Глава 9
Викентий постоял немного на высоком обрывистом холме. Место это называлось Журавлёвские склоны. Говорят, когда-то здесь и вправду бродили длинноногие журавли по заливным лугам. Но нынче речка обмелела, как-то усохла, и вплотную к ней подступали добротные частные дома посёлка. Большой город охватывал Журавлёвские склоны кольцом, втягивая их почти в самый свой центр. Но всё равно здесь хранился особый стародавний микроклимат. И потому наверное Викентий ещё мальчишкой, стоя вот на этом самом месте, часто представлял: раскидывает он руки, прыгает с обрыва, но не падает – летит. А далеко внизу – домики посёлка, цветущие сады, улочки петляют вдоль заборов… И сны такие часто и долго снились ему. Только во снах он летал над ночным посёлком, между россыпью огней внизу и россыпью звёзд вверху…
Тут же, на холме, почти от того места, где он стоял, начиналась добротная железная ограда кладбища. Главное городское кладбище, старинное, ещё с дореволюционных времён. Широкий проспект, уходящий вниз по склонам к новому жилому массиву, делил кладбище на две части. Проспект прокладывали лет двадцать пять назад, и у Викентия об этом тоже были свои воспоминания. Жил он совсем недалеко и с другими мальчишками прибегал смотреть на перезахоронения. Хотя кладбище и было оцеплено войсками, пацаны находили лазейки, пробирались, прятались в густых кустах и во все глаза глядели, как солдаты разрывают могилы, достают иногда ветхие, почти развалившиеся, а иногда совсем целые гробы… Но, наверное, на новое место переносили не всех покойников – тех, о ком помнили и хлопотали родственники, кто был прямо на месте работ. Но заброшенные могилы, стоящие чуть в стороне, или более давние и глубокие захоронения возможно остались. Во всяком случае, ребята ещё не один год, особенно после обильных дождей, находили по обочинам проспекта вымытые водой кости и даже черепа…
Кандауров вошёл в кладбищенские ворота. И подумал: "Настоящий пантеон!" Широкие аккуратные аллеи расходились на три стороны, далеко просматривались красивые дорогие памятники: скорбные ангелы, деревья с обрубленными ветками, кресты, барельефы… Многие знатные люди города покоились тут, но уже более десятка лет новые захоронения на центральном кладбище делались лишь за большим исключением. Однако писателей традиционно хоронили здесь.
Викентия потянуло свернуть на правую аллею – там, недалеко, широкая ограда охватывала несколько могил. "Последний семейный приют" – называл он их. Одна из могил принадлежала прадеду, хотя это родство было не совсем точным. Однако он, майор Кандауров, носил имя того человека, который был начальником губернского управления полиции в чине действительного статского советника ещё до революции. А потом уже новой власти потребовался знаменитый опыт Викентия Павловича Петрусенко. В последние годы своей жизни Викентий Павлович преподавал, был профессором юридической академии. Он немного не дожил до начала Великой Отечественной войны, хотя был убеждён в её неизбежности. Говорил об этом откровенно, не боясь прослыть "провокатором". Что ж, известный в своё время сыщик Петрусенко умел аналитически мыслить и прогнозировать. Он-то умер своей смертью, в спокойной домашней обстановке. А вот его племянника Дмитрия Кандаурова не обошли стороной все страсти, сомнения и колебания первых послереволюционных лет. Дмитрий Владимирович Кандауров был дедом майора Викентий Владимировича Кандаурова, а потому семейные предания сохранили и донесли до внука перипетии бурной молодости деда. И то, как непрост был для него выбор – уйти в эмиграцию или остаться, принять новую власть. И то, какими приключениями сопровождалось решение.
Когда части Добровольческой армии с её штабом вошли летом девятнадцатого года в Харьков, Дмитрий, двадцатипятилетний выпускник юридической академии, был среди тех горожан, кто восторженно встречал освободителей. Однако трёхцветные андреевские знамёна не долго радовали его. Скоро он уже возмущался:
– Нелепость какая-то! При большевиках и то спекулянты побаивались бесчинствовать! А нынче просто вакханалия какая-то, весь город кажется ими заполнен! Дядя, ты ведь вхож в штаб генерала Май-Маевского. Может, генерал не знает о том, что в городе творится?
