- Вот что, товарищ, - сказал он, - ты видишь каково положение? Надо все успеть и все - самому.
Он пошел к воротам.
Гуляев посмотрел в его широкую ссутуленную спину в порыжелой кожанке и понял, что наступил действительно критический момент для Советской власти в городе. Значит, надо действовать - и действовать одному. Он кинулся в свою комнату, на ходу приказав привести к нему Власенко.
Он сидел и записывал суть показаний Гуся, когда ее ввели. Она стояла в потрепанной юбке с грязным подолом, в жакете с продранными локтями, упавший на плечи платок не скрывал черных свалявшихся волос Красивое белое лицо с очень ярким ртом хранило выражение какой то отрешенной одичалости.
- Садитесь, - сказал Гуляев.
Она отвернулась от него, стала смотреть в окно.
- Слышите, что говорю! - поднял он голос. - Подойдите к столу и сядьте!
Как во сне, не отрывая глаз от окна, где билась и шуршала тополиная листва, она сделала два шага и села.
- У меня к вам несколько вопросов, - сказал Гуляев, поглядывая на ее руки, лежавшие поверх юбки на коленях. Пальцы были длинные и тонкие с обгрызенными ногтями, с царапинами на белой коже тыльной стороны ладони.
- Если вы ответите на них, мы вас выпустим.
Она словно бы и не слышала этого.
Гуляев разглядывал фотокарточку, взятую в доме Нюрки. Из желтоватой рамки с вензелями, выведенными золотыми буквами, смотрело молодое, зло улыбающееся лицо. Угольно-черные брови казались подведенными. В скулах была хищность и сила. Котелок, косо посаженный на лоб, обличал тщеславие и фатовство. Откуда-то он знал этого человека, где-то видел совсем недавно, но вспомнить - хоть убей - не мог.
- Фитиль? - спросил он, подвинув фотографию Нюрке.
Она взглянула, потом взяла фотографию в руки и засмотрелась на нее. На замученном худом лице вдруг проступило выражение такой страстной нежности, что на секунду Гуляеву стало даже обидно.
- Это Фитиль? - повторил он вопрос.
Она отложила карточку, взглянула на него и кивнула.
- Как зовут Фитиля? - спросил Гуляев, подавшись вперед.
Она медленно отвела взгляд от окна и посмотрела на него тем же диким затравленным взглядом.
- Будете отвечать?
Она опустила глаза и молчала.
- Нюра, - сказал он, вставая, - если не будете отвечать, мы вынуждены будем вас держать в камере…
Она вскинула голову, глаза ее засияли от слез.
- Каты!
Гуляев почувствовал, как тонкий холодок бешенства поднимается в нем. Она сидела здесь и оскорбляла ею, следователя Советской власти, а любовник ее, сбежав от расплаты, где-то готовил новые грабежи… С трудом он заставил себя успокоиться. Она - темная женщина, многого не понимает в свистопляске последних событий.
- Нюра, - сказал он, - ведь вы такая же работница, как и другие. Вы хлеб свой потом добывали. Для вас эта власть не чужая. Почему же вы не хотите ей помочь?
Она опять взглянула на него, уже спокойнее, хотя дикий огонек все еще горел в глазах.
- Коли она не чужая, за что арестует? За что парнишечку мово как собаку на помойке бросили? Он зараз один, а в дому, как в погребе, - холодно да голо. Все уволокли.
- А когда вы хранили ворованный сахар, вокруг женщины с голодухи только что дерево не грызли, вам было не стыдно? - спросил Гуляев. - Они не такие же, как вы? У них не такие же парнишечки, как ваш? Разве этот сахар и остальное из складов кооперации не им предназначалось?
- Начальству назначалось! - перебила Власенко, зло глядя на него. - Комиссарам всяким.
- Нюра, - сказал он, - поймите меня сейчас… Потом будет поздно. В городе был запас продуктов. Предназначался он прежде всего рабочим, таким, как ты, как твои соседи. А продукты эти выкрали, убив человека. Потом жгли продсклады с хлебом. Теперь люди голодают… И ты виновата в этом. И такие ребятишки, как твой мальчик, могут умереть с голоду, потому что мы не можем поймать банду из-за молчанья таких, как ты…
- Сыночку мой, родименький! - заплакала запричитала Нюрка. - И что ж с тобой делают эти злыдни, что робят!
