Ветер бросил ей под ноги обрывки бумаг, откуда-то донеслись раскаты грома. Она прислушалась и вдруг поняла, что это не гром. Стреляли немецкие танки. Они уже были у дальних окраин города.
* * *
Генка вышел к полотну железной дороги. Насыпь изгибалась, стремительно уходя к чернеющему на горизонте лесу. Пронзительно и тревожно разорвал тишину паровозный гудок. Кренясь на повороте, промелькнули и скрылись зеленые пассажирские вагоны. Последним был прицеплен вагон специального назначения – "вагонзак". В нем перевозили заключенных. Когда смолк грохот колес, Генка услышал другой грохот: отрывисто и хлестко били орудия немецких танков. Им отвечала наша артиллерия. Эта дуэль происходила в пяти-шести километрах от того места, где стоял Генка, и он понял, что теперь уже и минуты города сочтены. Наверное, следовало немедленно идти к военкомату, но формально до назначенного времени оставался еще час, и Генка решил зайти к Тане, попрощаться и поговорить о матери. Он не мог уехать просто так.
Дом путевого обходчика был совсем рядом – красная черепичная крыша была хорошо видна из-за деревьев.
Генка отворил калитку, и она заскрипела – натужно и тягуче, словно заплакала. Большая собака звякнула кольцом цепи по туго натянутому проводу и со свирепым лаем бросилась навстречу.
– Тихо, Голубчик, тихо, – Генка дружелюбно почесал собаку за ухом, и пес опрокинулся на спину, повизгивая от удовольствия.
– Эх ты, милый, – жалостливо сказал Генка. Таня рассказала ему однажды, что отец бьет Голубчика смертным боем за малейшую провинность. – Плохо тебе? Ничего, брат, терпи. Нынче всем плохо.
Из-за сарая вышел отец Тани – бородатый, лет под пятьдесят. На плечах у него топорщилась истертая форменная тужурка с помятыми молоточками на петлицах и блеклыми пуговицами.
– А-а-а, – протянул он. – Что скажешь?
– Здравствуйте, Егор Васильевич, – с натугой выговорил Генка. – Таня дома?
– Дома, – он смотрел на Генку выжидающе, с явной неприязнью.
– Я к ней. Попрощаться. Может, сюда позовете?
– Чего сюда, – вздохнул Егор Васильевич. – Проходи.
Он распахнул дверь в комнату и, оглядываясь на Генку, сказал:
– Татьяна. Твой это. Встречай.
Таня сидела у швейной машинки, что-то шила. На этот раз она была гладко причесана, волосы на затылке собраны в тугой узел. Такая прическа очень ей шла, и Генка сказал, невольно отвлекаясь от своих мыслей:
– Какая ты красивая сегодня.
Она молча подняла заплаканные, покрасневшие глаза, улыбнулась через силу:
– Заходи, Гена, я сейчас, – и, торопливо снимая передник, скрылась за перегородкой.
Генка давно здесь не был. Он снова, как и в самый первый раз, с удивлением обнаружил, что в простенке между окнами стоит удивительно смешной буфет с оконцами в виде сердец, а в углу комнаты – кровать с кучей перин до самого потолка.
– Вот, – сказал Егор. – Все было бы ваше с Танечкой. За что девку-то обидел? – Он поставил на стол тарелку с солеными огурцами, графин с водкой, три граненых стакана. – Ладно. Выпьем за встречу. Со свиданьицем, – он опрокинул содержимое стакана в рот. – Пей.
Вошла Таня. На ней было то самое платье, в котором она приходила встречать Машу: длинное, ниже колен, с круто обрубленными плечами. На кончике носа белел островок нерастертой пудры. Она села к столу, привычно сложив руки на коленях, и печально посмотрела на Генку:
– Не нравлюсь?
Ей совсем не шел этот наряд, и Генка вдруг подумал с остро вспыхнувшим чувством обиды, что ни в день приезда матери, ни вообще никогда он не мог убедить ее в том, чтобы она не носила этого платья. На все его осторожные, а потом и настойчивые просьбы она отвечала упрямо и зло: "Сами про себя знаем. Мы вам не указываем, какие штаны надеть".
