновидящих…" Он вспомнил высокого костлявого человека с колючими глазами колдуна. Этот потомственный маг преподавал им, желторотым волонтерам первого круга, науку могущества, говорил о силе камней и металлов, учил простым, но безотказным приемам черной магии. "Достаточно правильно сориентировать кристалл кварца по сторонам света, и он становится носителем тайной информации о прошлом и будущем…" Древний ритуальный нож охотник уложил отдельно в свой заплечный мешок.
На всякий случай убийца тщательно осмотрел русобородого. Пули прошили спину насквозь и вышли ниже ключиц. Скорее всего, была перебита крупная аорта и разорвано легкое, возможно, задето сердце. Он выкрутил из скрюченных пальцев широкий серебряный обруч-венец и тщательно отер от крови. По ободу скользнула луна, и свет ее проявил темную вязь, похожую на сплетенные буквы. Сорвав с руки перчатку, он провел пальцем по гладкой поверхности. Прикосновение обожгло его, обруч едва не выпал из вздрогнувших рук. Но ради такого трофея стоило рисковать, и отдавать его Гуверу, своему инструктору, он не собирался. Хватит фибулы и наконечника посоха. Нож он оставит себе, а серебряный обруч будет его драгоценным даром Учителю.
Он вспомнил толстый, в рыжем пуху палец Гувера, тупо стучащий по карте: "Они не должны выйти из квадрата! Все, что успели нарыть, мне на стол!"
Гувер был одним из щедрых благотворителей Школы. Благодаря ему обмундирование и вооружение волонтеров ничем не отличалось от экипировки элитных воинских частей специального назначения. Гувер давал ему последние инструкции перед заданием, снабдил подробными картами местности и даже на всякий случай указал пути к отступлению. Как у каждого волонтера третьего круга, у него уже был особый паспорт, и жизнь его обладала объективной ценностью для грандиозного проекта, к которому они все принадлежали.
Но у Гувера и его своры хватит наглости обыскать его… Надо посмотреть карту тайников. Он спрячет обруч где-нибудь в лесу. Нет, лучше на берегу, там он без труда отыщет его весной. Он положил обруч в потайное дно "особого" рюкзака. Туда же запихнул фотокамеру: тысячи на две баксов потянет… Еще раз переворошив ворох тряпья и плотных непромокаемых упаковок с археологическими находками, ссыпал все в большой рюкзак.
Оставалось самое важное – он присел на корточки над русобородым и в плоский пузырек из темного стекла собрал несколько капель его крови. "В волосах вся сила, а в крови душа…" По древнему ритуалу он должен был выпить глоток крови своего первого убитого врага. Но рука его дрогнула, он торопливо спрятал пузырек в нагрудный карман, под куртку. Вторая часть ритуала была проста в исполнении и эффектна, как хорошо поставленный спектакль. Он поднял окровавленные ладони к мертвому лику луны, словно созывая к себе бесчисленное невидимое воинство. Это был ночной парад победителя, хитро обманувшего беспечного сонного врага и теперь гордо и открыто празднующего свой успех. В синем ночном воздухе он провел резкую горизонтальную линию, из ее середины опустил перпендикуляр, начертав в воздухе размашистую букву "Т", но этого ему показалось мало. На коре березы он еще раз вывел свое кровавое "Тау" и, вынув туристский топорик, сделал зарубку на стволе.
Закон запрещал предавать тела земле, но прятать не возбранял. "Делай что хочешь – таков будет Закон", – всплыло в памяти.
Можно было бы бросить их здесь же, в лесу, но в последнее время его даже во сне мучил приторный запах тления, и он решил спрятать следы.
Он срезал палатку, завернул белоголового в капроновый тент, туго обкрутил палаточным шнуром и оттащил тело к берегу. Здесь его ожидал настоящий подарок: в осоке дремала резиновая плоскодонка. По воде он мог добраться до недоступных прежде тайников, надежно скрыть улики, припрятать трофеи. Он набил капроновый мешок камнями и переволок в лодку. На середине протоки он перевалил за борт бесформенный сверток.
Через четверть часа убийца вернулся. Все было на месте – догорающий костер, два раздутых рюкзака… Русобородый исчез. На месте, где лежал труп, мох еще темнел от крови. Упав на четвереньки, убийца по-собачьи пытался взять след, трясущимися пальцами ощупывал белый мох. Тело пробирала крупная дрожь, словно чей-то ледяной взгляд следил за ним из лесной темени. Каждый волос на его теле словно заиндевел и поднялся твердой остью. Не смея отвести глаз от леса, пятясь и волоча мешки, он почти упал в лодку.
…Широкими прыжками волчица простегала полосатое от луны редколесье. Ночной ветер нес навстречу теплый смертный запах.
