Итак, они стояли на пороге и смотрели на него, а он смотрел на них. Я так прочно усыпил его бдительность своими разговорами, что он при виде их не чувствовал и тени тревоги. Наоборот, он тут же раздулся от самодовольства и принял несносно покровительственный вид.
- Привет, Буллер, - кивнул он, - рад вас видеть. Привет, Хенч. - Он порылся в кармане, вытащил аляповато разукрашенный золотой портсигар и достал из него сигарету. Затем протянул ее Буллеру. - Хотите? - спросил он.
Буллер машинально чуть было не протянул руку, но что-то его остановило. Он отрицательно помотал головой.
- Нет, благодарю. Не курю.
Мы сели. Буллер занял место у самой двери, будто для охраны. Пенджли взял на себя роль первой скрипки. Очевидно, он уже совершенно освоился. Подойдя к окнам, по-хозяйски задвинул шторы.
- Так уютней, - бросил он, - гораздо уютней.
После этого он уселся в старинное кресло испанской работы, закинув одну кривую ногу на другую.
- Ну как дела? - спросил он, обращаясь к Буллеру.
- Хорошо, - ответил Буллер, посасывая воображаемую соломинку.
- Холодно, да? - продолжал Пенджли любезным тоном. - Не удивлюсь, если к утру снега навалит целые горы.
- И я не удивлюсь, - сказал Буллер.
Наступила короткая пауза. Помнится мне, я заметил тогда, что Хенч, сидя в кресле у окна, дрожал всем телом.
- Долго еще ждать Осмунда? - спросил Пенджли.
- Будет с минуты на минуту, - сказал Буллер. - Милая у него квартирка, да?
- Ничего, - сказал Пенджли. - Вы бы посмотрели мою квартиру на Мейденвей. Просто картинка. До реки пять минут. Садик и все прочее.
- Хотелось бы взглянуть, - сказал Буллер.
- А это что за идея - кругом одни свечи? Немного старомодно, вам не кажется?
- Не знаю, - сказал Буллер, - лично я предпочитаю электрическое освещение.
Мы услышали, как открывается входная дверь. Вслед за тем возник Осмунд.
Как бы мне хотелось разгадать тайну его души! Наверное, это было бы по силам одному лишь Достоевскому. Вне всякого сомнения, по своему типу Осмунд принадлежал к так называемым страдающим людям Достоевского. И вместе с тем его нельзя ставить в один ряд с персонажами из книг этого автора. В нем не было ничего русского, никакой примеси восточной крови. Он был настоящий англичанин, англичанин до мозга костей. Он был физически развит, искренен, честен, абсолютно бесхитростен. И, как многие его соотечественники, страдал от избытка воображения, понимая, что ни к чему хорошему это не приведет и что без него ему жилось бы спокойней. Но это нельзя было искоренить. Воображение являлось частью его существа. Катастрофа, приведшая его на скамью подсудимых, усугубила это качество, а война развила в нем мятежность духа, отвращение к миру и страстное желание совершить нечто такое, что изменило бы жизнь (заметьте, что этим недугом были поражены тогда многие его соотечественники). Его бунтующий дух обрек его на изгнание в чужой стране. Но среди скитальцев, гонимых терзаниями собственной души, нет людей несчастнее, чем англичане, потому что для них жизнь ни в одной другой стране, кроме Англии, невозможна, если припомнить всю ту неуживчивость и вздорность, которые они в себе взлелеяли.
Осмунд и в самом деле начал ощущать, как мне думается, что Англия послевоенных лет - страна конченая, Англии как таковой больше нет, она катится в пропасть, и все потому, что в стране повсюду заправляют негодяи и мошенники и земля во власти дьявольских сил. В то время многие обитатели наших островов испытывали те же чувства. Но он воспринимал все гораздо острей, и это было опасно. Беда в том, что в нем кипела кровь, он был человеком страстным и нетерпеливым и за всю свою жизнь не научился обуздывать свой нрав.
