• NanoCure® – программа медицинского обслуживания и научных исследований в области здравоохранения. Добро пожаловать в мир микробиологических интеллектуальных систем диагностики и лечения болезней. Наши нанотехнологи в сотрудничестве с учеными-медиками и практикующими врачами разрабатывают решения наболевших проблем со здоровьем, подстерегающих современного человека на каждом шагу. Отдел NanoCure® делает все – от мониторинга генетических процессов до создания впрыскиваемых нанозондов – в целях оздоровления общества и избавления его от смертельных заболеваний, считавшихся до того неизлечимыми.
• On-Trial® – это системы и услуги юридической и судебно-процессуальной поддержки по широкому спектру вопросов – от гражданской ответственности до антитрестовского законодательства. On-Trial® максимально повышает эффективность делопроизводства, управляемость свидетельской и вещественно-доказательственной базой.
• PublicSure® – программа категории Ти-эйч-и, предусматривающая оказание помощи правоохранительным органам путем обобщения, унификации и автоматизации пользования сведениями криминального и смежных с ним учетов, хранящимися в базах данных муниципалитетов, штатов, федерального и международного уровня. Результаты поиска в системе PublicSure® могут быть приняты на компьютеры, установленные в полицейских участках и патрульных машинах, на ПЦС или сотовые телефоны в течение считанных секунд после запроса, тем самым способствуя скорейшему завершению расследования, повышению бдительности и защищенности оперативных сотрудников.
• EduServe® – программа и услуги поддержки системы школьного образования. Для здорового и процветающего общества жизненно важное значение имеет правильное обучение детей. EduServe® помогает школьным советам и преподавателям от подготовительных до выпускных классов самым эффективным образом задействовать все имеющиеся у них ресурсы и предлагает свои услуги с гарантией лучшего качества образования, полученного школьниками на каждый инвестированный в сферу просвещения доллар налогоплательщиков.
Райм рассмеялся, не веря своим глазам.
– Ну, если "5-22" имеет доступ ко всей этой информации… тогда он действительно всезнающий.
И тут ко всем обратился Мел Купер:
– О'кей, вы только послушайте! Я стал просматривать список компаний в собственности "ССД". Угадайте, что я нашел?
Райм ответил:
– Попробую и назову только эти чертовы инициалы, если я их правильно запомнил, – ДМС! Верно?
– Точно! Угадали!
На несколько мгновений в лаборатории воцарилась мертвая тишина. Райм обратил внимание на то, что взоры его коллег были прикованы к лучезарному окошку логотипа "ССД" на экране монитора.
Первым очнулся Селлитто.
– Ну и что дальше? – проговорил он, переводя взгляд на доску со списком вещдоков.
– Установим слежку? – предложил Пуласки.
– В этом есть резон, – согласился Селлитто. – Я позвоню в службу наружного наблюдения, пусть выделят пару-тройку бригад.
Райм снисходительно скривился.
– Наблюдение за фирмой, на которой работают… Сколько? С тысячу сотрудников? – Он покачал головой и добавил: – Лон, ты слышал про бритву Оккамы?
– Какого еще, к чертям, Оккамы? Он что – парикмахер?
– Нет, философ. Бритва – это метафора. Ею следует удалять ненужные толкования изучаемого явления. Из теории Оккамы следует, что из множества возможных объяснений верным почти всегда является простейшее.
– Ну так поделись своей "простой" теорией, Райм!
Еще раз взглянув на заставку рекламного сайта, криминалист ответил Амелии Сакс:
– Думаю, хорошо бы тебе и Пуласки завтра утром наведаться в "ССД".
– И чем нам там заняться?
Райм пожал плечами:
– Просто спросите, нет ли среди их сотрудников убийцы.
Глава шестнадцатая
Наконец-то я дома!
Закрываю за собой дверь.
И запираю за ней весь мир.
Вдыхаю полной грудью и медленно делаю полный выдох, потом кладу рюкзак на диван, прохожу на сверкающую чистотой кухню и выпиваю стакан воды. Обойдусь пока без стимуляторов.
