"В том же санатории началась и моя карьера на сцене. Там была массовиком-затейником пожилая женщина – в то время ей уже было за шестьдесят. Но её чёрные кудряшки волос, как бы обведённые каждый полукругом седины, её стройная фигура и фантастической красоты оленьи глаза и сухие, прорисованные, как на картине об испанках, ноги, отбивающие ритм фламенко, были фантастическими. Она учила нас танцевать испанские танцы. И особенно это захватило меня. В шесть лет – взмахи юбок, пульсирующий ритм кастаньет, похожий на стук каблуков и цокот копыт. Меня всё это просто покорило. Это был вихрь, который унёс моё сердце. Если бы не наши театральные постановки летом, которые постепенно доверили режиссировать уже лет в десять мне, – я бы не прикипела душой к театру на всю жизнь. А мечта о сцене и привела меня в конце концов к выздоровлению. Каких только ролей я ни сыграла. Воистину, быть примой в детстве куда приятнее, чем во взрослом возрасте – и зрители искренне восхищаются, и коллеги сильнее и более открыто завидуют. И самооценка становится потом непоколебимой.
Выступали мы на огромном крыльце бывшего барского особняка, а зрители сидели внизу амфитеатром на стульях из столовой. А по бокам бушевал старый, полный огромных, странных деревьев сад, где могучие столетние дубы, все во мху снизу, и кряжистые, сросшиеся в один ствол двумя-тремя деревьями серебряные тополя перемежались кустами жасмина и сирени, перестилались в промежутках ползучим и пахучим можжевельником, от которого исходил запах прохлады. И поэтому акустика была божественной. А сказки, пьесы к которым писала я сама, раздавая актёрам их роли на листочках, словно вплетались в пейзаж. Костюмы шила и ставила танцы всё та же тонкая и звонкая пожилая дама Стефания. Именно благодаря ей я поняла, что, если жить интересно, старость можно отменить или не заметить. И наоборот скука и лень безбожно старит. Среди наших больных детей был один мальчик, который уже в то время усвоил поведение профессионального больного. У других оно приходит после пятидесяти. А этот кутался в кофты, даже когда ему жарко, ел только полезное, отказывался даже от мороженого! А между тем он уже полностью поправился, раз жил в санатории, а не в больнице. И когда его звали играть, он говорил, что бегать вредно – можно ногу сломать. Конечно, приезжала к нему на выходные мама-одиночка с "правильно" поджатыми губами. Я сейчас подумала, что, скорее всего, они так дуэтом и прожили жизнь вдвоём и с удовольствием, переходя от сыроедения к чаю из ромашки, от игры в карты к проглаживанию кухонных тряпок. Может, они и не жили, зато долго не умрут. И не они одни. Не все решаются на поступки, перемены, риски – даже крошечные. Не факт, что они не переживут потрясений. И природные катаклизмы, и исторические события они не в силах отменить. Да и зарабатывать чем-то придется, а там стрессы исходят от коллег и критических ситуаций. Но им нравятся одни и те же ссоры, одни и те же недостатки и ошибки. Они воспринимают всё, что привычно, как норму. И поэтому их нервная система не расстраивается никогда.
Впрочем, в психологии это называется эдиповым комплексом. Правда, мифический Эдип полюбил свою мать как незнакомую женщину и женился на ней, занимался сексом. А при современном варианте – это вообще не мужская любовь, а абсолютная лень полюбить. Кстати, пары мама – дочка в таких союзах встречаются ещё чаще.
Но вернёмся к моему мифу – он ничего общего не имеет с мифом этого мальчика (уже и забыла, как его звали).
После возвращения тогда домой из санатория меня ждал сюрприз. Ворота чинил какой-то красавец-мужчина маминых лет – то есть лет сорока. Русоволосый, такой же не очень высокий, как был мой папа, – где-то метр семьдесят шесть (это я высчитала, разумеется, по фото в более позднем возрасте), он улыбнулся мне красивой белозубой улыбкой и в тот момент очень напоминал Юрия Гагарина. Меня он подхватил, покружил и прижал к себе.