Он пытался втолковать ей, что есть такое понятие, как "вкус", "красота", "идет" или "не идет", но у него ничего не получалось – Таня обижалась и начинала плакать. Довод у нее в таких случаях был один: "Где нам, деревенским, против вас, городских". И тем не менее Генка любил ее – по-настоящему, беззаветно, той первой, истинной любовью, которая так редко выпадает женщинам. Но если бы его спросили: "За что?", как однажды спросила его об этом Маша, он не смог бы ответить. Он был искренне убежден, что любовь нельзя переложить в формулу, она иррациональна и ни в каких объяснениях не нуждается.
– Нравишься, – сказал он натянуто. – Я уезжаю на фронт.
– На фронт? – изумился Егор. – А чего на него уезжать? Он вот, отсюда слыхать.
– Я еду туда, куда пошлют. Разве это не все равно, Егор Васильевич.
– Все равно. Пуля везде весит девять граммов. Да ведь ты, я думаю, в особый отдел пойдешь, поскольку ты опер.
– Нет. Я буду командиром пехотного взвода, – сдерживая раздражение, сказал Генка.
– Ну и дурак! – развеселился Егор. – В особом тебе и чины, и ордена, и всех забот – людям нервы портить, а в окопах и убить могут. – Он опрокинул еще одну стопку и с хрустом заел огурцом.
– Чего мне вас убеждать, – вяло сказал Генка. – Вы всех скопом дегтем мажете, а это, между прочим, подло. Хватит об этом. Я к Тане пришел.
– Ишь ты, – презрительно протянул Егор. – К Тане. Коли тебе нечего мне возразить, так и скажи. А от ответа уходить нечего.
– Мама просила тебя прийти, – сказал Генка. – Так уж теперь вышло, что она останется, наверное. Ты побудь с нею. А может быть, еще все и образуется – отбросят немцев.
– Не-е, – покачал головой Егор. – Теперь уж не отбросят. Отбросались – пробросались.
– Мария Ивановна не любит меня, я это сразу поняла, – сказала Таня. – Я не пойду к ней.
– Не до счетов теперь, – мягко сказал Генка. – Ты постарайся это понять.
– Как это не до счетов? – снова вмешался Егор. – Самое время.
– Я пойду, – Генка встал. – Ты напиши мне, Таня. Впрочем, куда? К матери зайди. Мне некого больше об этом попросить. – Он в последний раз обвел взглядом стены, оклеенные дешевыми обоями, задержал взгляд на ходиках с мигающей совой и вышел на крыльцо. Канонада гремела уже значительно ближе.
На шоссе он остановился в ожидании попутного автомобиля. В город не было ни одного, зато из города прошло сразу три полуторки. В них стояли мужчины и женщины с ломами и лопатами – видимо, приехали строить какое-то оборонительное сооружение. Все пели "Утро красит нежным светом". Старший – горластый парень в полувоенной форме скомандовал, строители высыпали на пыльную траву.
– В город поедете? – спросил Генка.
– Ты сдурел? – удивился парень. – Работы у нас ого-го! Товарищи! Не расходиться! Сейчас приедет инженер, и мы начнем!
Генка вышел на шоссе и остановился, вдруг замерев от радостного чувства: от железной дороги бежала женщина, размахивая на ходу платком. Она что-то кричала.
– Гена! Подожди-и! – разобрал, наконец, Генка.
Таня подбежала, молча повисла на шее. Он нежно провел ладонью по ее щеке:
– Ну, все. Все хорошо, Таня. Я не обижаюсь.
– Я приду. Вечером. Скажи маме.
Он молча кивнул и подумал благодарно: "Я не ошибся в ней. Я не ошибся".
Подъехала "эмка". На дорогу выскочил военный в форме капитана инженерных войск.
– Гопоненко! – крикнул он. – Все назад! Пулей!
– А как же противотанковый ров? – растерянно спросил старший колонны.
– Какой тебе ров? Ты на небо взгляни, суслик!
Генка тоже посмотрел: с южной стороны на город заходила черная стая самолетов.
"На станцию идут", – определил он.
– Понял теперь? – продолжал кричать капитан. – Отходят наши! Через час-другой немцы будут здесь!
Возвращались уже без пения. Генка стоял в кузове среди плотно сбившихся людей.