Опять эта нервозность…
Хороший у меня дом. Довоенной постройки, огромный. Такой и должен быть при моем-то образе жизни и с моими коллекциями. Не сразу я обрел его. Да, не так-то просто сыскать идеальное жилище. Здесь я почти незаметен. В Нью-Йорке до неприличия легко оставаться неузнаваемым. Ведь действительно чудесный город! Тут ничего не надо делать, чтобы жить невидимкой. Достаточно просто не пользоваться "сетями", то есть не светиться в интернет-шопах, не расплачиваться кредитками и "радиокошельками" – короче, держаться подальше от предательских чипов. В этом городе нужно драться, чтобы на тебя обратили внимание. Многие пронумерованные так и поступают. Ну да что говорить, дураков на свете всегда хоть отбавляй.
Однако стоп – условности тоже надо соблюдать. Передние комнаты моего жилища обставлены просто и со вкусом (спасибо, Скандинавия!). Я не часто общаюсь здесь с пронумерованными, но содержу общепринятый фасад, чтобы внешне выглядеть заурядно. Приходится подстраиваться под реальный мир. Иначе у пронумерованных начнут закрадываться сомнения – что-то у него непонятное творится, не завелся ли черт в тихом омуте.
А там уж один шаг до того, что кто-нибудь припрется в дом, заглянет в "кладовую" – и прости-прощай все мои сокровища, нажитые непосильным трудом.
Прощай все!
Для меня потеря моих коллекций страшнее смерти.
Поэтому никак нельзя допустить, чтобы о существовании "кладовой" пронюхали посторонние, а сокровища должны быть спрятаны от любопытных глаз за оконными шторами и жалюзи. Зато для них широко открыта моя другая жизнь, будто освещенная солнцем луна. Чтобы оставаться вне сетей, лучше иметь запасное жизненное пространство. Поступайте, как я, – сохраняйте ухоженный и стерильный, модный нынче внешний лоск датского производства, пусть даже он действует вам на нервы, как скрип гвоздя по стеклу.
И тогда у вас будет нормальный дом. Как у всех.
Ведите себя любезно с коллегами и знакомыми. Как все.
Иногда встречайтесь с женщиной и по взаимному согласию приводите ее на ночь к себе домой.
Потому что так поступают все. Хотя полученное удовольствие ни в коей мере не сравнимо с тем кайфом, когда вы обманом, улыбками, разговорами о родстве душ и общности интересов проникаете в спальню заранее намеченной вами жертвы, имея наготове в кармане пиджака нож и магнитофон.
Вот я завешиваю шторами окна в гостиной, выходящие в оба конца улицы, и прохожу в глубь комнаты.
– Ах, какой уютный домик! Снаружи он кажется гораздо больше.
– Да, прямо чудеса архитектуры.
– Ух ты, у тебя тут дверь в гостиной! А куда она ведет?
– А, эта… Всего лишь в кладовку. Ничего интересного. Хочешь вина?
А ведет эта дверь, "дебби-сандра-сьюзан-бренда", туда, куда я сейчас как раз направляюсь. В мой настоящий дом. В мою "кладовую", как я ее называю. Что-то вроде донжона – центральной, наиболее укрепленной башни средневекового замка, последнего рубежа обороны, хранилища священного алтаря. Именно в донжоне укроется король со своим семейством после того, как крепостные стены не выдержат натиска осаждающих.
Я вхожу в свой донжон через эту волшебную дверцу. За ней действительно кладовка, точнее, стенной шкаф, где висит одежда и стоят обувные коробки. Но сдвиньте в стороны вешалки, и за ними отыщется вторая дверь, ведущая в заднюю часть дома. Она намного больше – величественнее! – фасадных комнат с их отвратительным, бледным шведским минимализмом.
Моя "кладовая"…
Вот я вхожу в нее, запираю за собой дверь и включаю свет.