– Да ты красавица какая у нас, – сказал он мне, любуясь отстранённо. И видно, душой он не кривил. Он меня с тех пор обожал. Работал он начальником управления в Министерстве сельского хозяйства. И из каждой командировки привозил мне что-нибудь необыкновенное. Алексей не просил его звать папой. И первое время он усердно работал в саду, построил своими руками беседку.
Оказалось, мама была его одноклассницей когда-то. И незадолго до смерти папы они встретились случайно. И она вспомнила первую любовь.
Мама была счастлива. Видно, последние годы, когда у неё было столько горя и забот, заставили её желать любви и помощи. И она их получила. Но первая драка между ними произошла уже сразу после отмечания чего-то вроде свадьбы со знакомыми. Тут Алексей увидел, как на маму смотрит Леонид Герасимович. Высокий, под два метра – косая сажень в плечах. Волна чёрно-седого чуба над лицом, будто с плаката. Он в маму был влюблён всегда, даже раньше папы. Но наша сурово-моральная Зоя с ним встречаться не стала, потому что тогда на Украине у него была семья и двое детей. Их он, кстати, всё равно оставил, но мама уже была замужем за его другом – прекрасным во всех отношениях. И Леонид женился на медсестре – блондинке Вере (моей будущей крестной).
Но чувства у обоих так и не ушли. И о них знала и не по годам мудрая Вера, не стала вставать буквой "Ф" по поводу того, что все праздники наши семьи проводили вместе. И мой папа – уверенный в себе и в верности жены, желающий её защитить от всего мира. Даже от её чувств к другому.
Спустя десятилетия, когда Леонид Герасимович умер, ещё его жена не узнала об этом, а он явился маме во сне в ту ночь и сказал: "Живой – любил, умер – а люблю". Так что мама узнала о том, что он перешел в мир иной, первой. Но это было уже когда они оба были пенсионерами.
А на той вечеринке в ресторане, судя по тому, что кричал Алексей маме, "Лёнька отобрать хотел" маму у Алексея. И она опять не поддалась. Ведь у него к тому моменту опять в семье появилось ещё двое детей.
Тогда Алексей был свирепым, бил посуду, орал что-то обидное, но не ругательства. А потом плакал и просил прощения. И такие страсти-мордасти длились больше года каждый день. Мама – Скорпион по знаку Зодиака – всегда была для мужчин роковой женщиной. А тут ещё и астрологическое рабство Овна – Алексея перед жестокой хозяйкой. Впрочем, в соответствии с психологией в любви тоже всегда выигрывает тот, кто убегает, кто любит меньше и умеет манипулировать.
Конфликты их становились всё более жесткими, доходило до пощёчин и швыряний на кровать, а то и на пол. Насилие, переходящее в секс. Конечно, не на моих глазах. Но я, чтобы убедиться, что супруги не дерутся, а обнимаются, в щёлку приглядывала за ними. И из-за моего взрослого сознания я понимала, что они делают. Но с высоты теперь пережитых собственных романов могу сказать, что Алексей был силён. И груб в сексе. Его поцелуи больше походили на укусы, а начало акта было явно насильственным, "забивающим" злость. Видно, ему нужна была отрицательная энергия для длительности акта. В советском анекдоте был такой пример: девушка поспешно разделась, чтобы иметь секс. А грузин сказал ей: "А теперь оденься и сопротивляйся". Но тогда, в детстве, я просто отпрянула и убежала. Потому что возбуждение передавалось и мне. Не думаю, что отчим стал бы педофилом. Меня он любил, как ребенка. Впрочем, я боялась его из-за мамы. Я нервничала до такой степени, что стала так называемым "лунатиком". Начала ходить в спящем виде. Это обнаружилось во время сонного часа в детском саду. Я шла и натолкнулась на воспитательницу. И маме высказали, что ребёнок до того нервный, что вот-вот с ума сойдет. И хотя маме секс был явно нужен, она выставила Алексея с его чемоданом за дверь. Думаю, всё же это было в тот момент жертвой ради меня. Потому что мужчина явно был ей нужен.
