– Пиотр? Император… Вспоминаль, вспоминаль… Пи-тербурх… Вилли, – обратился он по-немецки, – ружья готовы?
– Яволь, герр оберет! – молодой крепкий баритон.
– Гут, – и снова на русском: – Господин Бобкофф, вы здесь зваль этот мужик…
– Слушаюсь, герр полковник! Кузьма! Кузьма-а! Ты что не слышишь, олух! Поди сюда.
– Иду… – бас чуть хрипловатый, прокуренный. – Чего надобно?
– Как стоишь перед господином офицером? Шапку сними, дубина.
– Ну, снял…
– Кусьма, ви нас проводить… как это… охот. Паф, паф! Понималь?
– А чего не понять. На охоту так на охоту…
– Господин полковник хочет поохотиться на диких кабанов. Вот ты ему и покажешь, где тут и что. Да смотри мне, чтобы все было в лучшем виде!
– Дикий кабан чай не заяц… – проворчал Кузьма вполголоса. – От него самому впору деру дать.
– Ты что-то сказал? Тебе не понятно?! – голос Бобкова, визгливый, бабий, захлебнулся от наигранного рвения.
Кузьма что-то буркнул невразумительное в ответ и умолк.
– Герр полковник, – опять залебезил Бобков. – Не имеете желания перед охотой откушать?
– Кушаль? Зер гут. Карашо. Только мальо…
– Конечно, конечно, мы скоренько. У меня тут колбаска домашняя, сало, разносольчики-с…
Бобков и немцы удалились. Алексей облегченно вздохнул и подумал о Бобкове: "Каков подлец!".
Но тут раздались шаги, тяжелые и неторопливые, зашуршало сено, и в нору, куда забился Алексей, хлынул свет. На него глянуло крупное бородатое лицо с припухшими веками, под которые глубоко запрятались острые буравчики глаз – у стога с охапкой сена в руках стоял широкоплечий, чуть сутоловатый Кузьма. На мгновение их взгляды столкнулись; затем Кузьма, ни единым движением или звуком не выдав своего удивления, положил охапку на место и теперь осторожно принялся дергать сено рядом.
– Давай, давай, рус! Шнель! Шнель! Бистро! – закричал кто-то из гитлеровцев, и добавил по-немецки: – Готлиб, Курт и ты, Вольфганг, помогите этому старому увальню. Иначе он там будет полчаса ковыряться, а в костер подбросить уже нечего.
"Вот не везет… – почему-то спокойно подумал Алексей, слыша гогот немецких солдат, которые направились к стогу. – Ну что же, попробуем прорваться. Сколько их там? Впрочем, какая разница…".
И он, не колеблясь, разрушил тонкую преграду из сенной трухи, которая отделяла его от немецких солдат, и нажал на спусковой крючок трофейного "шмайсера".
Стрельба ошеломила гитлеровцев, которые, расположившись вокруг костра, завтракали, нанизывая на длинные прутики кусочки сала и подрумянивая их на огне. Они бросились врассыпную, попрятались кто куда: за бронетранспортером, в рытвинах, за избушкой, под мотоциклами.
Мельком взглянув на Кузьму, который при первых выстрелах упал, обхватив голову руками, Алексей скомандовал:
– Прижимайте их к земле!
И в несколько прыжков перескочив открытое пространство между стогом и припаркованными с чисто немецкой любовью к порядку в ряд мотоциклами, вскочил в седло одного из них, на ходу пригвоздив очередью солдата, который попытался помешать ему.
Мотоцикл завелся с первой попытки. Дав полный газ, Алексей, круто вывернув руль, подъехал к стогу.
– Быстрее!
Никашкин и Фасулаки не заставили себя долго ждать, и, взревев мотором, мотоцикл помчал по дороге от заимки…
Обозленные гитлеровцы настигали – Алексей водил мотоцикл неважно, чего нельзя было сказать о немецких солдатах. Они стреляли вдогонку почти не переставая. Пытались если не попасть, что на ходу было довольно трудно, то по крайней мере пощекотать нервы беглецам, вывести их из равновесия.