Пытаюсь расслабиться, но после сегодняшних событий, после пережитого потрясения мне трудно избавиться от нервозности.
Плохо это, плохо это, плохо это…
Падаю в кресло перед письменным столом, включаю компьютер и, пока загружается программа, рассматриваю картину Прескотта, сувенир на память об Элис-3895. Какая своеобразная манера письма у этого художника! Глаза сидящих за столом членов семьи просто завораживают. Прескотту удалось наделить каждого своим особенным взглядом. По схожести в выражениях лиц ясно, что они родственники. И в то же время все разные, как будто каждый воплощает одно из многих состояний семейного бытия – счастье, тревогу, гнев, непонимание, властность, покорность…
Вот вам и суть родственных отношений.
Я так думаю.
Открываю рюкзак и достаю добытые мной сегодня сокровища – жестяную банку с крышкой, набор карандашей, допотопную овощную терку. И чего их люди повыкидывали? Потом извлекаю еще кое-какие полезные находки. Надеюсь, что найдется применение в ближайшем будущем всем этим распечаткам произведенных платежей, кредитных карт, ваучеров, телефонных счетов, бездумно выброшенным владельцами. Ну не дураки ли они после этого!
Есть еще одна новая вещица для моей коллекции, но до магнитофона очередь дойдет позже. Запись гортанных криков Майры-9834 в ходе, не спорю, болезненной операции по обрезанию ногтя получилась не ахти какая, поскольку рот ей пришлось заклеить пластырем (но ведь так на моем месте поступил бы каждый – ее могли же услышать прохожие). Но коллекция и не может состоять из одних шедевров; зато среди полудрагоценных камней настоящие бриллианты сверкают еще ярче.
Я прохаживаюсь по "кладовой" и раскладываю сокровища по своим местам.
– Снаружи он кажется гораздо больше…
На сегодняшний день моя коллекция насчитывает 7403 газеты, 3234 журнала (львиную долю составляет, конечно же, "Нэшнл джиографик"), 4235 спичечных книжечек; здесь также имеются вешалки, кухонная утварь, корзинки для завтраков, бутылки из-под содовой, коробки из-под кукурузных хлопьев, ножницы, бритвенные станки, обувные рожки и распорки, футлярчики для запонок, расчески, наручные часы, всевозможная одежда, инструменты в хорошем и плохом состоянии, цветные и черные граммофонные пластинки, пустые флаконы, игрушки, банки из-под джема, свечи и подсвечники, конфетницы, оружие… В общем, перечислять можно очень долго.
Ну что еще сказать про "кладовую"? Она состоит из шестнадцати комнат наподобие музейных галерей, отведенных под определенный тип экспонатов, начиная с веселеньких игрушек (впрочем, этот Хауди-Дуди выглядит довольно-таки стремно) до предметов, реально представляющих для меня великую ценность, однако большинство пронумерованных сочли бы их по меньшей мере неприятными. Я имею в виду пряди человеческих волос, обрезки ногтей и другие высохшие и сморщившиеся "сувениры" на память о моих проделках вроде сегодняшней. Я помещаю ноготь Майры-9834 на почетное место. Обычно эта процедура мне настолько приятна, что возбуждает до эрекции, но только не сейчас – на душе мрачно, и настроение испорчено.
Как же я "их" ненавижу!
Дрожащими от ярости руками я опускаю крышку сигарной коробки, не получив удовольствия от созерцания моих драгоценностей.
Ненавижу, ненавижу, ненавижу…
Вернувшись к компьютеру, анализирую ситуацию: возможно, угрозы никакой нет, а к дому Делеона-6832 "их" привело случайное стечение обстоятельств.
Однако мне нельзя полагаться на случай.
Итак, проблема: опасность лишиться всех сокровищ и ее разрушительное воздействие на мое душевное равновесие.
Решение проблемы: продолжать делать то, что я начал в Бруклине, – наносить ответные удары, подавлять любую угрозу, направленную против меня.