В Осмунде была бездна благородства, душевного тепла и детской наивной веры в добро, но, как я думаю, сознание того, что он погубил себя морально, ввязавшись в авантюру с кражей драгоценностей, и вместе с тем убежденность в том, что и он, и Англия обречены, - все это терзало его мозг, как лихорадка. Не сомневаюсь, что его отвращение и ненависть к Пенджли прежде всего коренились в его собственной душе: он был ненавистен самому себе, он казнил сам себя.
Во всяком случае, едва Осмунд вошел в комнату, где мы его ждали, я сразу же увидел, что он был взвинчен до предела и до того переполнен отвращением и к себе, и к окружающему миру, что находился на грани безумия.
Вот как я домыслил бы этот эпизод. Случись так, что в тот момент перед окнами его квартиры снизу, с заснеженной площади, выросла бы фигура героя-богатыря и этот герой позвал бы его с собой на ратные подвиги во имя какого-то славного дела, Осмунд мгновенно преобразился бы в ликующего, счастливого человека и ему уже было бы не до Пенджли, этого презренного червя.
Желая улучшить мир, он жаждал благородной битвы, рыцарских подвигов во имя человечества; он надеялся, что, совершив акт подвижничества, с честью искупит свой грех и вернет величие и покой своей душе. Но, увы, ответ на все его искания по-прежнему таился в розовом томике "Дон-Кихота", одиноко лежавшем на голом обеденном столе.
Он был внешне спокоен, когда вошел. Как я уже говорил, глядя на него, я никогда не мог отделаться от ощущения, что он сделан из особого теста, что он не такой, как все. И дело было не только в его стати и росте, благородной осанке и гордой посадке головы; его духовные запросы ставили его на много ступеней выше нас. Возможно, это были страдания, вызванные его больной совестью, или грезы о великих и грандиозных свершениях, не доступные ни для кого из нас. Заметив Пенджли, Осмунд ему кивнул.
- Извините, я опоздал, - произнес он и сел рядом со мной на диван.
Я допускаю, что в присутствии Осмунда Пенджли мог слегка утратить свою невозмутимость и уверенность, но если это было и так, то уж во всяком случае никакой опасности для себя он совсем не чувствовал. Правила все еще диктовал он.
- Ну вот мы и собрались, - сказал Пенджли. Затем с легкой ухмылкой предложил: - Может, выпьем чего-нибудь? Что-то вы не слишком гостеприимны, Осмунд, а? А как насчет сигары? Должны же быть у вас в запасе сигары, верно?
Осмунд кивнул Буллеру. Тот встал и вышел. Мы продолжали молча сидеть, ожидая его возвращения. Буллер вернулся с подносом, на котором стояла бутылка виски, содовая, стаканы и коробка с сигарами. Все это он поставил на стол. Я протянул руку:
- Возьму, пожалуй, свою книгу. Она там мешает.
Буллер отдал мне "Дон-Кихота". Он сидел широко расставив ноги и с серьезным видом разливал виски по стаканам.
- Скажите, сколько вам, - обратился он к Пенджли.
- Так достаточно, - отозвался Пенджли, - не надо много содовой.
Ему передали стакан и коробку с сигарами. Затем виски было предложено каждому из нас, и каждый из нас отказался. Пенджли обвел нас глазами, и, как мне показалось, тут ему, вероятно, впервые пришло в голову, что мы не так уж дружелюбно к нему настроены, как ему хотелось бы.
- Эй! - сказал он. - Никто не пьет?
Все молчали. Я один буркнул:
- После выпью.
Осмунд повернулся к Пенджли.
- Мистер Пенджли, - заговорил он, - в своем письме к Чарли Буллеру вы писали, что хотели бы встретиться с ним, со мной и Хенчем, потому что у вас есть к нам какое-то предложение. Итак, мы к вашим услугам.
Мне стала ясна одна из множества причин, отчего Пенджли терпеть не мог Осмунда. Оставаясь абсолютно вежливым, Осмунд невольно, сам того не желая, давал ему понять, что он, Осмунд, в отличие от Пенджли, человек совсем иного порядка и что Пенджли ему не ровня. Это не было проявлением самовлюбленности, гордыни, заносчивости, а скорее что-то действительно присущее его натуре настолько, что даже хорошие манеры не могли этого скрыть.