- Сын ваш на попечении соседок, - сказал Гуляев, еле сдерживаясь, - о нем заботится комсомольская ячейка завода.
- Сы-ночку! - плакала Нюрка.
Опять понеслись в глазах Гуляева бешеные кони под визг и дикое улюлюканье всадников. Опять стали падать люди, зарубленные и прошитые пулями.
- Где может скрываться Фитиль? - спросил он, закаменев от злобы. - Будешь говорить. Или…
Нюрка испугалась. Глаза ее закосили.
- Та я ж не знаю. Вин мне не казав, где прячется.
- Кто к нему приходил, кроме членов шайки? - уже спокойно спросил Гуляев. - Быстро!
- Приходил черный такой… Здоровенный, с бородой!
- Фамилия? Ты же знаешь!
- Та никакой фамилии, с чего вы взяли: знаю!
- Нюра, - сказал Гуляев, подходя к ней и наклоняясь вплотную. - Дорог тебе Фитиль?
Она прикрыла глаза веками, и на измученном немытом лице ее проступило опять такое неудержимое выражение страсти и нежности, ответа уже не потребовалось.
- Так слушай, - торопливо заговорил Гуляев, - я о нем у тебя больше спрашивать не буду! Слышишь? Пусть живет. Черт с ним! Ответь только на один вопрос - ты же в городе всех знаешь: кто такой этот черный, что к нему приходил?
Нюрка открыла глаза и растерянно, с тайной надеждой взглянула на Гуляева.
- А про Рому пытать не будете?
- Про какого Рому?
- Так он же Фитиль!
- Про него не буду. Кто черный, с бородой?
- Дьякон, - глухо сказала она, уже раскаиваясь и сомневаясь. - Он и приходил. Он же и на дело с ними ходил. А как же. А Рома - он только сполнил.
Приказав ее увести, Гуляев посидел с минуту, обдумывая все, что узнал, и ринулся к Иншакову. Теперь в руках его была нить, и надо идти по ней, пока не распутается весь клубок.
По улице гарцевали конные, у заборов пересмеивались кучки селянок. Расшибая копытами лужи, пролетел адъютант Хрена в черной папахе и серой венгерке с выпушкой на груди. Из подворотен лаяли собаки, не решаясь вылезти на улицы. Гуси и куры, накрепко запертые по клетям, глухо кричали в своих деревянных тюрьмах. Князев ушел совещаться к Хрену, и его не было уже с полчаса. Мрачный Фитиль ссорился с хозяевами, требуя самогона, но прижимистые украинцы не спешили выполнить его требование - им не был ясен ранг постояльцев. Старший, видно, пользуется уважением, зато двое других не очень похожи на батькиных хлоп-Клешков вышел и стал под пирамидальным тополем, наблюдая сельскую улицу. Свежий ветерок холодил лицо, гнал по улице палые листья, Осень горела в садах, и вся земля была в октябрьской мозаике алой, оранжевой, рыжей, золотой, бурой пожухлой листвы. По ней выплясывали кони и проходили ноги в сапогах, на ней толклись и кружились чоботы молодок.
У штаба копился народ. Из ворот выезжали конные, толпа пеших повстанцев и местных переминалась под окнами. Мимо Клешкова проехал всадник и осадил лошадь.
- Эй, - окликнул он Саньку. - Здорово, чего пялишься?
Санька узнал Семку, адъютанта Хрена.
- А мне не запрещали! - сказал он с вызовом.
Семка наехал на него лошадью и остановился.
- Твой старый хрыч с батькой нашим грызется.
- Он такой! - сказал на всякий случай Клешков.
Вышел и встал в калитке Фитиль. Он безмерно скучал в этих местах, где ему не к чему было приложить свои таланты.
- Фраер, - позвал он Семку, - у вас в железку играют?
Семка, не привыкший к небрежному обращению, молча смотрел с седла на Саньку и поигрывал нагайкой.
- И откуда такая публика у нас взялась? - раздумывал он вслух. - Может, срубать вас к бису, и дело в шляпе!
Фитиль подошел и тронул его за колено.
- Есть у вас, кто по фене ботал?