Викентий Павлович печально улыбался, слушая племянника. Он прекрасно знал, что город отдан на откуп и грабёж мародёрам. Скупаются за бесценок и вещи, и антиквариат, и драгоценности… С этим может бороться полиция, если власть заинтересована в порядке. Он же, после того, как его лично принял, обласкал и назначил вновь начальником "Гражданской стражи" командующий Добровольческой армией, очень скоро понял, что эту власть интересует только одно – военные сводки. А всё остальное остаётся как бы на потом. Тем самым, был убеждён Петрусенко, добровольцы расписываются в своём временщичестве – пусть даже сами того не сознавая. И Викентий Павлович сказал Дмитрию:
– Видишь ли, милый мой, в дни великих потрясений простой, обыкновенный человек – обыватель, так сказать, – становится особенно уязвим и беззащитен. А разные подонки, бандиты, мошенники лезут из всех щелей. Наша с тобой задача – защитить от них людей. Всё равно, при какой власти.
Но Дмитрий, с юношеским максимализмом, не мог согласиться с таким тезисом – "всё равно при какой власти". Осенью Добровольческая армия оставила Харьков, отошла в Новороссию и дальше, в Крым. Дмитрий ушёл с ней… Наверное, он уплыл бы по Чёрному морю в Стамбул. И там, или уже в Париже родились бы его сын Владимир и внук Викентий… или совсем не родились бы. Однако судьба распорядилась по другому. В Новороссийске, переполненном офицерами Белой Армии, он встретил своего друга Николая Кожевникова, и в один критический момент спас того. Нужно было выбирать: помочь Кожевникову вернуться в "Совдепию" или, бросив того, отбывать в эмиграцию. Дмитрий вернулся. Хотя это стоило ему одной тяжёлой потери… Но и одного прекрасного приобретения – своей будущей жены…
В двадцатые годы Дмитрий Кандауров – следователь и сыщик, гроза уголовного мира тех лет, выходивший невредимым из самых невероятных переделок. Однажды, правда, он чуть было не погиб нелепо в страшном 32-м. Два отупевших от голода, едва стоящих на ногах мужика стукнули его доской по голове в безлюдной подворотне. Наверное, у деда тоже немного сил оставалось, коль этот удар свалил его бездыханным. А в чемоданчике, где убийцы надеялись отыскать съестное, оказались криминальные бумаги… Но тогда дед оклемался, выжил, и провёл ещё несколько крупных блестящих расследований. А погиб, как и полагается настоящему оперативнику, в схватке с жестокой, хорошо организованной бандой, наводившей страх на город в тридцать восьмом году…
За той же оградой – и могила бабушки, которую Викентий хорошо помнил и очень любил: Елена Романовна Кандаурова, в девичестве – княжна Берестова. И отца, фронтового разведчика, а в последние годы жизни – полковника, возглавлявшего в отделе милиции группу по борьбе с особо опасными преступниками. Мать Викентия похоронена рядом.
Однако Кандауров удержался, пошёл по левой аллее, вскоре свернул в боковое ответвление и почти сразу увидел впереди черноволосого парня. Тот сидел на скамье, близкой к могиле Климовой – руки на коленях, взгляд отрешённый, невидящий. Лишь когда Викентий Владимирович оказался почти рядом, – дрогнули зрачки, обратившись на него.
– Тимофей? – спросил Кандауров, хотя и так видел, что не ошибается. Парень кивнул, слегка подвинувшись. Он был по-восточному красив: матовая кожа, выразительные глаза под бровями вразлёт, волосы крупными кольцами падали на лоб, закрывали шею. Но в чертах лица – ничего от цыганской резкости, и он, как ни странно, очень напоминал свою светловолосую сероглазую мать.
– Мне бы хотелось поговорить с тобой о Ларисе Алексеевне. – Викентий Владимирович присел на скамью. – Думаю, здесь это более уместно, чем у меня в кабинете.
Оба одновременно глянули на могилу. Там не было ещё ни ограды, ни памятника, только среди венков – большой фотопортрет в железной рамке, а на земляном холме два свежие розы.
– Я всегда дарил ей розы, – сказал Тимофей. – На день рождения её и Феди, на восьмое марта, к началу занятий… Последнее время цены на розы такие… Но хотя бы одну, а всегда приносил. – Помолчал немного. – Мама говорила, что вы меня разыскиваете, телефон ваш дала. Я бы вам сегодня сам позвонил. Но здесь лучше, вы правы.