Не знаю, какой бы я выросла, если б Алексей и дальше оставался жить с нами. Одно могу сказать точно, что, когда уже мне исполнилось семнадцать, он увидел меня случайно в автобусе, пробился ко мне. Обнял не по-отечески. И так притиснулся в полупустом автобусе, что я тогда подумала: какой счастье, что мама его выгнала до того, как я стала сколько-нибудь сексуально привлекательной. А то не избежать бы трагедии в моей и её жизни.
Но после его "увольнения из мужей" трагедия всё же случилась. Мама влюбилась в молодого парня у себя на работе. Без взаимности.
Она перешла со своей работы, связанной с разъездами, на менее оплачиваемую, но более стационарную – заведующую складами ОГМ. Это она тоже сделала ради меня. Ведь в особняке надо было топить печь зимой, готовить ребёнку обеды. И вот там очень смазливый парень – мастер цеха ей приглянулся. Она ради него стала зазывать в дом всех работяг – выпить, закусить её невероятно вкусными пирогами. Но мужчине было неловко от её внимания. Он всячески в тостах подчеркивал, что Зоя нам всем как мамочка.
Видимо, она что-то и где-то сказала о своих чувствах. Но после этого мама напилась. И пила долго. Даже начала гнать самогон. Он было самое ужасное время моей жизни.
Невозможно видеть свою мать раздавленной алкоголем, не реагирующей ни на что. Когда однажды она, пьяная, упала с кровати и я не могла её поднять, я так рыдала, что у меня пропал голос. И сама не знала – жива они или умерла. Сперва я её толкала руками, потом колотила кулаками. Мне так осточертели пьянки дома, бардак и вонь. Я выливала из бутылок купленную у соседей самогонку в раковину. Мать пыталась отбирать, гонялась за мной по двору, а я тем временем лила его на землю.
И вот однажды я решила повеситься. В доме стоял чад и гульба. Я взяла верёвку и пошла в сарай. Сделала петлю, закрепив её за балку скоса крыши. Я сидела и прощалась с тем хорошим, что было у меня, – с вишнёвым садом, с гамаком в беседке, с мыслями о новой роли в театре. Ну не могла я дальше так жить. Крыша сарая была низкой, балки изъедены жучком в труху, она с одной стороны склонялась почти до земли. И пахло древесной пылью и старыми вещами, изгнанными сюда из дома. Я села на пенёк для рубки дров. И прикидывала, раскачивая его, смогу ли выбить его из-под себя. Тоска была такой огромной, что я не собиралась отказываться от задуманного.
Но потом пошёл дождь. Он через не везде целый шифер капал и с крыши сарая. Запахло прибитой пылью. Я обожаю этот запах – когда дождь начинается после жары. И я вышла в сад, села под вишней и дышала жадно воздухом и подставляла лицо каплям. И с меня как будто смыло морок. Ведь пройдёт время, я уеду куда-нибудь учиться, выйду замуж. Правда, ждать этого ещё долго. Но ведь это лучше, чем ничего.
И я пошла в дом, провонявший запахами перегара и закуски. Мамы дома не было. Я снова вышла в сад.
Оказалось, что, когда все разошлись, мама спохватилась, где же среди ночи дочка. Взяла фонарь и, шатаясь, пошла меня искать. Нашла петлю в сарае – я спряталась от неё за деревом.
Она вышла из сарая очень злая и стала кричать, поворачиваясь вокруг себя:
– Кто хочет повеситься – тот вешается. А не пугает других.
И ушла в дом в ярости, а не раскаянии.
Но с этого момента пить перестала. Посиделки в нашем доме кончились. И до конца дней мама стала суровой и раздражённой моралисткой, не пьющей вообще. Она как-то резко состарилась, перестала покупать те красивые вещи и бельё, которые у неё были всегда, сколько помню. Видно, парень этот уволился или женился. Но я всю жизнь отнекивалась от предложений молодых парней. Мне всегда помнилась та унизительная позиция, которая была неизбежна для женщины, которая вдвое старше".
