Корабль сей заслуживает особого описания, ибо судебная казуистика – его такелаж, смертные приговоры – якоря, ордер на арест заменяет ванты, канцелярские отчеты идут на паруса, срок заключения длинней грот-мачты, закон – его штурвал, а судья – штурман, адвокат – судовой казначей, стряпчий – боцман. Судебные клерки драят палубы этого корабля, долговые расписки качают его на волнах, нарушители законов соответствуют внезапным порывам ветра, а вердикты присяжных заседателей – жестоким шквалам, ну и, наконец, мера терпения – те скалы, о которые этот корабль все-таки может разбиться.
Вы скажете, тюремное здание нельзя назвать кораблем? А велика ли разница? Допустим, первое неподвижно, а второй пребывает в движении, в основании первого – фундамент, а второго – киль; но мучения неизбывны что во время тюремного заключения, что при корабельном плавании. В равной мере и корабль, и тюрьма – притон разврата, одинаково терзает заключенных и матросов цинга, теснота тюремной камеры и кубрика, голые стены и скудная похлебка. В столь же равной степени корабль и тюрьма могут быть названы университетом, особым учебным заведением для тех, кому не повезло, где постигаются специфические науки страстно молиться, виртуозно богохульствовать и писать письма, не зная, дойдут ли они до адресата.
Как бы там ни было, Дадли сумел вырваться из этой юдоли скорби, но привычек своих не изменил. Вскоре после этого он остановил на дороге из Вудстока карету Джона Уилмота, графа Рочестера, и, несмотря на сопровождавшую последнего свиту (которая состояла из капеллана, пары лакеев на запятках вкупе с грумом), успешно востребовал у его светлости более ста гиней, да еще и золотые часы. А когда капеллан привел Дадли цитату из катехизиса, доказывающую греховность разбоя, тот возразил: "Не думаю, будто совершаю грех, ограбив столь обеспеченного человека, потому что в целом мой поступок довольно близок к тексту "Насытил благами голодных, а богатых отослал ни с чем"". Что было не так уж далеко от истины, поскольку всякий раз, сорвав большой куш, он проявлял щедрость по отношению ко многим людям, насчет которых знал, что их бедность неподдельна.
Некоторое время спустя Дик Дадли на дороге между Лондоном и Танбриджем повстречался с ехавшим верхом капитаном Ричардсоном, хранителем тюрьмы Ньюгейт, у которого бывал в оковах уже дважды или трижды, однако теперь их роли переменились. Разбойник приказал тюремщику спешиться, но тот отказался, к тому же начал угрожать Дадли карами в будущем, когда тот снова попадет к нему в руки. На это Ричард ответил: "Я в любом случае не жду добра от тюремщика, ибо тюремщики, безусловно, ангелы, но именно той породы, что были низвергнуты с неба вместе с Люцифером; и вам не вознестись обратно. Много ключей храните вы, однако ни единый из них не откроет райские врата. Волею небес душа человеческая должна зиждиться на двух столпах, Справедливости и Милосердия – но закон этот писан не для тюремщиков, чьи души воздвигнуты на двух опорах ада, Неправосудия и Жестокости. Так что не надо больше слов, давай мне кошелек или я возьму твою жизнь". Капитану Ричардсону не оставалось ничего, кроме как подчиниться и отправиться домой пешком, без лошади и без единой монетки.
Среди ограблений, к которым причастен Дадли, имелись, как говорят, и совершённые в компании с другим знаменитым разбойником, коему король Карл II даровал прозвище Быстрый Никс. Одним из них и было то, что связывают с беспримерной скачкой в Йорк. Если о нем говорят применительно к Ричарду Дадли, а не к Никсу, то обычно называется сумма, с которой пришлось расстаться ограбленному (650 гиней). В качестве начального пункта скачки фигурирует Барнет и пять часов утра, в качестве конечного же – Йорк и шесть часов пополудни, когда разбойник обратил на себя внимание мэра во время игры в кегли.