Негромко охнул Никашкин, который отстреливался, сидя в коляске.
– Жора, что с ним? – крикнул Алексей, заметив, как ефрейтор поник головой, выронив автомат… – Ну что ты там копаешься?!
– Все, нету Никашкина… – Фасулаки вдруг обернулся и погрозил кулаком в сторону немцев. – Ну!.. И затеребил Малахова:
– Товарищ лейтенант! Чуток притормозите! Вдвоем нам не уйти. Я с ними тут потолкую… – скрипнул зубами.
– Сиди! Уйдем… – крепче сжал руль Алексей.
И почувствовал, как вдруг стало трудно дышать, будто грудь сдавило тисками: эх, Никашкин, Никашкин, товарищ верный… Как же так, Евграф Никашкин, как теперь… без тебя?!
Наконец выскочили на широкий, искромсанный танковыми гусеницами тракт. Неподалеку виднелся мост через реку, но Алексей не рискнул ехать в ту сторону – он охранялся, и привлеченные пальбой, которую устроили преследователи, солдаты охраны уже забегали, занимая оборону в окопах на обочине.
На малой скорости перевалив тракт, мотоцикл углубился в редколесье. Дороги здесь не было, и теперь приходилось продираться сквозь кустарники, лавировать с опасностью для жизни среди деревьев. Но вскоре пришлось остановиться – путь преградил топкий ручей, приток реки, а на противоположной стороне высился густой сосновый бор, где и вовсе было не проехать. Оставив мотоцикл, Малахов и Фасулаки перебрели ручей и, на ходу огрызаясь короткими очередями, – немцы были уже в сотне метров, скрылись среди деревьев…
Фасулаки, кусая губы, сдерживал стоны; наспех перебинтованная грудь Георгия вздымалась неровно; изредка Алексею казалось, что тот уже не дышит, и лейтенант прикладывал ухо к окровавленным повязкам, чтобы услышать стук сердца.
Малахов нес его на спине уже около получаса, иногда переходя на бег. Сухое гибкое тело Георгия было легким, и в другое время такая ноша Малахова особо не затруднила бы; но теперь после тяжких испытаний, которые выпали ему за последнюю неделю, окаменевшие мышцы ног сводила судорога, они отказывались повиноваться; и когда уже вовсе становилось невмоготу, когда даже неимоверные усилия воли пропадали втуне, Алексей не опускался, а почти падал на землю, неизменно стараясь при этом не уронить Фасулаки, смягчить своим телом неизбежный при этом удар.
Отдыхал недолго, минуты две, может, чуть больше, – едва острая боль в мышцах тела становилась назойливо-ноющей и дыхание приходило в норму, он опять подхватывал Георгия и спешил уйти подальше, в спасительную лесную глубь.
Преследователи потеряли их след, но усиленные охранниками моста прочесывали лес со злобной настойчивостью легавых псов, постреливая время от времени и перекликаясь, – шли, особо не таясь, уверенные в успехе.
Очередной короткий привал Алексей устроил на берегу реки, которая раскинула петли по лесному разливу причудливо и неожиданно для путников – теперь дорогу им пересекала темная водяная гладь, небыстрая, но с коварными воронками водоворотов. Идти вдоль берега не имело смысла – это означало сознательно лезть на рожон без надежды благополучно избежать встречи с преследователями, которые, рассыпавшись длинной цепью, спешили прижать их к реке. Оставалось одно – переплыть реку. Но как?
Фасулаки очнулся. Скосил глаза на обессилевшего Алексея, пошевелился. Боль исказила черты его лица; он снова прикрыл веки, задумался. Наконец, видимо, принял какое-то решение – грустная, немного виноватая улыбка тронула его губы, и он сказал:
– Товарищ… лейтенант. Со мной вы далеко не уйдете.
