- Вот те на! - вмешался Арефа. - Ты что, не можешь перелететь плетень, чтобы не сесть на него?
Сергей зло сплюнул.
- Нэ, ашунес, ты что, с цепи сорвался? - удивился Денисов-старший.
- А, ладно! - Чава сделал резкий жест рукой и пришпорил коня. - Могу еще раз.
Он развернулся и помчался в сторону поля.
Я не знаю, о чем шел разговор. Мое сознание работало в другом направлении. И оно подсказывало, что между Чавой и Ларисой происходит неладное.
- Ты отдохни, - сказал Нассонов Ларисе.
Она слабо, натянуто улыбнулась. И, тронув Маркиза, шагом направилась к конюшне.
В моей душе вспыхнула маленькая, как искра, надежда. Может быть, у них с Сергеем нелады? Действительно, уж больно разные они люди.
Она как-никак завбиблиотекой. Окончила кульпросветучилище. У Сергея - едва ли семилетка за плечами. Что у них может быть общего?
Но мне вспомнился рассказ Борьки Михайлова (у него всегда были про запас различные истории, особенно об известных людях) о том, как один академик, и притом известный, женился на своем шофере - молодой и довольно интересной женщине. Но академик есть академик. Наверное, старый.
Лариса удалялась на своем золотисто-розовом скакуне, ссутуленная, жалкая, словно на узкие девичьи плечи легла непомерная тяжесть.
- Ты уж не кричи на своего, - пожурил Арефу председатель. - Устал, видать, парень.
- Устал! - отмахнулся Денисов. - Дурью мается. Какой - не знаю.
- Мне от него много не надо, - продолжал Нассонов. - Пусть только выступит. Для массовости. Вот за Маркиза я уверен. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, в районе ахнут, разрази меня гром! Я ведь тоже не сидел сложа руки. Чижова из колхоза "XX партсъезд", говорят, выступать не будет. Конь захромал. Мокрицы.
- На чужую беду надеяться - свою найти, - встрял молчавший до сих пор Павел Кузьмич. - Вот штука.
- Типун тебе на язык, - сплюнул председатель. - Ты мне Маркиза не сглазь! Этому коню не то что в районе, в области не найти под стать. - Он вдруг рассмеялся и ткнул Арефу в бок. - Тут у меня без тебя потеха была…
- Потеха, - усмехнулся парторг. - Еще немного - и обвели бы вокруг пальца, как школяра.
- Ничуть! Ты, Кузьмич, ври, да не завирайся. Я ведь сразу заметил неладное.
- Держи карман шире! Тебе целых три дня голову морочили! - не унимался Павел Кузьмич.
- Это еще надо посмотреть, кто кому морочил. Уж больно мне их бычок приглянулся. Походить за ним как следует - красавец будет. Наш главный зоотехник с ума сошел. Надоело Ледешихе в ножки кланяться. И где они такое сокровище раздобыли, ума не приложу? Я, председатель колхоза, не могу получить хорошего производителя! А у них - на тебе, пожалуйста!
- Это ты о моих соплеменниках? - вздохнул Арефа.
- О них. - Председатель снова рассмеялся. - Погоди ужо, как-нибудь расскажу.
- Ну, ну, расскажи, - смеялся парторг и, увидев, что я сажусь на мотоцикл, спросил: - Не в Бахмачеевскую?
- Туда.
- Вот и подбросишь меня, если твоя машина выдержит.
- Выдержит, - улыбнулся я.
Парторг был мал ростом и худ, над чем непрестанно сам подтрунивал. И мы уехали с конефермы, оставив председателя и Арефу наслаждаться своими скакунами.
В Бахмачеевской у меня было дело. Давно подмывало по-настоящему заняться Сычовым. Но все не доходили руки. Он сам подтолкнул меня.
Но лучше все по порядку.
Вызов из прокуратуры грянул совершенно неожиданно, хотя я и ждал его постоянно.
Разумеется, вскочил на мотоцикл и - в Краснопартизанск. Примчался раньше положенного времени, и следователь попросил немного обождать.