Когда въехали на городскую площадь, со стороны станции донеслись глухие удары тяжелых авиабомб, дрогнула земля, и небо заволокли клубы черного дыма.
В горотделе милиции Генку встретила мертвая тишина и ворох раскиданных по полу разноцветных бумаг.
За стойкой обедал дежурный. Торопливо отрезая большие куски вареной колбасы, он отправлял их в рот и жадно жевал.
– Проститься? – увидел он Генку.
– Проститься. Чего машина не пришла?
– Машина, брат, перевозила продовольствие. Если не совсем глупый, поймешь, какое и куда.
– Понял. Я пошел. Бывай.
– Бывай, – отозвался дежурный. – Беспокоюсь я. Станцию, говорят, здорово бомбили, а начальник час назад уехал туда. Вагон с зеками встречать.
– Это же конвой НКВД должен делать, – сказал Генка.
– Некогда считаться, – вздохнул дежурный. – Мы тоже в НКВД. В армии ты куда? В особый отдел?
– Командиром взвода, в пехоту.
– Ну, правильно, – кивнул дежурный. – Для работы в особом отделе ты хлипкий, уж не обижайся, брат. Странное дело: слыхал я, что ты из потомственной чекистской семьи, а конституция в тебе слабая для нашего дела.
– Ладно, не будем обсуждать, – оборвал его Генка. – Желаю тебе удачи. Прощай!
Тренькнул циркулярный телефон. Дежурный сорвал трубку с рычага. Несколько секунд он слушал, потом крикнул, срываясь на хрип:
– Да нет никого, товарищ начальник. Сами знаете – все уехали. – Дежурный остановил на Генке сумасшедший взгляд и вдруг добавил, усмехнувшись: – Вот лейтенант Кондратьев здесь. Геннадий Николаевич. Что? Есть, понял. – Он положил трубку и сказал, пожимая плечами: – Мотоцикл у подъезда, дуй на станцию.
– Да я уже и не сотрудник, можно считать! – удивился Генка.
– Дуй на станцию, – повторил дежурный. – Начальник ждет.
– Есть!
…Навстречу мотоциклу двигались наши отступающие части. Они вливались на главную улицу из всех боковых улочек и переулков, и у Генки возникло тяжелое, невыносимое ощущение безысходной тоски, словно он стоял перед умирающим, истекающим кровью человеком и ничем не мог ему помочь. Когда Генка сворачивал на привокзальную площадь, поток войск заметно поредел.
Генка въехал на перрон. Сразу же за приземистым зданием вокзала полыхали пакгаузы и багрово мигали раскаленные остовы нескольких вагонов.
Генка бросил мотоцикл и побежал через рельсы. Один вагон сорвало с путей и опрокинуло набок. Это был тот самый "вагонзак", который Генка видел два часа назад. Рядом чернели воронки от авиабомб.
Начальник стоял около грязной рогожи, которая прикрывала нечто очень похожее на уложенные в ряд огромные бутылки.
– Здесь четыре трупа, – негромко сказал начальник. – Все из конвоя. Старший был жив, я его отправил в больницу.
Подбежал стрелок охраны, крикнул:
– Нашли! Его аж за стрелку откинуло.
– Идем! – Начальник побежал. Генка следом.
В кювете, у забора, ограждающего станцию, лежал еще один труп. Он был настолько обезображен, что начальник судорожно повел головой и отвернулся. Попросил:
– Номер на куртке посмотри.
Генка нагнулся. В ноздри ударил приторный запах запекшейся крови. "Н-1205", – прочитал Генка.
Начальник сверился со списком, который держал в руках:
– Это – насильник. Бородулин его фамилия. – Начальник закрыл папку. – Тут, значит, вот какое дело, Кондратьев, – он сурово посмотрел на Генку и продолжал: – В этом вагоне везли четырех осужденных. Все – к "ВМН". Трое бежали. Сейчас они в нашем городе. Хочешь сказать: теперь не до них?