– С чего-то надо начать… Давай с того, почему ты ушёл с последнего занятия, того самого…
– Я и на первом не был по одной и той же причине. Знаете, – Тимофей поглядел пристально, чуть сдвинув брови, – не стал бы я ни с кем, а тем более с милицией откровенничать, если бы… – мотнул головой в сторону могилы, и Кандауров увидел, как мгновенно повлажнели его глаза. Но пересиливая себя, сначала хрипловато, а потом справившись с голосом, парень продолжил. – Даже мама об этом не знает… Я был женат, но недолго. Два года уже прошло. Ничего серьёзного со мной за это время не происходило. А тут недавно влюбился, да так внезапно и сильно…
… Небольшая группка "бродячих музыкантов" – так они сами себя называли, – играла в скверике перед "кафешкой", где тусовалась молодёжь. Альт, виолончель, саксофон и гитара. Гитаристом был Тимоша. Мальчики и девочки слушали, прихлёбывая кофе, покуривая, живописная компания хиппарей сидела прямо на траве. Она была среди них. Длинные, почти до пояса волосы, русые и невероятно густые, перехвачены кожаным ремешком. Потёртые, продранные курточка и джинсы, сумка из лоскутов на верёвке через плечо… Тимоша пел свою песенку о дожде, одиноком прохожем и бездомном псе, а она смотрела на него прозрачными глубокими глазами, словно звала… Светлана жила у каких-то малознакомых людей в шумной коммунальной квартире, больше похожей на общежитие. Через неделю их знакомства Тимофей уже знал, что девушка год назад ушла из дома, ездила с другими хиппаками по стране, а здесь, в его городе, задержалась дольше обычного. Она увлеклась восточными верованиями, и, встретив недавно единомышленников, вошла в круг учеников одного мудрого учителя – Свами Махараши. Он открывал им тайны одного из ответвлений йоги. Прошло ещё немало времени, пока Тимофей сумел добиться от Светланы объяснения: в чём суть этого учения?
– Я не из тех, кто считает, что отношения между мужчиной и женщиной должны сразу переходить в интимно-близкие. Но приходит момент…
Тимофей стиснул пальцы, коротко глянул на собеседника и отвёл глаза. До этого он говорил живо, но сейчас Кандауров почувствовал появившуюся скованность, неловкость. Потому и сказал:
– Не говори о том, о чём неудобно или не хочется…
– Нет, я скажу всё, иначе вы не поймёте… Мы со Светой несколько раз оставались наедине, и чувствовали, что нас сильно тянет друг к другу. Я знал: захоти она – и я останусь с ней навсегда! И она это знала, и тоже… Но всё время удерживала меня на расстоянии, иногда – в последний момент… Я ведь видел – это не из-за того, что у неё ещё не было мужчины, и не из страха быть обманутой. Что-то другое. И когда она мне рассказала наконец о своей школе йоги, я кое-что понял.
– Что-то, связанное с плотским воздержанием, вроде монашества? – спросил Викентий Владимирович.
– Наоборот! – Тимофей нервно рассмеялся, но тут же оборвал себя. – Представьте, их учение приблизительно можно сформулировать так: раскрепощение духа через раскрепощение плоти.
Тимофей захотел приобщиться к этому учению из-за своего чувства к Светлане, из любопытства и желания новых знаний. Девушка говорила о нём со Свами, и парень был приглашён на беседу – в субботу. Человек, которого он увидел – смуглый, с седыми висками и крупными чертами лица, был явно южных кровей, но не азиат, как Тимофей ожидал. Голосом красивым, глубоким и одновременно жёстким Свами сказал парню после десятиминутного разговора:
– Твой разум не готов ещё полностью принять наше учение. Тебе нужна именно эта девушка, но среди моих питомцев нет такого разделения. Все – для всех! Тогда тело и дух, сливаясь в одно, принимают божественный космос и открывают все чакры для высшего разума… И вообще, через неделю, в следующую субботу, мы уезжаем из города.
Тимофей спросил, куда они едут, узнал, что в Крым, скорее всего в Феодосию, заявил решительно, что поедет с ними. "Чтобы принять учение, нужно его понять", – сказал, усилием воли не отводя глаз от тяжёлого, немигающего взгляда Свами. И тот, долго молчав, наконец кивнул чуть заметно: "Езжай. Кто знает…"
А дня через три, гуляя со Светланой в университетском скверике, он встретил Олега Белова. Тот спросил: отчего Тимоша не был на студии? И только тогда Тимофей вспомнил – как раз в субботу было первое после летнего перерыва занятие литстудии. Олег сказал: "А в эту субботу придёшь? Я буду повесть читать, ту самую… помнишь?" Тимофей переглянулся с девушкой, покачал головой с сожалением: "Извини, Олежка, не могу! Меня не будет в городе, уезжаю". Белов посмотрел на Светлану: "Ну что ж, понятно…" Но к субботе выяснилось, что поезд с пилигримами в южные края отбывает в девять часов вечера, и Тимофея неодолимо потянуло зайти на студию, увидеть Ларису Алексеевну, ребят… Кто знает, что произойдёт дальше, на душе у него было тревожно. По времени он успевал, по крайней мере, уйдёт потихоньку раньше… Так он и сделал.