Раза два он выходил из своего кабинета, заходил в приемную прокурора и снова возвращался к себе, не обращая на меня никакого внимания. Я пытался что-то прочесть на его лице, но оно было бесстрастным, как раньше при допросах.
Ожидание становилось все более тягостным. Я был готов на все, лишь бы поскорее узнать, чем закончилось дело Герасимова.
Вспомнились первые дни в Бахмачеевской. Состояние необычности и приподнятости.
Вольная, волнующая своим простором степь. Люди простые, бесхитростные… Откровенно говоря, я мечтал служить и служить. Честно, весь отдаваясь долгу. Впереди манила служебная лестница, по которой я иду все выше и выше… По заслугам, конечно. И лет в сорок, ну пусть в сорок пять - погоны комиссара. Заслуженно, разумеется. У нас, в Калинине, я слышал, комиссар Соловьев Иван Михайлович начинал с постового… И эти мечты свои я не считал стыдными. Как любил говаривать замначальника училища: "Плох тот постовой, кто не мечтает стать комиссаром"…
Я горько усмехнулся про себя. Комиссаром… Вот погонят сейчас из милиции. А то еще хуже - под суд.
От этих тягостных раздумий засосало под ложечкой. Чтобы как-то отвлечься, я стал прохаживаться по пустому коридору, подсчитывая шаги.
И когда следователь наконец пригласил к себе, я, признаться, вошел в кабинет в состоянии полного упадка духа.
- Что я могу сказать, Кичатов? - посмотрел на меня следователь сквозь очки. Неестественно большие глаза, увеличенные сильными линзами, казалось, глядели осуждающе и недобро. У меня похолодело внутри. - Дело Дмитрия Герасимова прекращено.
Я сразу и не понял, хорошо это или плохо. И растерянно спросил:
- Ну, а я как? Следователь удивился:
- Никак.
- Что мне делать?
- Работайте, как прежде.
Мне хотелось расцеловать его. Я забыл о том, что проторчал в прокуратуре черт знает сколько времени, чтобы услышать одну-единственную фразу, которая, как гору с плеч, сняла с меня переживания и волнения последних нескольких недель. И этот сухой, нетактичный человек показался мне в ту минуту самым приветливым, самым симпатичным из всех людей…
Не помня себя от радости, я выскочил из прокуратуры и первым делом бросился в РОВД. Мне не терпелось поделиться новостью со своими и, прежде всего, конечно, с майором Мягкеньким.
Но он уже все знал. И огорошил - на меня поступила жалоба, анонимка. Хоть и говорят, что анонимки проверять не надо, но на всякий случай все же почему-то проверяют…
По анонимке выходило, во-первых, что я веду себя несолидно, "дискредитирован) мундир и звание. Гоняю в одних трусах с колхозными пацанами" (это о моем участии в соревновании по футболу), "распеваю по вечерам под гитару полублатные песни" (выступление в клубе, песня Есенина), "учу ребят драться" (кружок самбо).
Все это пахло чушью и меня не трогало. О чем я и сказал майору. Задело то, что анонимщик просил "серьезно и вдумчиво разобраться и пересмотреть дело Дмитрия Герасимова".
Да, в станице еще долго не уймутся… В общем, испортили мне настроение.
- Кто так на тебя зол? - спросил Мягкенький.
- Не знаю, - ответил я, хотя знал отлично: Сычов. И Ксения Филипповна говорила, что он болтает много лишнего. Я сам обратил внимание, что сквозь его противную ухмылку и вежливые поклоны сквозят неприязнь и затаенная злоба. Наверное, мстил за свою жену.
Я с ней недавно имел неприятную беседу. Неприятную для нее и для меня. Марья Сычова работала на птицеферме. И многие птичницы почти открыто говорили, что Сычиха любит сворачивать головы колхозным курам и поджаривать их для своего мужика.
Жена моего предшественника оскалилась мне в лицо:
- Нечего нахалку шить. Нема дураков. Ты лучше свою душу от греха очисть, а потом с честными тружениками гутарь.
Я аж задохнулся от ее нахальства и дерзости.
Перед начальником РОВДа выкладываться я не стал, так как самому было противно копаться в этой дряни и не хотелось втравлять начальство. Сычов составил донос - не подкопаешься. Факты - их можно повернуть так и этак.