– Уйдем, Жора, уйдем. Не сомневайся, – обрадовался Алексей, завидев, что Фасулаки пришел в себя. – Передохнем чуток и…
– Не будет "и", – медленно проговорил Георгий – он теперь отчетливо услышал недалекие выстрелы гитлеровцев. – Мне все равно крышка. Не хочу вас тянуть за собой.
– Держись, Георгий, держись. Без тебя я все равно отсюда не двинусь. И хватит об этом, – решительно отрезал Алексей.
– Спасибо, лейтенант… – Фасулаки нащупал руку Малахова, сжал. – Спасибо… что поверил… Мне поверил, Гранту. Сукин я сын был. Паразит… Жаль только, что мало я их… Не судьба… Ничего, не я, так другие… Все равно им ноги переломают…
– Конечно, Жора, и я в этом ничуть не сомневаюсь. – Алексей помассировал мышцы ног, встал, посмотрел в просветы между деревьями, пытаясь определить, как далеко немцы. И услышал короткий хриплый вскрик Фасулаки. Стремительно бросился к нему, перевернул на спину и застонал от горечи: в груди Георгия торчал нож.
– Зачем, зачем?! Что ж ты… так…
Фасулаки молчал, только в широко раскрытых глазах его, устремленных в небо, застыли удивление и боль…
На противоположный берег реки Алексей выбрался с трудом – едва не затянул на дно коварный водоворот. Отполз в чащу и долго лежал, собираясь с силами. Затем поднялся и медленно, с трудом переставляя ноги, побрел дальше…
Схватили его в какой-то деревне, где он попросился переночевать: немцы производили реквизицию скота и хлеба для нужд вермахта, и чересчур ретивый служака нашел замаскированный вход в погреб, где хозяева спрятали Алексея.
Несмотря на приказ командования: за укрывательство красноармейцев расстрел – хозяев – столетнего деда с бабкой и молодую женщину с грудным ребенком – все же пощадили, может, потому, что женщина сообразила назвать Алексея своим мужем, который попал в окружение и прибился домой, а возможно, и оттого, что в погребе, который солдаты основательно почистили, нашлись и сало, и масло, и солонина, и мед.
И в тот же день лейтенанта Алексея Малахова, который успел спрятать документы, зарыв их в погребе, определили в колонну военнопленных, которая как раз шла через деревню.
7
Ресторан "Центральный" был забит до отказа. Савину с трудом удалось уговорить дежурного администратора подыскать ему свободное место: в этот воскресный вечер емувпервыеза время командировки захотелось забыть хотя бы на несколько часов изнуряющую гонку по пунктам и подпунктам розыскных мероприятий по "Делу № 108/ 51 К".
Небольшой уютный ресторанный зал гудел, словно пчелиный улей. Музыканты, пожалуй, пятый раз подряд исполняли знаменитую "Лопаточку", а услышать ее в шестой раз желающих было хоть пруд пруди.
Невнимательно поглядывая по сторонам, Савин блаженствовал над ароматным лангетом, который после столовских "деликатесов" казался ему верхом кулинарного искусства.
– Разрешите? – пышнотелая блондинка улыбалась ему так фальшиво-нежно, что Савину ничего не оставалось, как с огромным сожалением отложить свои гастрономические упражнения на некоторое время и безропотно подать ей руку.
Ему повезло: играли танго, в котором он кое-как смыслил. Блондинка что-то томно ворковала ему на ухо, и Савин, которому это было неприятно, едва дождался последнего аккорда, чтобы побыстрее спровадить партнершу на ее место.
Столик блондинки стоял в нише; кроме нее, там сидели еще две девицы и унылый полусонный хлюст в "фирме" из черного вельвета. "Моя лопаточка меня заездила…".