Я заметил, как при звуке его голоса ненависть Пенджли к нему, и до того очевидная, возросла во сто крат.
- Ну ладно, Осмунд, - проговорил Пенджли, закуривая сигару с таким видом, будто он был самой важной персоной на земном шаре, - все в свое время. Не будем сейчас особенно торопиться. У меня есть к вам предложение, которое может оказаться интересным для вас. Но не будем спешить. Мы собрались здесь как старые друзья, и должен сказать… - Он одним глотком осушил стакан до дна и крайне фамильярным жестом протянул его Буллеру, чтобы тот налил еще. - Должен сказать, я рад, что ни вы, ни я не держим зла друг на друга. По правде говоря, я думал, что такое может быть. Мне не хотелось делать то, что я тогда сделал, но вы все равно попались бы. Вы были как дети, которые играют с огнем… Вы сами… - Он откинулся в кресле, попыхивая сигарой, и, закинув ножку на ножку, стал нервозно подрыгивать ею в воздухе.
- Если вы не против, мы зададим вам один вопрос, - спокойно произнес Осмунд. - Нам всем было бы чрезвычайно интересно узнать, почему вы нас выдали. Мы хотим выяснить точную причину. У вас ведь не было повода так поступить по отношению к нам или все-таки был?
- Ну понимаете, - сказал Пенджли, явно любуясь собой, - что касается повода, то вряд ли это подходящее слово в данном случае. Видите ли, Осмунд, вы иногда слишком заноситесь. Может, вы и не хотите, но, смею вам сказать, я человек чувствительный, с детства такой был. Мой папаша частенько говаривал мне, еще когда я был от горшка два вершка: "Делай людям так, как они тебе делают". Он всегда говорил, что это верное правило, в нем много мудрости. Если со мной обращаются на равных, как мужчина с мужчиной, то вот вам моя рука, я всегда буду вам другом, но если кто глядит на меня вроде как свысока, это никому еще не сходило с рук, если вы понимаете, о чем я говорю. Конечно, я не думаю, что вы сами-то знаете, какой вы заносчивый, но это так. На мне кожа тоньше, чем на всех остальных людях, - так всегда говаривала моя матушка, поэтому я все чувствую. Это удивительно, как тонко я все чувствую, и теперь, когда дело прошлое, что было, то было, я хотел бы вот что вам сказать, Осмунд. Вы здорово меня обижали тогда, указывали мне мое место, за человека меня не считали, будто у меня не было чувств, как у всех других людей. Конечно, глупо быть таким чувствительным, знаю, что глупо, но так уж мы все устроены… Тут уж ничего не поделаешь…
Помню, как мы выслушивали весь этот вздор, который мог бы продолжаться нескончаемо долго, но в этот момент Пенджли погрузил свой нос в стакан, и наступила тишина.
Тогда Осмунд сказал:
- Да, я понимаю… Но при чем тут Буллер и Хенч? Они же не причинили вам никакого зла?
Пенджли выпрямился и смерил обоих своих старых друзей весьма многозначительным взглядом.
- Ну ладно, так и быть, скажу, - проговорил он наконец. - Ужасно странно получается, то есть чудно́ как-то видеть, когда какие-то мелочи приводят к большим неприятностям. Возьмите хоть Буллера, к примеру. Я вам скажу, он кое-что позабыл, а это, как вы сами выразились бы, изменило весь ход его жизни, да-да…
- Что такое? - подавшись вперед всем телом и впившись глазами в Пенджли, спросил Буллер.
- Пошарь немножко в памяти, Чарли, это тебе будет даже интересно.
Я видел, что Пенджли был наверху блаженства и просто упивался своим красноречием. Полузакрыв глаза, он развалился в кресле, постукивая в воздухе одной короткой кривой ножкой о другую, сложив вместе кончики тощих, паучьих пальцев, словно на молитве.