Я имею одно важное преимущество перед большинством пронумерованных, включая моих преследователей, ставящее их в довольно жалкое положение. Их пониманию недоступна безусловная истина, постигнутая мной: нет ничего аморального в том, чтобы отнять у человека жизнь. Потому что ему уготовано вечное существование, ничуть не зависимое от временно влачимого им бремени кожаного мешка, набитого костями и плотью. И доказательство тому – несметные залежи информации о человеке, накапливающиеся с момента его рождения. Они никуда не деваются, а хранятся в тысячах разных мест, копируются и множатся, невидимые и неистребимые. Тело человека умирает, как и положено всем телам, но информация о нем живет вечно.
И если это, по-вашему, не есть определение бессмертной души, то я не знаю, чего вам еще нужно.
Глава семнадцатая
В спальне было тихо.
Райм отослал Тома провести остаток воскресенья с его давнишним приятелем Питером Ходдинсом. Криминалист, сам того не желая, не лучшим образом обращался со своим ассистентом, а потом его из-за этого мучила совесть. Он старался хоть как-то замолить грехи, и когда Сакс оставалась с ним на ночь, гнал Тома прочь, понимая, что молодому парню необходимо почаще давать "увольнительные", чтобы тот мог приходить в себя после нелегких забот об упрямом и вздорном калеке.
Из-за двери ванной комнаты до Райма доносились звуки, сопутствующие манипуляциям, производимым женщиной, обстоятельно занимающейся приготовлением к постели. Особенно выделялись звяканье стеклянных флаконов, стук пластмассовых крышечек, шипение аэрозоля и плеск воды. Теплый, влажный воздух пропитался косметическими ароматами.
Райм с удовольствием прислушивался. Такие моменты напоминали ему о жизни "до того".
Мысли о прошлом, в свою очередь, вызвали в памяти две фотографии, висящие бок о бок на стене в лаборатории. На одной был снят он в спортивной форме, а на другой фигурировали два стоящих рядом худощавых молодых человека лет двадцати с небольшим, в строгих черных костюмах. Руки у обоих неуверенно свисают, будто они никак не решаются обняться.
Отец и дядя Линкольна.
Райм часто вспоминал дядю Генри. Чаще, чем отца. И так было всю жизнь. Нет, он не имел ничего против Тедди Райма. Тот всегда был застенчив, во всем уступал старшему брату. Любил свою работу, связанную с компьютерным моделированием, проводимым в разных лабораториях; любил читать и по вечерам всегда просиживал с книгой в большом истертом кресле, пока его жена Энн занималась шитьем или смотрела телевизор. Тедди увлекался историей, особенно периодом Гражданской войны в Америке, – недаром, как догадывался Райм, его назвали Линкольном.
Отец и сын сосуществовали весьма мирно, хотя Райм помнил, как воцарялось неловкое молчание, стоило им остаться вдвоем. Нет любви без тревоги. Нет дружбы без драки. А Тедди никогда никого не тревожил и не задирал.
А вот дядя Генри был задирой. Да еще каким!
Нельзя было пробыть с ним в одной комнате дольше нескольких минут, чтобы не попасть в сферу его внимания, будто оказаться выхваченным из мрака лучом прожектора. Разговор начинался с анекдотов, с банальностей, с семейных новостей, но всегда перемежался вопросами дяди Генри. Некоторые он задавал потому, что искренне хотел знать ответы, но большинство все же звучали как вызов, приглашение к спору. Да, Генри Райм обожал интеллектуальные поединки! Он мог загнать соперника в угол, вогнать в краску, довести до белого каления. Однако если удавалось заслужить одну из его редких похвал, душу переполняла гордость. Никогда с уст дяди Генри не слетали слова притворного или необоснованного поощрения.
– Так, уже тепло! Шевели мозгами! Ты можешь! Эйнштейн был не намного старше тебя, когда сделал свои самые значимые научные открытия.