И вот я направился к Сычову. Но, прежде чем зайти к нему, я, не знаю зачем, осмотрел со всех сторон его фанерную "забегаловку", как теперь именовали у нас тир. Задняя сторона тира упиралась в склад магазина. Он был сработан добротно: полуметровый дувал, сложенный из гипсовых вязких блоков.
Возле дверей, как всегда, сидел на корточках мой предшественник, окруженный дружками. По случаю жары они пили из горлышка купленное в магазине пиво с вяленым сазаном. Пиво, наверное, было теплое. Из бутылок торчали белые шапочки пены. Вокруг валялась рыбья чешуя и кости.
- Пострелять захотелось? - ухмыльнулся Сычов.
- Да. Боюсь, без практики разучусь.
Он двинулся в темную прохладу своего заведения. Туда же потянулись остальные, чувствуя, наверное, что пришел я неспроста. Как-никак, а развлечение.
В тире горела тусклая лампочка, на стойке лежало несколько духовых ружей с потрескавшейся краской на прикладах. Фанера за мишенью рябилась пробоинами.
Тут был и зайчик с красным кружком в лапке, и медведь, и мельница. За пять точных выстрелов по зверушкам меткий стрелок награждался призом - алебастровой копилкой в виде кошечки.
Гвоздем программы была русалка. Не знаю, чье это было изобретение, сдается мне - самого Сычова. Расположенная выше всех, она держала в руке свое сердце цвета говяжьей печени.
За пять попаданий подряд в сердце речной девы счастливцу выдавалась бутылка шампанского…
Я перепробовал все ружья. Целил во все мишени. Маленькие свинцовые снаряды с сухим стуком уходили в фанеру. Ни одна из зверушек не шевельнулась.
Сычовские собутыльники хихикали. Сам он стоял сбоку по ту сторону стойки, равнодушно подавая мне пульки. Я злился все больше и больше.
И чтобы меня окончательно доконать, Сычов пролез под стойкой, взял из моих рук ружье, зарядил и с первого выстрела заставил вертеться мельницу.
Ликованию собравшихся не было границ.
Я понимал, в чем дело. Мушки были сбиты, это точно. Чтобы пристреляться, надо было время. А я был злой…
Мой предшественник не успокоился. Он попробовал по одному разу все ружья. И непременно поражал какую-нибудь мишень. Смотри, мол, здесь никакого обмана нет, стрелять ты, братец, не умеешь, вот в чем дело.
Какой-то бес подтолкнул меня.
- Может быть, попробовать из своего?.. - сказал я, как будто обращаясь ко всем и потянувшись к кобуре. Надо было выиграть во что бы то ни стало…
В тире наступила тишина.
- Смотри… - прохрипел Сычов. Его глаза сузились. Я выстрелил, почти не целясь. Вдребезги разлетелось русалочье сердце…
На прощание я сказал Сычову:
- Шампанское можешь взять себе.
И вышел. Уже пройдя шагов десять, мне стало стыдно за свои последние слова. Надо было промолчать.
С этого дня Сычов перестал со мной здороваться.
После очередной анонимки (уверен, что опять дело рук Сычова) майор устроил мне головомойку и влепил строгое предупреждение. Правда, устное! Сказать по чести, я еще удивился мягкости моего начальства. Что наказание по сравнению с тем, какой урок я преподал Сычову? Я даже придумал каламбур: "Майор Мягкенький действительно бывает мягенький"…
12
"Здравствуй, Димчик, родной!