Семка вперился в него, побагровел и вскинул нагайку, но Фитиль дернул за повод коня, и тот сделал свечку. Разгневанный адъютант еле усидел в седле.
- Пацан, - сказал, усмехаясь, Фитиль, - ты со мной не вяжись. Меня и на каторге стереглись.
Семка внезапно схватился за пистолет. У Фитиля наган был уже в руках.
- Оставь дуру, шкет!
Тогда Семка засмеялся.
- Силен!
Он слез с коня и, ведя его за повод, подошел к Фитилю.
- На каторге был?
- И еще кое-где, - процедил Фитиль и циркнул ему под ноги. - Я у тебя спрашиваю: фартовые парняги у вас есть?
- Попадаются, - сообщил Семка, - могу познакомить.
Они двинулись к штабу, за ними побрел Санька.
Толпа у штаба разбредалась.
- Тут погодите, - сказал Семка, кивнув на скамью под окнами. - Я скорехонько.
Фитиль подобрал какую-то палку, вынул нож, уселся строгать. Клешков, сидя рядом, прислушивался к шуму за окном. Рама была приотворена, и низкий хриплый голос какого-то штабного перехлестывался с Князевским тенорком.
- Вы уж меня извините, - паточно тек голос Аристарха, - только что же вам в городе-то потом делать? Анархия там и сама не прокормится, и народ не прокормит. Меня начальники мои вот об чем просили: ты, мол, Аристархушко, объясни умным людям, что нам с ними надоть союз держать. Пусть они нам город помогут взять, а потом мы им поможем, ежели что, в деревне. Отсюда вместе и начнем.
- Я же говорил, - пробубнил штабной, - взять город можно, только если ваши там перережут красных пулеметчиков.
- Нет, - хрипло сказал командный голос, и Клешков узнал Хрена, - давай сначала раскумекаем наши программы. Ваш союз-то белый выходит?
- И чего это мы все по цветам раскидываем? - опять умильно запел Князев. - Это ж не в красильне. Наш союз за порядок, за крепкое правление…
- За Врангеля? - спросил еще один голос.
- Да-к, что ж Врангель. Врангель -нам он неведом. Мы за всенародное правление, за вече… Чтоб к нему люди всех классов и состояний были допущены…
- Я, батько, считаю такой контакт с белыми изменой революции, - сказал глухой гундосый голос. - Город мы и без того возьмем, большевиков и без того придавим, но с белыми я бы контачить не стал. Мы анархисты-революционеры, мы за безвластье, а наш новый союзничек - слыхали? - за твердый порядок, за генералов да буржуазию.
- Ты, Гольцов, не бухти, - сказал чей-то напряженный и злой голос, - ты программу свою пока в карман положь. Как город брать с одной конницей против пулеметов?…
В это время к сидящим подошел Семен с тремя повстанцами, одетыми ярко и лихо: в мерлушковые папахи, в офицерские бекеши, в синие диагоналевые галифе и хромовые сапоги.
- Ось, знакомьтесь, - сказал Семка, - це тоже каторжные. И, видать, по схожим делам.
- Фармазонил? - спросил один из подошедших, присаживаясь рядом с Фитилем.
Фитиль, вприщур наблюдая за троими, коротко и наотрез мотнул головой.
- Домушничал? - спросил второй.
И снова Фитиль отмахнулся.
- Медвежатник?
- Дело на Голохвастовской в Киеве слыхали? - спросил Фитиль и веско осмотрел всех троих.
- Три миллиона! - с восторгом сказал один, приседая перед лавкой на корточки. - Да постой, там же Федька Сука трудился.
- Сука на каторге в ящик сыграл, - сказал Фитиль, - да он там шестеркой был.
- Кто же атаманил? - теперь все трое склонились к Фитилю, стараясь всосать в себя все, что услышат.
- Каторжники собрались, - с усмешкой шепнул Семка Клешкову, - почуяли своего.
- Вершил я, - сказал Фитиль. - Три лимона, разные камешки на триста косых.
- Голова, - с уважением сказал, поднимая голову, тот, что сидел на корточках.
- Эх, нам бы теперь обстряпать дельце, - сказал второй.
- Вас батько на новую жизнь зовет, - встрял в разговор Семка, - а вы все на старой дорожке топчетесь.