- Ты что, не помнишь девчонку в трактире, рыженькую такую, Эми ее звали?
- Помню, - ответил Буллер.
- А ты не помнишь, какие она мне оказывала знаки внимания, пока ты не нашептал ей про меня всяких небылиц?
- Не помню, чтобы я говорил ей что-нибудь о вас.
- Нет, просто ты не хочешь вспомнить. Но ты ей наговорил про меня. Не знаю, что такое ты ей про меня сказал, но с тех пор она меня сторонилась. Шикарная девушка, с отличной фигурой.
- Так это было давным-давно, - пробормотал Буллер.
- Вот-вот! - торжествуя победу, вскричал Пенджли. - Это ты так думаешь, а я обиды не забываю! Это не в моем характере. Я прожил жизнь, ничего никому не забывая, да будет тебе известно. Нет, сэр. Ты тогда гадко поступил со мной, оговорив меня перед той девушкой, ты, ты, Чарли Буллер. И ведь не то чтобы ты хотел ее для себя. Даже не пойму, почему ты мне так подгадил. Во всяком случае, ты за нее поплатился, отсидев пару годков в тюрьме, вот именно за ту девчонку. Жаль, что ты позабыл, а ведь вон как все обернулось. Какая-то девчонка, а неприятность вышла для тебя большая.
Буллер ничего не ответил. Никто из нас не проронил ни слова.
- А Хенч? - наконец тихо спросил Осмунд.
- Хенч? - с презрением в голосе переспросил Пенджли. - О, я против него ничего не имел. Просто так, он был с вами, вот и влип.
До нас донесся странный, сдавленный, отчаянно-жалобный крик. Он прозвучал как посторонний звук; можно было подумать, что в комнате кроме нас, четверых, был еще кто-то.
- Просто так… без причины… вы… вы… моя жена…
Казалось, даже в Пенджли шевельнулось чувство.
- Вы предприняли попытку кражи со взломом, правильно я говорю? - помолчав, сказал он. - Разве вы не получили, чего заслуживали? Вас бы все равно застукали, даже если бы я вас не выдал.
- Вы назвали все причины, других не было? - после долгого молчания задал свой вопрос Осмунд.
- О нет, далеко не все, - отвечал Пенджли, опорожнив второй стакан. - Мне тогда надо было потрафить полиции. Видите ли, у меня было одно дельце личного характера. Те несколько недель, что я поставлял полиции сведения о ваших планах, я одновременно играл в свою игру… - Он продолжал невозмутимо попыхивать сигарой. - Какая у меня была задумка, вы должны были это понять, и я рад заметить, что вы поняли, что я вроде как ни при чем, вышел сухим из воды так сказать. Вмешайся я тогда или не вмешайся - было бы то же самое. Зато вы получили урок и его усвоили. Мы опять хорошие друзья, и я этому весьма рад.
Мне помнится, я тогда обратил внимание на то, что Пенджли было как будто чуть-чуть неудобно перед Хенчем. Тот вскрик Хенча слегка его озадачил. Он исподтишка недоуменно на него поглядывал.
Осмунд теперь сидел очень прямо, его могучая спина была напряжена. Я диву давался, как это Пенджли совершенно не слышал угрожающих ноток в спокойном, казалось бы, голосе Осмунда.
Осмунд снова нарушил тишину:
- Хватит о прошлом. Вернемся к настоящему. Вы говорили о том, что мы могли бы оказаться полезными друг другу. В чем состоит ваш план?
- Я не уверен, что тут среди нас нет лишних, - отвечал Пенджли, оглядывая каждого из нас поочередно. - Я уже успел переговорить вон с тем приятелем. - Он показал на меня. - Сдается мне, он готов поучаствовать в нашей потехе… Но вот насчет мистера Хенча… - Умолкнув, он боднул воздух своим бугристым лысым лбом в сторону Хенча.
- Нам бы хотелось уточнить, что вы называете потехой, - сказал Осмунд, - прежде чем мы дадим согласие на свое участие в ней. Мы имеем право выбора, не так ли?