Снова заиграли "Лопаточку", и Савин с содроганием в душе кинул вороватый взгляд из-за плеча в сторону пышнотелой нимфы; заметив, что блондинка поднимается со стула и опять направляется в его сторону, капитан сломя голову ринулся в фойе, на ходу вынимая пачку сигарет: перекур – дело святое и понятное даже дамам. В дверях он нечаянно толкнул невысокого худощавого мужчину в темных очках, и, извинившись, закурил. Мельком кинул взгляд в его сторону, тот, недовольно что-то бормоча себе под нос, поправлял галстук перед зеркалом, – и едва не поперхнулся сигаретным дымом. Неужели?! Стоп, стоп, Савин, не горячись. Профессиональная память капитана заработала на полных оборотах: рост средний, голова малая, волосы короткие, редкие, светло-русые, лицо овальное, бледное, лоб широкий, нос длинный, глаза (экая жалость, за очками не видно), рот, губы… подбородок… Словесный портрет Христофорова! Правда, борода и очки изменяют внешность… Походка! Наблюдать за походкой… Возраст соответствует…
Мужчина наконец справился с узлом на галстуке и, слегка раскачиваясь из стороны в сторону и энергично размахивая руками, направился к своему столику. Походка Христофорова!
Савин почувствовал легкий озноб: мужчина (Христофоров?) скрылся в нише, где расположилась компания его партнерши по танцам. Что делать? Проверить документы? А если документов нет, в ресторане удостоверение личности не обязательно… Задержать? Смысл? Думай, Савин, думай… Что это Христофоров, капитан уже почти не сомневался. Почти. Еще и еще раскручивал словесный портрет Раджи и все больше убеждался, что мужчина в темных очках именно тот человек, который значится в списках Всесоюзного розыска. Который так нужен следствию…
Проследить! Если это Христофоров, взять его никогда не поздно – Магадан не Москва, где человек как иголка в стоге сена.
Вызвать срочно оперативную группу наблюдения! Савин торопливо набрал номер по телефону-автомату, который висел в фойе…
Коренастый мужчина в дорогом вечернем костюме тройке темно-коричневого цвета вышел из туалета и, окинув острым настороженным взглядом фойе, направился к двери ресторанного зала. И тут же остановился в напряженной позе – услышал обрывки разговора Савина с дежурным по управлению внутренних дел. Какой-то миг постоял, словно в раздумье, оценивающим взглядом окинул крепко сбитую фигуру капитана и торопливо прошел к столику, где веселилась компания блондинки.
Прошел не останавливаясь мимо, незаметно для посторонних мигнул глазом мужчине в темных очках и тут же, лавируя среди танцующих, направился к выходу; за ним поспешил и тот, подозрительно косясь по сторонам. В дверях он догнал коренастого, который, пропустив его вперед, что-то тихо шепнул на ухо…
Савин на мгновение растерялся: мужчина в темных очках торопливо надел пальто и шапку-пирожок и заспешил вниз по ступенькам к выходу из ресторана; на второго, который скрылся за дверью туалета и оттуда через щелку стал наблюдать за ними, капитан не обратил внимания. Долго раздумывать не приходилось – опергруппа явно не успевала, и Савин, не попадая в рукава полушубка, ринулся вслед за Христофоровым (он, конечно, он – все сомнения исчезли).
Христофоров-Раджа торопился, пересек улицу и быстро засеменил в сторону бухты. Штормовой ветер хлестал по лицу снежной крупой, норовя столкнуть в сугробы вдоль тротуаров.
"Почему он так торопится? Что случилось? Неужели я засветился? Но ведь Христофоров меня не знает… Тогда в чем причина столь необычного поведения Раджи? – мысли не давали покоя Савину, пока он, умело маскируясь, следовал за Христофоровым. – Если будет оборачиваться, значит знает, что есть "хвост", – решил капитан. – А если знает, нужно брать – иного выхода не вижу. Жаль, очень жаль…"
Но Христофоров не оборачивался, все такими же семенящими шажками он свернул в переулок, затем скрылся в подворотне одного из домов. Не раздумывая, Савин поспешил за ним.
Краем глаза он успел заметить, как из-за угла к нему метнулась чья-то фигура, но вовремя уйти в сторону не успел, поскользнувшись на обледеневшем тротуаре: страшной силы удар швырнул его на снег.