Черное существо она застала на поляне. Стоя на четвереньках, оно торопливо рылось в пахучей груде чужих страшных вещей. Чудовище пахло резко и отвратительно, гораздо хуже, чем пахнут ружейная смазка или гибельные причуды двуногих. В глазах волчицы это существо не было ни животным, ни человеком. Полностью чуждое миру живой природы и света, оно было сгустком мрака, втиснутым в случайную форму, уродливой химерой, опасным мороком. Поодаль навзничь лежал человек, настоящий человек. Он был недвижен и истекал кровью, но по тусклому искристому свечению его лица волчица поняла, что он еще жив. Она затаилась за деревьями, и, когда чудовище удалилось, волоча тяжелую ношу смерти, она, повинуясь древней клятве, впечатанному в нее инстинкту, заставляющему ее племя спасать и выкармливать человеческих детей, подошла к умирающему и лизнула его стылое лицо и склеенные веки, пытаясь настойчивой лаской разбудить "спящего". Его кровь, точнее дух, заключенный в ней, его ускользающее тепло были нужны ей как весенней свет после полярной ночи, как талая вода с кристаллами жизни, с растворенным в ней небом. Неодолимое, почти материнское влечение толкало ее к человеку, беспомощному, как новорожденный кутенок.
И она решилась. Перебросив через загривок теплое, мокрое от крови тело, она, не чувствуя тяжести, порысила через лес.
Свою подмокшую от крови ношу она сбросила у дальнего зимнего логова, на секунду ей стало больно и неловко, рука человека судорожно впилась в ее "воротник". Но мерцающая жизнь уже ушла из него, оставив лишь погасшую, ржавую от крови оболочку. Волчица ощерилась, рванулась, оставляя в руках мертвеца клоки шерсти, отбежала и жалобно завыла…
Звездный пес
– Сабурова Гликерия Потаповна, тридцать восьмого года рождения, – вывел следователь Вадим Андреевич Костобоков на сером картоне пропуска. – В следственное….
Сабуром в его деревне звали злую колючку алоэ – крокодилов цвет. Что-то занозистое и неувядаемое было в этой старинной фамилии.
Ну, следак, готовься к бою. Бабушка, должно быть, уже на проходной, посасывает колесико валидола и докучает пуленепробиваемому "милку". Эта настырная старушенция уже несколько раз записывалась на прием по поводу двух довольно каверзных разыскных дел. Но то совещание затягивалось, то грозили военными действиями в столице немирные горцы, и свидеться с просительницей Костобокову не удавалось.
Разыскные дела, переданные Костбокову на списание, удручали безысходностью и наличием какой-то угрюмой тайны. Пропавшие студенты уже полгода значились в розыске, и скромный детективный опыт подсказывал Костобокову, что дело, скорее всего, висяк. Ближайшие пять лет его будут лишь перекидывать и тасовать. Но такие вот несносные, героические бабки, терпеливые и стойкие, как их прорезиненные боты, месяцами осаждают кабинеты и приемные, добиваясь никому не ведомой правды.
Готовясь к разговору, следователь вышел перекурить, вернее, подышать свинцовым туманом курилки. В конце коридора, на лестничном марше, квартировал почти круглосуточный мужской клуб, где в горчично-желтых и сизых клубах до поздней ночи торчало несколько завсегдатаев.
– Ну что, Андреич, опять у тебя протокол допроса застрял? Да обычная бытовуха, подписывай – и с плеч долой… – хохотнуло за облаком ядовитого дыма чернобровое лицо "станичного красавца" Шубанько. – Завтра Муравьев мне подпишет чистосердечное, и к гадалке не ходи!
Шубанько был его куратором. Бывший сокурсник по академии быстро взлетел в чинах благодаря династически выгодному, но не овеянному и тенью любви браку. Прославился сей жизнелюбивый брюнет и как неутомимый балагур и поддаватель пара в генеральских баньках. За последний год подполковник Шубанько, Шубан, возрос еще пышнее и выше, как лопух на свальном месте, и теперь давил на Костобокова со всем упорством второй молодости и нетерпеливой карьерной алчности.
– У вас, пожалуй, не подпишешь… – пробормотал Вадим Андреевич.
Он вспомнил худенького, большеголового, зеленовато-бледного человечка, он походил на инопланетянина, едва понимающего странные законы, царящие на затерянной периферии Млечного Пути. По словам Шубана, Муравьев сразу же ушел в глухую несознанку, и подручным подполковника стоило немалого труда расколоть жестокого убийцу.
После серийных допросов у Шубана Муравьев и вовсе отключился.
Павлу Людвиговичу Муравьеву было лишь чуть за тридцать. Для столичной знаменитости это немного. Молодой ученый, лингвист и этнограф, успел издать несколько нашумевших книг по этнической психологии. Его последняя книга "Раб Луны", напечатанная пока в отрывках, успела вызвать громкий скандал и неутихающие споры в "желтой прессе". Нелепая гибель его юной беременной жены оборвала все.