- Есть где потолковать? - спросил Фитиль.
Все четверо поднялись и дружно пошли куда-то в конец улицы.
- Рыбак рыбака видит издалека, - сказал Семка. - А тебя чего он не взял?
- Я не с ним, я с Князевым, - пробурчал Клешков. Он еще не разобрался в обстановке. А пора было на что-то решаться.
- За белых значит? - спросил Семка, свертывая самокрутку. - Эх ты, пескарь, за контру стоишь!
- За красных быть, что ли? - спросил Клешков.
- А хоть за красных, раз идею анархии не понимаешь! - сплюнул Семка. - Красные как никак за революцию!
- За революцию? - в полной растерянности пробормотал Клешков. - Так они ж против ваших… - И тут в голову закралось подозрение: проверяют!
- Они, конечно, кровопийцы, - сказал Семка, поигрывая ногой в офицерских кавалерийских бриджах, - и комиссары у них - гады. Но все-таки… И царя они шлепнули. Да не пужайся, - хлопнул он по колену Клешкова, и довольно-веселое лицо его с усиками под верхней губой засветилось смехом, - я этих боевиков в гроб уже с десяток поклал, - он и погладил кобуру. - Но был тут один ихний малый. Я тебе скажу, мало таких. Шурум-бурум такой устроил, что до сих пор вспоминают. Из-под носа ушел. Я его в роще за селом нагнал, а он, безрогая скотина его мать, осилил меня. Пистолет отнял. Мог шлепнуть, не сходя с места, а он, ядрена корень, не стал. Оставил жить. Так что я теперь перед красными в долгу. - Семка удивился всем своим горбоносым лицом и закачал головой. - И что ему стоило? Нажал курок, и нету Семки. А - не стал.
Раскрылось окно, выглянуло оплывшее лицо в красной феске.
- Сема, - спросил своим хриплым дискантом Хрен, - охрану для жинки обеспечил?
- Обеспечил, батько, - сказал адъютант. - Махальные известят, как появится.
- Гляди! - погрозил атаман и исчез в окне. Из комнаты опять донеслись раздраженные голоса.
- Кого это ждут? - спросил Клешков.
- Христю, жену батьки, - лениво ответил Семен. - Подлая баба, скажу тебе, братишка, спасу от нее нет.
- А чего для нее охрану нужно? Для почету, что ли?
- Для почету - это одно, а второе - колупаевские тут… Настырные ребята.
Клешкову очень хотелось знать о колупаевских, но он не стал спрашивать, потому что за окном говорил чей-то голос, говорил увесисто и четко.
- Хай тому глотку заткнут, кто идет против объединения. И начихать, кто протягивает руку, лишь бы супротив комиссаров, - Клешков узнал голос одноглазого Охрима, выступавшего на митинге. - Возьмем город, тогда поделимся и поспорим, а нонче надо договориться и действовать. Нехай они возьмут на себе пулеметы, а мы ударимо с фронта. Ось тогда запляшут комиссарики. А я за то, чтоб сговориться, батько.
Наступило молчание. Потом Хрен сказал:
- Оно верно. Мозгуй над планом. Охрим и ты, Кикоть. Треба красных вырезать. Тогда поговорим.
Показался всадник. Он несся с такой скоростью, что собаки брызгами разлетались из-под копыт.
Семка вскочил и бросился во двор. Протрубили сбор. Из ворот стали выезжать всадники.
В конце улицы под багряными сводами пирамидальных тополей появился окруженный всадниками фаэтон. Из двора, сопровождаемый штабом, выехал Хрен и погнал коня навстречу фаэтону.
- А ты что же? - спросил Клешков Семку.
- Надоело, - сказал Семка, - я воевать пришел, а мне поручено над Христей мух отгонять. Нехай батько сам отдувается.
- А что за колупаевские? - спросил Клешков.
- Да тут малый один был в Колупаевке. Эта Христя с ним хороводилась. А потом, как батько на нее клюнул, она своего Митьку и бросила. Он и мстит. Батько посылал туда Охрима, тот усю Колупаевку в сплошную головешку превратил. И зря. Мужики за это на батьку взъелись, а тот Митька Сотников теперь вокруг партизанит. Хууже любого красного. Беда. Христю без охраны даже в сортир не пускают.