– А как же Пугачева?! – прервал чтение Олег. – Ведь можно же в человеке любить личность, а не только сиськи! – Казалось, он был искренне возмущен.
– В такой любви изначально присутствует опасность, что появится кто-то, кто родит детей. И боль женщины может быть ужасной. Лучше не начинать. Только теперь я понимаю, что для мамы тогда просто необходима была алкогольная анестезия. Но я в такой ситуации пить не стала. Когда меня бросили, я всё время ходила – днём и ночью, по комнате кругами, по улице незнамо куда. Но по маминому примеру я видела, как опасно попробовать глушить боль утраты красоты и свежести алкоголем. От него боль только разгорается и жжёт, как огонь, – сказала как отрезала Ира.
Глава восьмая
Олег хотел что-то возразить, но Ирина как отрезала:
– Позже поговорим на эту тему. Пока читай дальше.
Он выпустил шумом воздух из носа, недовольный её тоном, но продолжил читать текст.
"Я пошла в школу. Первое сентября прошло тихо и мирно. Мне всё понравилось. И я понравилась мальчишкам. Они напропалую хулиганили, чтобы мне понравится. Тот, с которым меня посадили, был щекастым тупицей. Он доставал меня своими тупыми шутками. И я молча разбила ему об голову чернильницу. Он был потрясён. И попросил его пересадить от меня. Зато я взяла нужный тон. Мальчишки сочли меня "принцессой на горошине" и пытались мне услужить. Но после пострадавшего Панюкова меня усадили за одну парту с отличницей Машей. Она была подчёркнуто правильной. С покатыми плечами и дворянской осанкой, что, как оказалось позже, соответствовало её происхождению как правнучке генерала-губернатора Восточной Сибири. Она всегда вела себя ровно, будучи очень воспитанной девочкой. Только худышкой, несмотря на фамилию, свидетельствующую об обратном.
Но время от времени меня пересаживали к какому-нибудь отпетому хулигану. И чтобы понравиться мне и закрепиться на позиции рядом, тот резко исправлялся. Потому что с возрастом я всё хорошела. И становилась очень кокетливой снова, когда миновал период маминого пьянства и моей заброшенности и тоски.
В восемь лет случилось самое знаковое событие в моём детстве – я пришла на большую сцену. В смысле, что во Дворце пионеров сцена зала, где занималась театральная студия, была просто огромной. Я отправилась туда без мамы на отборочный тур. И прошла его с успехом. Преподавали нам там два режиссёра с республиканского телевидения – Людмила Ивановна – изящная брюнетка, небезуспешно копировавшая стиль Одри Хепберн, и молодой красавец с волнистой и шелковистой гривой волос и тонким интеллигентным лицом – Юрий. Он только недавно закончил вуз. И все старшие девочки сходили по нему с ума – в студии были участницы лет четырнадцати-пятнадцати и мои ровесники. Я сразу выбрала направление режиссуры и много читала об этой специальности. Я вообще читала запоем лет с шести, когда научилась читать. И не сказки. "Госпожа Бовари" и "Театр" были в числе прочитанного. Потому что мне не понравилось, что нужно интриговать, чтобы получить роль. Напоминаю тем, кто забыл, что у меня сразу, с младенчества было взрослое восприятие жизни.
Мы учились небольно падать, плакать по команде, расслабляться, петь, используя помощь диафрагмы, и всё в таком же духе. И вот через год мне предложили сыграть первую роль – сестру Малыша в спектакле "Малыш и Карлсон". Но я попросилась на роль Фрекен Бок. Что просто поразило обоих режиссёров. Я была очень худенькой и симпатичной девочкой девяти лет. А образ домоправительницы из мультфильма, как все и по сей день помнят, представлял собой даму с огромной грудью и "дулькой" на голове. Так что меня высмеяли. Но я потребовала. Грудь сделали мне из надувных шариков и подложили их в бюстгальтер. Закрасила чёрным пару зубов впереди. И разучила с назначенным на роль Карлсона (мальчиком моих лет) пару диалогов.