Генка промолчал, и начальник продолжал:
– Мы с тобой с глазу на глаз, и я теперь речей произносить не стану. Например, о том, что раз советский суд их осудил, мы обязаны и так далее. Тут в другом дело. – Начальник снова раскрыл папку. – На свободе – трое опаснейших преступников. Вернее, двое. Один приговорен военным трибуналом за шпионаж. Английский агент. Второй – бандит, убийца. Они взяли у конвоя автомат и два нагана. А немцы вот-вот войдут в город. Имей в виду и то, что бандит этот, Бойко, из нашего города. Обозлен, страшен. Если его не обезвредить, он многих поубивает, да и выдаст немцам всех, кого сможет. Смекаешь?
– Третий кто? – спросил Генка.
С каждой минутой он мрачнел все больше и больше. Дело, которое ему предстояло, не сулило ничего хорошего.
– Третья, – поправил начальник. – Из ее личного дела и приговора так выходит, что осудили ее как бы под горячую руку. Слова она разные на базаре выкрикивала в адрес Советской власти, а время военное, сам понимаешь. В общем, не о ней речь. Приговор над ней исполнять – не наша обязанность. И вообще, ты усеки, что я тебя не в исполнители определяю, а велю тебе заняться твоим прямым делом: задержать и обезвредить бежавших из-под стражи уголовников. Поскольку они вне закона, оружие разрешаю применять неограниченно. Все понял?
– Я в военкомат явиться должен, – угрюмо сказал Генка. – Знаете ведь.
– Беру на себя, – сказал начальник. – Разберемся потом. После войны. – Он улыбнулся. – Ты, Кондратьев, меня прости на худом слове, я к тебе плохо относился, не верил в тебя, как в работника. Хлипковат ты, рассуждаешь много. Но теперь у меня выбора нет, да и время такое, что не до рассуждений тебе будет. А в твою чекистскую честность я верю. Прощай.
– Один пойду? – Генка напряженно вглядывался в лицо начальника.
– Один, – начальник развел руками: – У меня и у дежурного – своя задача, от горкома, так что – сам понимаешь. Времени у тебя, парень, считай, что нет. Немцы вот-вот войдут в город. Запомни! Бойко живет на Коммунистической, двадцать. Ты теперь – Бородулин Иван Сергеевич, сын погибшего насильника. В городе ты не случайно – ждешь немцев, а из последнего, тайно полученного письма отца знаешь, что он сидел в одной камере с Бойко и сообщил тебе адрес родителей этого Бойко – для пристанища на первый случай. Письмо прямо сейчас напиши сам, почерка там все равно не знают. Остальное придумаешь по ходу дела.
– Меня не опознают? – на всякий случай спросил Генка.
– Родители и сестра Бойко мне неизвестны, будем надеяться, что в милицию они приходили самое большее по паспортным делам, – сказал начальник. – А вообще-то риск есть, скажу прямо. И большой риск. Все делаем без подготовки, на "ура". Боишься, что ли?
– Что мне делать потом?
– Потом, – начальник почесал в затылке. – Потом… Ладно! Хотя я сам и не имею права такое решать – запомни вот это.
Он написал что-то на клочке бумажки, дал прочитать Генке и тут же сжег.
– Это пароль и адрес нашей явки. Останешься жив – приходи.
Где-то неподалеку раскатисто загрохотало, словно несколько человек вдруг начали вразнобой колотить по железному корыту. Начальник прислушался и еще раз повторил:
– Приходи.
"Останешься жив – приходи, – повторял про себя Генка. – Останешься жив – приходи. Ничего себе перспективка! Обрадовал начальник".
Улицы опустели. Ветер шевелил обрывки бумаг, взметая к небу черные хлопья пепла. На бешеной скорости промчался санитарный автобус. "Кажется, все, – подумал Генка и тут же вспомнил: – Письмо. Нужно написать письмо от имени Бородулина родителям Бойко. И мать дома. Совсем одна".
Генка решил хоть на минуту заглянуть домой, посмотреть, как там Маша, ободрить ее и успокоить. "Заодно и письмо напишу, – подумал он. – Может, и Таня придет". Он даже почувствовал себя увереннее от этих мыслей. В конце концов надежда на благополучный исход для матери и для Тани совсем еще не потеряна, а он… Он как-нибудь выкрутится, не в первый раз. Генка даже улыбнулся: ничего себе "не в первый". Нет, серьезнее надо быть. Куда как серьезнее, товарищ Кондратьев…
Он вышел на шоссе. Шелестела пыльная придорожная трава, стрекотали кузнечики. Словно не было никакой войны и никакого фронта, и острие дороги, пробив дымный горизонт, исчезало на обыкновенной советской земле.