Однако в конце концов климат Британии показался Дику Дадли слишком жарким: это произошло после ограбления генерала Монка, организовавшего неотступный поиск. В результате разбойник предпочел бежать во Францию, откуда совершил паломничество в Рим (что действительно было крайне необходимо для спасения его души), но потом все же вернулся на родину. Одним из его первых дел после этого стало ограбление мирового судьи на дороге между Мидхарстом и Хоршемом, что в графстве Суссекс. "Стой и выкладывай, что есть!" – таковы были слова, с которыми разбойник обратился к судье, но его честь оказал отчаянное сопротивление, пистолетным выстрелом смертельно ранил коня под Дадли, однако в конце концов, будучи сам ранен в руку, оказался вынужден сдаться на милость противника. Тот очистил его карманы, найдя в них восемь гиней, присовокупил к добыче золотые часы и серебряную табакерку, а также захватил в свою собственность лошадь судьи, после чего сказал: "Ваша честь, вы первым нарушили мир меж нами, кроме того, совершили ужасное, непростительное злодеяние, пролив кровь моего славного скакуна, с помощью которого я всегда находил спасение в Англии и за ее пределами. Я рискну взять на себя смелость конфисковать вашего коня в качестве частичного возмещения ущерба. Но не подобает такому человеку, как вы, ваша честь, отправляться домой на своих двоих, поэтому снова возьму на себя риск и сделаю так, что один судья будет нести другого". И, поскольку неподалеку был ослиный выпас, отправился туда, вернулся с ишаком, насильно усадил его честь животному на спину, связал ноги под брюхом – после чего напутствовал подневольного всадника словами: "Я знаю, что совершаю грех перед геральдикой, ибо, согласно ее принципам, "нельзя помещать подобное на подобное", но нет правил без исключений. Поэтому не сомневаюсь, что все герольды простят мне это солецистское вторжение в область их искусства, к которому я отношусь с не меньшим уважением, чем к астрологии. То есть без уважения вообще, ибо как честный разбойник может уважать заведомое мошенничество?!" Затем Ричард Дадли расстался с судьей, который поневоле отправился в весьма знаменательное путешествие, и память о нем сопровождала его до смерти, ибо жители Питворта (первого населенного пункта, куда принес судью осел), встретили обоих, всадника и ездовое животное, не менее бурными проявлениями восторга, чем в Древнем Риме приветствовали триумфаторов.
В конце концов, однако, при попытке ограбить герцога Лодердейла, проезжавшего через пустошь Хаунслоу Хит, Дик Дадли потерпел поражение, был схвачен и отконвоирован в Ньюгейт; когда он предстал перед судом Олд-Бейли, ему предъявили свыше восьмидесяти обвинений в грабежах, совершённых только в графстве Мидлсекс, не говоря о других. Без лишних проволочек он признал себя виновным. Затем, получив смертный приговор (вынесенный несмотря на заступничество со стороны короля Карла, в данном случае, однако, не воспользовавшегося своим правом монаршего помилования), Дадли был казнен в Тайберне, в среду, 22 февраля 1681 года, в возрасте сорока шести лет.
Томас де Квинси
Де Квинси (по правде сказать, при рождении он получил имя просто Томас Квинси, но через одиннадцать лет семья решила, что их фамилия будет хорошо смотреться с дворянской приставкой "де") – очень своеобразный писатель, для британцев как будто объединяющий в своем творчестве XVIII и XIX века. Его первые литературные опыты датируются концом 1810-х, однако личность де Квинси сформировалась в конце предшествующего столетия. И эта "смесь эпох" во многом определила неповторимый литературный стиль, характеризующийся не столько подлинной печатью старины, сколько использованием литературной маски, для которой такая печать выглядит совершенно естественно.
Самое знаменитое произведение Томаса де Квинси – "Исповедь англичанина, употребляющего опиум"; увы, это не роман и не повесть, жанр произведения – автобиографическое эссе. К опиуму, тогда входившему в состав многих медицинских препаратов, писатель пристрастился еще в студенческие годы. Столь пагубная привычка, конечно, наложила драматический отпечаток на всю его дальнейшую жизнь. Но вообще-то прожил де Квинси долго, да и как литератор трудился много, плодотворно, в самых разных жанрах.