– Не мог Муравьев убить. Он любил ее. – Костобоков искал и не мог найти слов и доводов более веских, чем любовь, зная, что "просто любовь" уже не может служить защитой и алиби, но обмылки мыслей выскальзывали, не давая поймать что-то важное, что, несомненно, таилось в судьбе Муравьева и его погибшей жены. – Может, убийца ушел через балкон? – угрюмо упорствовал Костобоков. – Надо чердак проверить.
– Ты лучше свой чердак проверь. Это двадцать второй этаж.
– У меня-то с чердаком все в порядке, а вот дело надо срочно направить на доследование… – чуть надавил на начальство Вадим Андреевич.
– Никакого доследования не будет. Злобных мокрушников надо давить! А вот откозлить от суда он может, этот невменяемый… Ух ты, василек какой!
Вадим оглянулся: по коридору шла высокая стройная девушка, похожая на Снегурочку, заплутавшую в прокуренных лабиринтах управления. Предвешняя оттепель вымочила ее полушубок и осыпала росной капелью дымчатый оренбургский платок. Пахнуло нарзанной свежестью и ледоходом, горькой приречной ивой. На нежных щеках – тень опущенных ресниц, золотые косы короной уложены над головой: архаичная, но бесконечно милая прическа. Вывернув шею, Костобоков успел заметить, что ноги у Снегурочки длинные, немного худоватые, но безупречно стройные, с многообещающей выразительностью линий. Да, Шубан зря не вскинется!
– Гликерия Потаповна? Прошу… – Вадим Андреевич строго, но доброжелательно окинул взглядом Снегурочку, ожидающую его у двери кабинета. Шутники в бюро пропусков поменяли порядок цифр, состарив Гликерию Потаповну на добрые сорок лет. Вот тебе и крокодилов цвет! Девушка была грустна и бледна, словно роковое предначертание – растаять при первом же теплом дыхании – все еще тяготело над ней.
Раскрыв тощую папочку с отчетом, Костобоков испытующе посмотрел в отрешенные глаза гражданки Сабуровой. Он не любил, когда его теребили. И так старался сделать все возможное, зная, что через полгода безуспешных розысков, рассылки запросов, расклейки фотографий, опросов свидетелей и проверки моргов пропавшие люди негласно считаются погибшими. Но отнимать у близких веру в чудесное воскрешение он не смел, это была уже не его компетенция.
– …Ищем, Гликерия Потаповна, ищем… Повторный запрос в областное управление о невостребованных трупах… – Вадим Андреевич осекся на полуслове.
С Гликерией творилось что-то неладное, голова ее запрокинулась, тонкий серебряный гребень выскользнул из прически, и ее золотая, туго свитая коса мягко коснулась пола, и спящая красавица уже готовилась скользнуть на пол.
– Черт… Обморок… Спокойно, Гликерия, спокойно…
Едва не своротив стол, Костобоков кинулся на помощь, энергично похлопал девушку по прозрачным щекам, потряс за хрупкие предплечья. Сквозь дрожащие ресницы осколком фарфора блестели пустые белки.
Стараясь не дышать на млечную белизну ее шеи, следователь попробовал перенести девушку на коленкоровый диванчик в углу кабинета, где сам коротал ночные дежурства. Приятная женская тяжесть отозвалась сладостью у сердца, но девушка внезапно открыла ясные темно-серые глаза. По всей видимости, она не вполне понимала, как оказалась в служебных объятиях довольно симпатичного парня в милицейской форме. Светлоглазый, как кречет, с белесой прядкой, приставшей к высокому красноватому лбу, что встречается лишь у настоящих северных блондинов, он смотрел на нее совсем не по-казенному. Костобоков поспешно отпустил свою мимолетную добычу:
– Извините, я, кажется…
Она смущенно одернула расшитый красной нитью подол, поправила косу.
Но Костобоков был тертый калач, с серьезным видом он пощупал невесомое девичье запястье: пульс ровный, с хорошим наполнением, и рука теплая. Притворяется? Сочувственный взгляд Костобокова подернулся хищной зеленцой: красивая, даже слишком. И красота роковая, как у цветка над бездной.
– Главное, отчаиваться не надо, – говорил он, чувствуя кирзовую грубость своих профессиональных утешений. – Север – места опасные, и люди там частенько пропадают. Трясины… Леса непроходимые… Опять же – лагеря. Матерые лагерники за фуфайку удавят… Я сам родом с Севера, с Кемжи. Так у нас вот какой случай был: два мужика записались на промысел в Баренцево море. И пропали. Только через три года вернулись. Оказалось, штормом занесло их в Норвегу. За все годы ни весточки, ни знака.
– Простите, но вы не знаете главного: Влад и Юра искали священный камень Алатырь… – Она затихла смущенно и выжидательно.