- Имеете? Да неужели? - сказал Пенджли, улыбаясь, как ему самому, наверное, казалось, очень приятной улыбкой. - Вопрос в самую точку.
Осмунд, Буллер и Хенч одновременно дернулись, - видимо, это было уже выше их сил. Буллер сказал:
- При чем тут какой-то вопрос? Вы нас просили собраться, ну а дальше?
- Верно, просил, - согласился Пенджли, - но сначала я хотел бы узнать побольше обо всех вас. Понимаете, столько времени прошло с тех пор, как мы расстались. Мне известно, что вы все неплохо устроились, да? Во всяком случае мне так сообщали.
Мы молчали.
Пенджли начал слегка раздражаться:
- Что, разве не так? Взять хотя бы Осмунда с его женушкой. Ишь какая новая, чудесная квартирка. А долго ли ему придется жить в ней? А ваше последнее служебное место - вы ведь были секретарем у господина Эдварда Хоскинса, верно я говорю? И вдруг кто-то что-то господину Хоскинсу на вас капнул, - было такое, да? А ты, Чарли Буллер, у тебя ведь тоже дела не блестящие последнее время, правильно я говорю?
Опять вступил Осмунд:
- Хватит об этом. Если у вас действительно есть какой-то план, пора его нам изложить, в противном же случае…
- Ну-ну, что в противном случае? - живо поинтересовался Пенджли.
- В противном случае мы зря теряем время.
- Отнюдь нет, - сказал Пенджли, - вы все не так поняли. Я хочу, чтобы вы, ребятки, вникли в то, что я говорю: в моей власти разделаться с вами, как мне будет угодно, так сказать. Положим, все у вас хорошо, вы где-то уютненько поселились, неплохо зажили, а тут как раз я, и конец вашей хорошей жизни, если я этого захочу. Не потому, что я против вас что-то имею или затаил зло. Я ни против кого зла не держу. Нет, не держу. Но я не желаю, чтобы вы, все четверо или каждый в отдельности, подумали, что вы делаете мне большое одолжение, соглашаясь принять участие в моей маленькой затее. Все как раз наоборот. Да будет вам известно, это я делаю вам одолжение.
Осмунд вскочил. Был момент, когда я не знал, что он дальше предпримет. Он рванулся так внезапно и, встав во весь рост, показался таким огромным, что Пенджли вжался в кресло и, словно защищаясь, поднял руку, но тут же попытался скрыть испуг, нервно рассмеявшись. Осмунд подошел к окну. Резким движением раздвинул шторы, чуть не оборвав их. За окнами нам было видно подсвеченное огнями сумеречное небо, а над камином заплясал, как пьяный, зайчик, отражение мигающей уличной рекламы.
Осмунд отвернулся от окна и стоял теперь к нему спиной, лицом к нам.
- Хорошо, - тихо сказал он, - вы нам делаете одолжение. Мы ценим ваше великодушие. Мы сломлены, повержены, мы у ваших ног, Пенджли. Ну и что вы с нами сделаете?
Пенджли сверкнул глазами:
- А, так вы дурите меня. Вы на самом деле со мной не согласны. Все равно, как я понимаю, положение у вас отчаянное, и всем вам некуда деваться, разве что войти со мной в долю в этой разумной затее, то есть если она и впрямь покажется вам разумной.
- Да, если она покажется нам разумной, - повторил за ним Осмунд.
- Она очень даже разумная, вот посмотрите, - снова возликовал Пенджли. Подавшись вперед, чтобы мы его лучше слышали, он доверительно стал нам нашептывать: - Вот какое дело: на свете куча дурачков, которые как-то не так себя ведут, или влюбляются в кого им не следует, или когда-нибудь влипли в историю и хотят это забыть. Вам это знакомо, кой-какой опыт у вас уже есть…
(Он говорил и говорил, а мне в это время грезилось залитое огнями пространство площади и отовсюду, из всех углов и закоулков вокруг нее, выглядывали глаза - сотни, сотни глаз, горящие гневом, полные отчаяния и страха…)