"Убийство как одно из изящных искусств" вошло в каноны детективного жанра; впрочем, в равной степени его можно рассматривать в качестве образца черного юмора. Тут де Квинси выбрал весьма оригинальную "маску", во многом пародирующую его собственный стиль, но все-таки надо понимать: невыносимый манерно-умничающий зазнайка, что совсем уж словечка в простоте не скажет – это не сам автор, а повествователь, от лица которого излагается данный текст, представляющий собой словно бы стенограмму лекции.
Бесполезно пытаться вычислить, в каких случаях автор (нет, именно повествователь, фактически и сам являющийся литературным персонажем!) опирается на подлинные исторические источники, а в каких создает их по собственному усмотрению. Так, великий Декарт действительно был опытным фехтовальщиком и в своих поездках носил на поясе боевую шпагу, что вполне могло помочь ему при обстоятельствах, описанных в "Убийстве…"; но вот подробности смерти Спинозы откровенно домыслены. А шведский король Густав Адольф был смертельно ранен на поле боя, в ходе внезапной стычки с вражеским разъездом, так что говорить о политическом убийстве на самом деле более чем сложно – и, похоже, повествователь (вряд ли сам де Квинси) "путает" этого короля с его правнучатым племянником, Карлом XII. Он на самом деле тоже погиб в бою от выстрела со стороны вражеских позиций, но при таких обстоятельствах, что слухи (пускай безосновательные) о ближнем выстреле кого-то из "своих" действительно ходили долгое время. И т. д. и т. п.
Успех "Убийства…" был настолько велик, что де Квинси дважды возвращался к нему, снабжая первоначальное "ядро" разного рода дополнениями, так что в конце это произведение разрослось до масштабов книги. Но мы предлагаем читателям исходный вариант: ту историю, которую современники автора увидели в 1827 г. на страницах журнала "Blackwood’s Magazine".
Убийство как одно из изящных искусств
Предисловие, написанное человеком, добродетельным до крайности (в сокращении)
Многие любители чтения слышали, вероятно, про Общество содействия пороку и Клуб Адского огня, основанные в прошлом веке сэром Фрэнсисом Дэшвудом. Общество это подверглось запрету, но я обязан с прискорбием сообщить, что в Лондоне существует еще одно, гораздо более одиозное. По сути своей оно могло бы именоваться Обществом поощрения убийств, однако члены его употребляют деликатный эвфемизм, предпочитая называться Обществом ценителей убийства. Каждое новое злодеяние того сорта, который находит отражение в полицейских сводках Европы, обсуждается и разбирается ими, как если бы оно было произведением искусства. Но мне нет необходимости утруждать себя описаниями: читатель поймет все гораздо лучше, ознакомившись с текстом одной из ежемесячных лекций, прочитанных в этом обществе год назад. Публикация несомненно расстроит их ряды – в чем и состоит моя цель.
Лекция
О первом в истории убийстве известно всем без исключения. Каин, его изобретатель и основоположник этого рода искусств, безусловно, был гением. Все сыны Каиновы также являлись людьми выдающимися. Тувалкаин ковал орудия медные и железные – или что-то наподобие. Но, невзирая на оригинальность и гений мастера, искусства в ту пору не перешагнули порога раннего детства, а значит, любое творение надлежит судить лишь с учетом этого факта. Даже дела рук Тувалкаина, вероятно, едва бы нашли одобрение в современном Шеффилде; и поэтому, не умаляя заслуг Каина (старшего Каина, я имею в виду), следует заметить, что сработал он так себе. Однако Мильтон, по всей видимости, не согласен с таким утверждением. Его манера изложения в строках, относящихся к данному эпизоду, показывает, что он к нему явно неравнодушен, поскольку описывает его с заметным волнением и не жалеет изобразительных средств.