Да… как же он сразу ее не раскусил! Эти пестрые тесемки в косе, петушки-гребешки, берестяной гайтан на шнурке, вышивка алым крестиком. Камень Алатырь! Ядовитый случай. Об этом лучше проконсультироваться у психиатра.
Видимо, уловив мелькнувшие в его взгляде испуг и брезгливость, какие вызывают у сородичей их тихопомешанные собратья, девушка продолжила решительнее:
– Я умоляю вас, помогите мне хоть что-то узнать о них! Я знаю, что Влад жив! – Глаза ее полыхнули грозовым электричеством, как сигнальные бакены в непогожую ночь.
– Ну, это все меняет! – бодро сфальшивил Вадим Андреевич. – Камень Алатырь – это уже повод для настоящего расследования. А вот насчет Владислава Вавилова нельзя ли поточнее? Какие достоверные сведения есть о нем?
– Достоверных нет… только во сне вижу его почти каждую ночь… – На глаза девушки навернулись слезы, и она поспешно укрыла лицо ладонями.
Как всякий настоящий мужчина, Костобоков не выносил вида женского горя. Это было опасным симптомом в мироздании – плачущая женщина, а тем более такая!
– Ну, хорошо, хорошо, я постараюсь вам помочь. Но помогать буду не официально, а вроде частного детектива. После полугода розысков пропавшие негласно считаются погибшими. Но повторяю, это ничего не значит! Вот только времени-то у нас как назло не остается – в конце месяца я передаю дела, – так что придется заниматься расследованием во внеслужебное время… Кстати, что же это за камень такой, Алатырь, и какая от него может быть польза?
Гликерия задумалась, даже глаза потемнели.
– Юрка и Влад вели раскопки где-то на берегу Спас-озера. Северный берег его не изучен и нигде не описан, и Влад предполагал… – она замялась, – что именно там существует какое-то заповедное место, куда очень трудно попасть неподготовленному человеку, но именно там находится реликвия.
– Какая реликвия?
– "Камень заклят бел-горюч, что у края мира лежит".
– Ах вот в чем дело, черные археологи, два года без конфискации как минимум… Само по себе дело опасное, а в сочетании с мистикой… Скажите, откуда у ваших друзей могли появиться такие странные намерения? Может быть, этому сейчас в университетах учат?
– Влад и Юра познакомились у одного замечательного старика, профессора Заволокина. В молодости Викентий Иванович тоже искал камень. "Камень Алатырь, никем не ведомый, под тем Камнем сокрыта сила могуча, и силы той нет конца…" – как вещая птица пропела Гликерия.
"О, как все запущено-то…" – в мыслях заскорбел Вадим Андреевич, но вслух бодро сказал:
– Отлично. Вот со старорежимного профессора мы и начнем наше частное расследование… – Через стол он протянул девушке свою визитку, которой немало гордился. – Однако время… Вот мой служебный и домашний, звоните, буду очень рад…
– Хорошо, я обязательно позвоню вам. Спасибо, Вадим Андреевич… – произнесла она певученежно, так что заскреблась в груди давняя боль, и сейчас же рука потянулась к привычному утешению. Он распахнул форточку и закурил, пряча "цигарку" в кулаке. В глубине души он считал это занятие грешным, от того и курил скрытно, как лагерник, будто прячась от внешнего соглядатая, что иногда зовется "материнским оком", но чаще "совестью".
Из высокого окна своего кабинета он видел, как Гликерия торопко прошла через двор к стеклянному стакану проходной, налитому до краев синим отравленным неоном. Кто ей этот Влад Вавилов? Жених, ясное дело. В сердце больно кольнуло. Ему захотелось, чтобы его вот так же искали, выкликали по ночам, берегли, боясь расплескать память о самой последней встрече…
Вадим долго смотрел на маленькую цветную фотографию Владислава Вавилова. Красивое, задумчивое, как на иконе, лицо. Тонкая огранка черт при общей добротной правильности. Вот только таких светло-русых, синеоких икон Вадим никогда не видел. Впрочем, он не был знатоком в этом вопросе. Так-с, Вавилов Владислав, москвич, студент-филолог… Должно быть, и Гликерия тоже филологиня, знатно она его заморочила…
Дверь кабинета вкрадчиво толкнули снаружи. Зажав толстыми согнутыми пальцами фарфоровую, тоненькую, как императорская фрейлина, чашечку, в кабинет бочком, ввиду выдающегося дородства, протиснулся майор Исхаков. Это был сорокалетний мужик с неприлично горящим взором, сальной проседью в коротко стриженных волосах и валкой походкой крупного жиреющего хищника. Пережив кампанию борьбы с инородцами в следственных органах, он навсегда оставил служебное рвение и сегодня, как обычно, организовывал какой-то внеплановый офицерский кутеж.