Две конные группы встретились под тополями. Теперь они все возвращались. Во двор вышли двое. Один рослый, окованный ремнями, могучий, с насупленным под черной папахой горбоносым жестким лицом, другой - одноглазый Охрим. Шашки обоих побрякивали, стукаясь о колени. Лица были угрюмы.
- Либо свадьбы праздновать, либо воевать, - сказал первый, глядя на подъезжающих.
Охрим помедлил, потом согласился.
- Дюже много теряем времечка на эти спектакли.
Семка, кивнув на могучего в ремнях, шепнул:
- Кикоть! Голова! В драгунах служил. Вся грудь в крестах…
Под вечер в штабной избе снова совещались. Клешков старался теперь не отстать от Семена. И всякий раз ввязывался с ним в разговор. Постепенно уяснял он структуру банды, ее сильные и слабые стороны. Сотня, которой командовал Кикоть, была, видимо, из кадровых кавалеристов. Сильная сотня. Остальное - "сброд" - по выражению Семки…
Они сидели на ступенях крыльца, когда во двор вошли четверо. Среди малахаев и папах видна была кепка Фитиля. Семка встал. Фитиль прошел к самому крыльцу, на дороге стоял Семка.
- Чего шнифтами ворочаешь? - спросил Фитиль. - А ну, отзынь!
- Батько тут, раду держит. Вали обратно! - толкнул Фитиля в грудь Семка.
- Я сам себе батько! - сказал Фитиль и, вскочив на крыльцо, притянул к себе за грудки Семку. - А перышка не хочешь? - У самого бока Семки поблескивал нож.
Клешков бросился на помощь батькиному адъютанту.
- Фитиль, - сказал он, хватая его за руку. - Тут сам батько и Аристарх, и все!… А ты замахиваешься.
- Ладно! - отшвырнул от себя Семку Фитиль. - Гляди, потолкаешься мне еще.
Он отошел. Ошеломленный Семка все еще моргал глазами. Фитиль о чем-то поговорил с хозяйкой, махнул рукой остальным, и скоро они уже сидели на чурбаках и звонко шлепали картами по спилу дерева.
Семка вдруг выхватил из кобуры маузер и направился к играющим. Клешков насилу остановил его.
- Сем! - уговаривал он. - Да брось ты! Это ж бандит! Налетчик.
- Я сам бандит! - клокотал Семка. Его вислый нос выдался вперед, глаза были выпучены.
Фитиль оглянулся и что-то сказал остальным, они грохнули смехом. Семка рванулся, Клешков удержал его руку с маузером.
- Не надо, Сем!
- Лады! - внезапно успокаиваясь, сказал Семка. - Он у меня по-другому верещать будет! - он отошел и сел на крыльцо, разглядывая свою руку, губы его были стиснуты, глаза со странной азиатчинкой разошлись куда-то к вискам.
В сенях грохнула дверь, стали выходить во двор совещавшиеся. Хрен остановился на крыльце и посмотрел на Князева.
- Говоришь - церковным старостой був? Силен! - он повернулся к остальным. - Ловки у бога слуги, а? Далеко пойдешь, людына! - он похлопал Князева по плечу, но в глазах его не было и следа веселья. - Коня! - потребовал Хрен. И через секунду, взгромоздившись на скакуна, объявил. - Шо решили, то решили. Ты, попова швабра, посылаешь своих людей, а от меня идет Семен. Шо треба им знаты, разъясни! - он ударил коня плетью и умчался в сопровождении коновода.
- Кто пойдет? - спросил одноглазый.
Князев, кисло улыбаясь, погладил голое, как слоновая кость, темя и показал на Фитиля, азартно выкидывающего очередную карту.
- Пошлем-ка, братцы-товарищи, вон того, он и в игольное ушко пролезет.
Охрим направился к картежникам.
- Эй, - сказал он, трогая ручкой нагайки плечо Фитиля, - бросай игру, треба побалакать.
Фитиль, взглянув на него, вырвал у него нагайку и отшвырнул ее за плетень.
- Снимаю! - он опять повернулся к игрокам.
- Роман! - издалека крикнул Князев. - Ты что, а? Тебя сюда не для карт брали!