И в пастыря он бросил острый камень.
Смертельно в грудь ударом поражен,
Упал пастух, струится кровь ручьями,
И дух его из тела отлетает.
В ответ на эти строки Ричардсон, живописец, который разбирался в предмете, сделал следующее замечание в своих комментариях к "Потерянному раю", стр. 497: "Каин (по общему мнению) вышиб из брата дух, ударив его большим камнем; Мильтон отмечает этот факт, добавляя, кроме того, упоминания о глубокой ране".
Дополнение представляется вполне разумным: грубое орудие убийства, не возвышенного и не обогащенного теплом и оттенками пролитой крови, несет в себе слишком многое от незамутненности первобытных умений, как если бы его совершил какой-то Полифем – без должных навыков, подготовки и вообще чего-либо помимо бараньей лопатки. Однако сие замечание отнюдь не было лишним: оно доказывало, что Мильтон являлся дилетантом. Относительно Шекспира дело обстояло куда лучше, и это успешно доказывают принадлежащие его перу описания убийств Глостера, Генриха Шестого, Дункана, Банко и многих других.
Итак, основы данного искусства были заложены в свой срок: тем плачевнее наблюдать, как век за веком оно топталось на месте без всякого прогресса. Фактически дальше я буду вынужден пренебречь всеми убийствами, как недостойными внимания, и ритуальными, и профанными, совершёнными и до рождения Христа, и на протяжении долгого времени после него. Греция, даже в эпоху Перикла, не имеет здесь ни малейших заслуг, у Рима можно отыскать слишком мало оригинальной одаренности в любом виде искусств, не следующем за успешным образчиком. По сути, даже латынь клонится под тяжестью мысли об убийстве. "Человек был убит" – как это звучит по-латыни? Interfectus est, interemptus est – что означает просто любое лишение жизни, и потому средневековой христианской латыни пришлось ввести новое слово, до которого не способно было дотянуться бессилие классических понятий. Murdratus est – гласит высокое наречие готической эпохи. Тем временем евреи сохранили все свои знания об убийстве как искусстве и постепенно делились ими с западным миром. В самом деле, иудейская школа всегда, даже в темные века, оставалась солидной и уважаемой – и тому примером служит дело Хью из Линкольна, которое удостоил похвал сам Чосер, упомянувший его в связи с другим произведением той же школы, вложив рассказ о нем в уста Леди Аббатисы.
Однако, возвращаясь на минуту к классической древности, не могу не вспомнить о Катилине, Клавдии, а также других участниках той же клики, которые могли бы стать первоклассными художниками своего дела; весьма и весьма прискорбно, что Цицероново крохоборство не позволило Риму показать себя и в этой области искусств. Кто бы справился с ролью жертвы успешнее, чем он? "Юпитер величайший!" – вопил бы Цицерон от ужаса, если бы обнаружил Цетега у себя под кроватью. Слушать его было бы чистым наслаждением, и я, джентльмены, не удивился бы, если бы он предпочел пользу – укрывшись в шкафу или даже в отхожем месте, – почести прямо взглянуть в лицо свободному мастеру убийств.
Возвратимся теперь к средневековью (под которым мы, говоря конкретнее, подразумеваем преимущественно десятый век и время, непосредственно примыкающее к нему) – эта эпоха вполне закономерно благоприятствовала искусству убийства точно так же, как церковной архитектуре, витражному делу и так далее. И, соответственно, на исходе этих лет миру является величайший представитель нашего искусства – имею в виду Горного старца. Он, безусловно, блистателен, и мне нет нужды упоминать, что самим словом "ассасин" – "убийца" мы обязаны именно ему. Он был настолько влюблен в свое дело, что, став сам жертвой покушения, по достоинству оценил талант ученика, который попытался убить его, и, несмотря на неудавшееся посягательство на свою жизнь, тут же, на месте, даровал неудачливому убийце титул с наследованием по женской линии, назначив ему три пожизненных пенсиона.