В этот утренний час, в будний день, на кладбище царило безлюдие, спокойствие, солнце слепило глаза, хотя уже по-осеннему не грело. Собеседники молчали, но в этом молчании ощущалось доверие, понимание и сочувствие. Одновременно глянули друг на друга. Кандауров спросил:
– И что же там, в Феодосии?
Тимоша покачал головой.
– Знаете, я не ханжа, многое могу понять. Может, я и не пересилю себя, не стану дружить со всякими извращенцами – противно! – но я признаю, что они имеют право на свой образ жизни… Может, в учении этого Махараши есть истина. Наверное, есть.
Тимофей замолчал. И в эту небольшую паузу вновь вспомнил, как всё это было для него в первый раз.
На окраине Феодосии они всей группой стали жить в помещении небольшого удобного здания детского садика. Детсад вместе со всеми детишками и персоналом выехал ещё летом в свой летний лагерь – за город, рядом с морем. А его директор сдал пустующее помещение "молодёжной группе туристов". Парни занимали комнату старшей группы, девушки – младшей. Всех забавляли маленькие кроватки в спальнях, шкафчики для одежды, игрушки. Однако ко всему имуществу детсада относились бережно. Вообще в группе поддерживалась отличная дисциплина. И половое воздержание. Да, да, никаких индивидуальных контактов, ночи проходили, словно в монашеских кельях – мужской и женской. Кроме двух ночей в неделю…
Окна зала, где у детсадиковских деток проводились утренники, были наглухо закрыты тяжёлыми шторами. Тимофей вошёл туда следом за другими парнями, и замер. В нескольких местах зала на высоких железных подставках стояли сосуды в виде чаш, в которых курились, поднимаясь к потолку, столбики сладко пахнущих дымков. Почти сразу от этого дурманящего запаха закружилась голова. У стен, прямо на полу, были расставлены красивые канделябры: только горящие в них свечи освещали комнату. Мелодично звенящие трубочки и колокольчики свисали с потолка и со стен. Их переливы органично вплетались в негромкую ритмичную мелодию. Уже через пять минут Тимофей полностью оказался во власти этой медитативной, несколько заунывной, но таинственно-чарующей мелодии. Она доносилась, по-видимому из-за огороженного ширмой дальнего угла.
Один из парней легонько толкнул его, и Тимофей, очнувшись, вдруг увидел, что и ребята, и девушки – все в этой комнате, – уже раздеты. Донага. Ему нужно было сделать то же самое. Это оказалось совсем не просто. Возбуждения он не испытывал, только неловкость и стыд. Но ведь идя сюда он знал – пусть и приблизительно, – что его ожидает. И коль пришёл, сам, добровольно, то что ж… Преодолевая себя, он разделся. И тут же музыка зазвучала громче, ритмичнее, парни и девушки стали пританцовывать в такт. Тимофей и сам не заметил, что тоже танцует – всё более и более самозабвенно. Ароматный дым заволакивал комнату, обнаженные тела уже не просто двигались, а извивались в экстазе, всё теснее сходясь в круг, в центр комнаты. В какой-то миг Тимоша увидел, как двое – парень и девушка, – обхватили друг друга за бёдра, тесно прижались телами… Вот ещё одна пара: он обнимает её со спины, гладит руками груди, раздвигает ягодицы… "Но это ничего, – затуманено проплыла мысль. – Это всего лишь танец…" И в этот миг перед Тимофеем очутилась Светлана. В её зрачках мерцало пламя свечей, волосы рассыпались по плечам, обнажённая фигура была прекрасна. Она, без улыбки, протянула к нему руки, И Тимофей вдруг понял, что уже держит её на весу, она обвивает ногами его ягодицы, стонет, и он тоже стонет… Потом Светлана сама подвела его за руку к другой девушке и исчезла с кем-то за обнажёнными спинами. А в какой-то миг вдруг раздался громкий удар словно бы в барабан. Распахнулась ширма, и в круг вышел Свами – тоже обнаженный.
Позже, анализируя, Тимофей понял: Свами стоял за ширмой, наблюдая оргию и возбуждаясь всё сильнее и сильнее. Когда же он вышел, не заметить этого состояния было невозможно.
Тяжело, со стонами дыша, Свами обвёл всех ненормальным взглядом. Зрачки его глаз казались огромными.
– Мы свободны! – воскликнул он, и все подхватили:
– Мы свободны!
– Наши тела и души наконец соединились! Мы пьём сейчас духовную амриту – напиток бессмертия. Только в эти минуты вы становитесь якшами и якшинями, апсарами и сиддхами! Вы, дети мои, полубоги! Я, демиург Брахма, оплодотворяю вас бессмертием!
Он протянул руку к первой оказавшейся рядом девушке, и она тут же стала на колени, припав лицом к его телу…