"А ведь там уже немцы, – подумал Генка. – Притаились, ждут. Вот она, эта страшная минута, миг полного неведения, миг робкой надежды. Одни войска уже ушли из города. Другие – еще не вошли в него. А может быть, все будет не так уж и страшно? А может быть, все еще образуется!"
…Свидание с матерью было коротким. Генка молча обнял ее и, ничего не сказав, ушел на кухню – писать письмо. Когда вернулся, Маша сидела за столом, подперев подбородок сложенными в замок руками.
– Тебя никто здесь не знает, – сказал Генка. – В случае чего, ты назовешься своей девичьей фамилией и расскажешь свою биографию, как будто в ней не было отца. – Генка заметил, как презрительно искривились губы Маши, и добавил резко: – Ты никого этим не предашь, никому не изменишь. Нужно спастись, выжить, мама. Для отца, пойми. И второе. Возможно, ты увидишь меня в городе. Ты понимаешь, как нужно себя вести.
– Понимаю. – Она печально посмотрела на него и вдруг усмехнулась: – Тебя все же оставили в городе, Гена? Я буду тебе помогать.
– Ты моем деле ты мне ничем помочь не сможешь, – вздохнул Генка. – Поверь: самая лучшая помощь – при первой же возможности уйти на восток, к нашим. Отец там с ума сошел, я знаю.
– А может быть, все будет не так уж и страшно? – вдруг спросила она, и Генка даже вздрогнул оттого, что она повторила его собственные мысли.
Он покачал головой:
– Нет, мама. Не будем себя утешать. По всему видно – готовиться нужно к самому худшему. На этот случай я напишу тебе один адрес. Запомни его, а бумажку мы сожжем.
Дом Бойко стоял на отшибе, у оврага. Сложенный из добротного кругляка, он независимо взирал на соседние домишки чисто промытыми стеклами больших квадратных окон. Не замедляя шага, Генка толкнул калитку и вошел в сад. На крыльце стирала белье девушка. На ней ладно сидела цветная кофточка с закатанными по локоть рукавами, из-под широкой юбки видны были полные, стройные ноги в бумажных чулках. Прическа у нее была гладкая, старушечья, на пробор.
– Здравствуйте, – всматриваясь в ее лицо, сказал Генка. – Мне Бойко нужен!
Девушка была очень похожа на кого-то. Очень похожа. Только вот – на кого?
– А их три души… – Она насмешливо прищурилась. – Которую вам?
– Вы-то кто будете? – Генка оглянулся. Нужно было сразу же создать впечатление, что у него душа не на месте, он боится.
– Я-то? – переспросила она. – Шура я. Сестра Семена. А вы кто?
– Я Бородулин. Мой отец сидел вместе с вашим Семеном. Ну и вот. Порекомендовал мне обратиться к вам в случае чего.
– Ну и что же за случай такой вышел, что вы обращаетесь? – Она не слрывала от него своих круглых, по-кошачьи неподвижных глаз.
– А тот случай, – сказал он резко, – что сами вы должны все видеть и понимать.
– Ага, – сказала она неопределенно. – Ну тогда входите. На пороге какой разговор.
В комнате – просторной и хорошо обставленной, она усадила его за прямоугольный обеденный стол и села напротив, положив на щеки пухлые ладошки. Генка посмотрел на нее и вдруг со щемящей тоской понял, на кого она похожа. Перед ним сидела мать – молодая, красивая, такая, какой он запомнил ее по фотографиям двадцатых годов. Только у Шуры черты лица были погрубее и она была не такая тоненькая, как Маша.
– Или похожа на кого? – догадалась Шура.
– Нет, – замялся Генка. – Так…
– А ты похож, – сказала она задумчиво.
– На кого? – глухо спросил Генка.
– Чего это у тебя голос сразу сел? – улыбнулась она. – Не бойся. На вора или, скажем, бандита ты не похож. А на кого – скажу в свое время. Сюрприз тебе сделаю.