На показе, играя, я сохранила надменность Фрекен, даже усилила её снобизм. Но переставила акцент роли на то, что Домоправительница в Карлсона ни в коей мере не влюбилась. Она постоянно разглядывала его сквозь лорнет на палочке с явным неудовольствием, даже брезгливо. У меня была короткая челка. И я незаметно ставила её взмахом руки почти дыбом. И от этого за каждым словом маленького "ловеласа с пропеллером" смех публики только усиливался.
И знаменитую фразу в конце спектакля в ответ на вопрос Малыша о Карлсоне: "Он улетел, но обещал вернуться" я произносила с интонациями наоборот по сравнению с мультфильмом: радовалась, что он улетел, и была очень расстроена только тем, что обещал вернуться. Так было ещё смешнее. И мне дали эту роль и сразу выделили среди других малолеток. Наш спектакль сняли для телевидения и показали в эфире от редакции детского вещания. И тут началась моя слава в школе. Ну ладно, не слава – фанфар и букетов не было. Но я стала негласной гордостью школы. И это ощущение отделения себя от всех, кто не на сцене, мне очень понравилось. Оно ударяло в голову, как шампанское. Но зазнаваться я не собиралась. Просто мне нравилось, что меня узнавали на катке, где я на фигурных коньках проводила все зимние вечера, и в пионерских лагерях, куда наша студия-театр регулярно ездила на гастроли.
Денег нам никаких не платили. Но на ёлках мы получали подарки, а летом оставались в каждом лагере на пару дней на полном пансионе. А тогда актёрами восхищались до преклонения. Словом, мне нравился и "гарнир" к сцене, но сама она просто завораживала. Вы делаете шаг из-за кулис, и как-то само собой получается, что говорите другим голосом, по-другому двигаетесь, произносите чужие слова, как свои, и, увы, переживаете чужие трагедии до сжимания собственного сердца. Но зато и веселитесь за двоих – за себя и свой персонаж. А уж зрители откликаются и усиливают любое ваше чувство мощной волной сопереживания. И через какое-то время ты начинаешь чувствовать источаемое изнутри себя нечто, какое-то излучение. Вдохновение это, или драйв, или волна, которая выносит что-то из подсознания наружу, – не всё ли равно. Но кто испытал такое – не может не захотеть повторить снова и снова.
Мы с партнёрами всегда импровизировали, особенно с Игорем, носившимся по сцене с вентилятором за спиной, частенько гнали отсебятину – почти на каждом спектакле. Помню, был один мальчишка лет семи, который нас из зала уличал: "А вы вчера на спектакле вместо этой фразу говорили такую-то". И цитировал без бумажки. Тоже своего рода талант – неимоверная память. Наверное, следователем стал. А может, театральным критиком?
Когда мне было лет восемь, произошло ещё одно знаковое событие в моей жизни. По мнению психологов, после него я должна была бы всю жизнь не верить людям, не просить их ни о чём, не бояться.
В одном классе со мной училась девочка – Таня. Мы очень друг другу симпатизировали. Их дом был на соседней улице. И вот однажды Танина мать, она сама и младшая сестрёнка в панике прибежали днём в воскресенье к нам домой и, достучавшись в дверь, бросились в зал и спрятались под стол, на котором свешивалась до пола скатерть.
Вслед за ними мелькнул в окне кухни мужчина с топором в руках.
– Это мой папа, – прокричала Таня нам с моей мамой. Я стояла, растерявшись, а мама одним движением бросилась к двери и задвинула её на засов. Заскочила в кухню и поставила чайник греться. А я всё стояла в растерянности.
– Зови людей на помощь, – скомандовала мама мне спокойным голосом.
Я помчалась в спальню к окну, ведущему на улицу. И закричала:
– Помогите!
Отец Тани – рослый и свирепый пытался вышибить ногами нашу дверь.