Из пионерлагеря я сбежала. Ведь смешно мне ходить на прогулки в лес с малышней, купаться и загорать по команде. Да еще постоянно следят, чтобы далеко не ушла. А потом, надо зачем-то собирать цветочки для гербария и ловить сачком бабочек. Мама сказала, что я эгоистка, потому что думаю только о себе. Она считает, что я срываю им весь отпуск. Мама достала путевки в Палангу, это на Балтийском море. Папа сказал, что я могу пожить без них у тети Мары. Они все-таки едут в Палангу. А из лагеря в Калинин я ехала не одна, с одним мальчиком (ты его не знаешь). Так что мама зря за меня беспокоилась. Он тоже сбежал из пионерлагеря. В Калинине вот уже неделю идет дождь. Я читаю книжки. Это лучше, чем делать дурацкие гербарии. По тебе очень, очень, очень соскучилась. Ведь мы не виделись целый год! Крепко, крепко тебя целую, сильно обнимаю. Аленка. Ты не смейся, я хочу спросить у тебя одну вещь. Если тебя приглашают в кино, удобно, если ты сама платишь за билет? Я хотела заплатить, но он обиделся. О тебе спрашивала Таня из четвертого подъезда".
…Алешино письмо меня поразило. Бог ты мой! Моя сестренка влюбилась. Я попытался представить себе, как она идет с мальчиком в кино. Например, в "Звезду", что на набережной Степана Разина. Пытался и не мог. Перед глазами стояла розовощекая девчонка с толстой косой до поясницы. Она часто простужалась, и у нее распухал нос. Как картошка.
Алешка влюбилась. В Калинине дождь. Какой может быть дождь в сухое, жаркое лето, с выгорающей на солнце полынью, с жестким, скрипучим суховеем?..
Да, это там, в Калинине. С Танькой из четвертого подъезда мы целовались летом в беседке, во дворе. И тогда тоже шел дождь. У нее на лице застыли крупные капли. Она была не то в синей, не то в стальной курточке из болоньи. Тогда я перешел в восьмой класс.
Алешке - четырнадцать… В Калинине дождь. Неужели они целовались?..
…Свидетелем этой картины я оказался случайно. Нассонов ходил по своему кабинету, размахивал правой рукой, словно рубил на полном скаку шашкой.
- Мне сцены из спектакля показывать нечего! Если бы в колхозе нашлась хоть одна душа, которую слушался бы Маркиз, я послал бы тебя к чертовой матери, разрази меня гром! Потому что не привык зависеть от бабских капризов.
В чуть приоткрытую дверь виднелся профиль Ларисы. Она теребила в руках платочек, отирая им щеки.
- То из кожи лезла - дай ей коня! Дали самого лучшего! Хорошо, хорошо, ты его приструнила и объездила. Спору нет, заслуга твоя. Чуть не на коленях просила допустить к скачкам. Допустили. Заявили тебя в заезде. Растрезвонили на весь район. И на тебе - не хочешь выступать! Какая муха тебя укусила?
- Не могу… - Девушка еще ниже склонила голову. - Кто-то ведь может вместо меня…
- Маркиз никого не подпускает к себе и на сто метров! А! Нет у меня времени и желания слезы и сопли вытирать… Не поедешь - черт с тобой! Все! Иди!
Лариса вышла из кабинета и, не глядя на меня и секретаршу, быстро прошла через приемную.
А вечером они сидели с Чавой на пустой скамейке возле остановки автобуса. Мне показалось, что беседа их была печальна. И как будто Лариса плакала…
Я не подсматривал специально. Просто, как всегда делаю вечером, прошел по засыпающей станице.
У них решалось что-то важное. Они никого не замечали. Не обратили даже внимания на последний рейсовый автобус, унесший в своем уютном нутре несколько пассажиров в райцентр.
Что же, так и должно было случиться. Разные, разные они люди.
Мне стало жаль Ларису. Теплая жалость к ней баюкала душу. В голове вставали картины, одна желаннее другой. Мы с ней на тропинке среди золотых подсолнухов, в которых человека не видно за три шага. Как хорошо стоять тихо и смотреть друг на друга или на светлое летнее небо…
И никогда, никогда не пришлось бы ей сидеть на этой сиротливой скамейке…
Расстались они, кажется, грустно. Она пошла одна, медленно растворяясь в сумраке чуть освещенной улицы. Сергей еще посидел, потом отвязал коня, дремавшего в тени навеса автобусной остановки, и направился вслед за девушкой. Но не остановился, а проскакал мимо.
Мне очень хотелось догнать Ларису, что-то ей сказать. Но что? Что я мог сказать ей? Происшедшего между ними я не знал… А знать хотелось очень, до злобы на самого себя.