Услышав правильный ответ, он лишь одобрительно приподнимал брови, что воспринималось как вознаграждение, равноценное призу Вестингаузской научной ярмарки, кстати, столь же труднодостижимому, поскольку чаще всего твои аргументы хромали, факты были притянуты за уши, предпосылки не выдерживали критики, а критические замечания основывались в основном на эмоциях. Однако не личное превосходство над собеседником воодушевляло дядю Генри, но стремление довести его за ручку до истины, чтобы тот не заблудился по дороге. Как только он разбивал умозаключения оппонента в пух и прах и убеждался, что тот все понял, спор стихал.
– Значит, ты уразумел, что тебя с самого начала не туда занесло? Ты рассчитал температуру на основе неверного ряда допущений. Так-то! А теперь давай позвоним кое-кому и вместе сходим на субботний матч "Белых носков". На "Комиски-парк" продают отличные хот-доги, но черта с два нам достанется хоть один сейчас, в октябре, на финальной серии игр бейсбольного сезона.
Линкольн с восторгом вступал в интеллектуальные поединки с дядей Генри. А еще ему нравилось сидеть у него в университете на семинарах или неформальных дискуссиях в группах. Он специально ездил для этого в Гайд-парк, причем гораздо чаще, чем Артур, интересовавшийся совсем другими делами.
Если бы Генри Райм был жив и вошел сейчас в комнату Линкольна, то, несомненно, даже не взглянув на обездвиженного племянника, первым делом, указывая на газовый хроматограф, проревел бы: "Ты что – все еще пользуешься этими отбросами?" Затем, устроившись поудобнее напротив досок с перечнями вещдоков, начал бы расспрашивать Райма о том, как идет расследование дела "5-22".
– Да, но насколько логично поведение этого субъекта? Изложи-ка мне еще раз твои исходные данные.
Райм опять вспомнил тот последний сочельник, проведенный им накануне окончания школы в доме дяди Генри в Эванстоне. Народу собралось немало: Генри и Пола со своими детьми Робертом, Артуром и Марией; Тедди и Энн с Линкольном; другие тети и дяди, двоюродные сестры и братья; кое-кто из соседей.
Линкольн и Артур провели большую часть вечера в бильярдной за игрой в пул и разговорами о будущей осени, то есть о предстоящей учебе в вузе. Линкольн твердо решил поступать в МТИ. Артур намеревался последовать его примеру. Оба не сомневались, что их примут, и уже обсуждали, что будет лучше – поселиться в одной комнате в институтском общежитии или снять квартиру на стороне (следовало выбрать между романтикой мужского братства и соблазнами холостяцкой свободы).
Потом хозяева и гости собрались за массивным столом в обеденной комнате, за окнами которой пенились серые воды озера Мичиган, и ветер сердито завывал, запутавшись в ветках голых деревьев на заднем дворе. Генри сидел во главе стола и со смешинкой в лукаво прищуренных глазах пристально поглядывал на гостей, будто на своих студентов во время семинара, успевая прореагировать на все, о чем говорилось вокруг него. Он шутил, рассказывал анекдоты, задавал вопросы родственникам, живо интересовался новостями из их жизни, во все вникал и зачастую определенным образом манипулировал собеседником. "Так… Мария, раз уж все здесь, расскажи-ка нам об этой аспирантуре в Джорджтауне! Ты, насколько я помню, согласилась с тем, что для тебя это отличный вариант. И Джерри сможет приезжать к тебе по выходным на своей новой крутой тачке. Кстати, когда истекает последний срок подачи заявления? Совсем скоро, если не ошибаюсь?"
И его дочка, выделяющаяся своей весьма экстраординарной прической, отводила глаза и смущенно бормотала себе в оправдание что-то о рождественских праздниках, выпускных экзаменах и не собранных еще документах… Но она еще успеет. Обязательно!
И Генри добился своего, заставив девушку дать обещание в присутствии свидетелей, хотя это грозило ей новой полугодовой разлукой с женихом.
Райм всегда считал, что из дяди получился бы прекрасный политик или адвокат.