И весь следующий день, ту памятную субботу, я искал повод забежать в библиотеку.
Слава богу, повод нашелся. Как спасителя, послал мне бог Колю Катаева.
Недалеко от хутора Крученого, на небольшом бугре, находилась могила с грубо отлитым цементным обелиском. Под ним покоились останки советских воинов, погибших в последнюю войну. Коля, Лариса и другие комсомольцы колхоза решили организовать поиск героев, узнать их имена.
Я предложил вовлечь в это мероприятие моего подопечного Славу Крайнова. Вот об этом и надо было поговорить с Ларисой.
Коля, конечно, ничего не знал. Откуда ему было знать, что произошло вчера на автобусной остановке?
- Завтра скачешь? - спросил он у Ларисы.
Она резко ответила:
- Ну что пристали? Почему это всех так интересует?
- Ты не кипятись, - успокоил ее Коля. - А интересует потому, что честь колхоза…
- Как будто на мне свет клином сошелся. Честь колхоза! А может, я чувствую, что завалюсь? - Лариса осеклась. Наверное, поняла, что так нельзя было говорить Катаеву, человеку мягкому и доброму.
Но Коля не обиделся.
- Держись, хохол, - казаком будешь, держись, казак, - атаманом будешь, - со смехом сказал он. - А мы к тебе, ежели по-честному, зашли поговорить о другом.
- Некогда, ребята, спешу… - сказала Лариса.
- Тогда извини, зайдем в другой раз. - Коля театрально склонил голову.
- Честное слово! На конеферму надо.
- Все-таки скачешь? - подмигнул Катаев.
- Придется, - вздохнула Лариса.
- Может, подвезти? - неуверенно предложил я. - Мне как раз в ту сторону…
- Хорошо, - согласилась она, тряхнув головой.
И я вдруг отчетливо понял, что она бросает кому-то вызов. Меня это устраивало. Меня все устраивало, только бы побыть с ней вместе…
Я выбрал самый далекий путь. И ехал так медленно, что, наверное, отправься она к своему Маркизу пешком, добралась бы раньше.
По обеим сторонам дороги колосилась пшеница. Ее волны шелестели от горячего ветра.
- Дима, вы завтра будете в районе? - спросила она.
- Не знаю, - ответил я равнодушно, а сердце радостно стучало в груди.
- А я думала, вы увлекаетесь лошадьми, - разочарованно произнесла она.
- Конечно, увлекаюсь, - быстро согласился я, испугавшись переборщить в своей игре. - Знаете, я ведь всегда на службе… Какое-нибудь происшествие…
- Да, вам нелегко, - подтвердила она.
Я был благодарен ей за то, что она умолчала о Герасимове и все же сказала об этой истории, Тактично и сочувственно…
- Люди не всегда понимают.
- Кому надо, понимают, - сказала Лариса. - Девчата за вас горой… - Для меня это было ново. Видя мое смущение, Лариса сказала: - Вас это удивляет?
- Не думал об этом.
Она испытующе посмотрела на меня:
- Все девчонки мне уши прожужжали про вас… Мне стало тоскливо. Потому что она говорила об этом с каким-то равнодушием.
- Интересно, кто? - Я тоже решил играть в равнодушие.
- Многие…
И чтобы не говорить свое, я прочел на память Есенина:
Не жалею, не зову, не плачу.
Все пройдет, как с белых яблонь дым…
- Я тоже люблю Есенина, - сказала Лариса.
Мы выскочили на бугор. Поле осталось позади. Уже видны были конюшни.
- Я скоро буду возвращаться. Заехать? - спросил я.
- Спасибо, Дима. Обратно я верхом. Возьму Маркиза на ночь к себе. Чтобы утром не тащиться за десять километров. И своим ходом - в район.
Она вылезла из коляски мотоцикла.
- Дима, приезжайте завтра на скачки, а? Поболеете за меня.
- Постараюсь, - сказал я и поехал дальше.
Я долго не оборачивался. Но все же не удержался.
Лариса смотрела мне вслед, затенив ладонью глаза от солнца.
Я сделал крюк по степи и вернулся другой дорогой в станицу.