8
Охранник остановился, прислушался. Тихо. Только шелест дождевых струй нарушал угрюмое безмолвие осенней ночи. Широкое, затуманенное дождем лезвие прожекторного луча безжалостно вонзалось в скопище человеческих тел по другую сторону колючей проволоки. Воронки и рытвины полнились водой, капли мерно барабанили по спинам пленных, но тяжелый сон намертво сковал измученных людей, для которых этот дулаг – небольшая, утрамбованная ногами площадка с вышками и ржавой колючей проволокой по периметру – был всего лишь очередной ночлежкой страшного пути на запад.
Охранник перевел дыхание, поправил автоматный ремень, поплотнее закутался в плащ-палатку и неторопливо зашлепал вдоль колючей проволоки к дощатой караулке.
Грязное месиво набилось за пазуху, в рваные ботинки, обжигало холодом отощавшие тела. Ползли гуськом, плотно прижавшись к земле, такой родной и такой по-осеннему неприветливой. Израненные до крови о немецкую колючку руки сводило судорогой, от напряжения мучила жажда, которую некогда было утолить, несмотря на изобилие луж по пути – только вперед, только побыстрее, только подальше от зловещих вышек… Серое промозглое утро застало беглецов в густых зарослях терновника. Забравшись поглубже в кустарники, уснули мертвецким сном. Дождь по-прежнему неустанно полоскал озябшие голые ветки и редкие кустики пожелтевшей травы.
Алексей проснулся первым. Проснулся от говора и топота ног. Дождь закончился, и из-за лохматых серых туч изредка проглядывало солнце. Алексей встал на колени, затем на ноги и тут же рухнул обратно: из-за усталости и ночной темени они не заметили, что расположились в полусотне шагов от дороги!
А по дороге шел немецкий обоз. Огромные, с коротко подстриженными гривами и хвостами гунтеры тащили прикрытые брезентом повозки. Ездовые беспечно болтали друг с другом и конвоирами, которые сопровождали небольшую группу пленных.
– Что там? – проснулся и Дато.
– Ц-с-с… – приложил палец к губам Алексей. – Буди остальных… Поосторожней… Шепотом.
Беглецов было пятеро: грузин Дато, украинец Гриценко, Сергей, Никифор и он – русские.
Обоз прошел. Осмотрелись. Широкая лента кустарника, приютившая их, тянулась вдоль дороги до самого горизонта, кое-где разрезанная яругами. Идти по светлому не было никакой возможности, нужно ждать ночи – так все и порешили. А то, что дорога рядом, может, и к лучшему: кому взбредет в голову искать беглецов в таком месте? И дождь, спасибо ему, выручил, все следы смыл, никакая ищейка не отыщет, столько ручьев да оврагов переходили вброд.
Лежали, тесно прижавшись друг к другу, ждали вечера. Предприимчивый Гриценко где-то раздобыл несколько охапок перепревшего прошлогоднего сена, и теперь они блаженствовали, согревшись.
– Оцэ якбы ще кусочок хлибця… – глотнул слюну Гриценко и тяжело вздохнул.
– А сала не хочешь? – съязвил Никифор, подмигнув Дато.
– Да чого ж, можно.
– А и вправду, ребята, поесть не мешало бы, – просту-женно прохрипел Сергей.
– Деревню искать нужно. Помрем с голоду, – сказал Алексей.
– Да уж лучше дуба врезать, чем немецкую баланду хлебать. Гады… – скрипнул зубами Никифор.
– Ану пидождить, хлопци… – Гриценко вдруг вскочил на ноги и, пригибаясь, полез напролом сквозь терновник.
– Ты куда? – встревожился Алексей.
– Та я тут, нэдалэко…
Алексей Малахов был у них за старшего. И по званию – лейтенант, и по годам – двадцать семь. Конечно, о человеке судят не по званию и не по прожитому, а по его душевной силе и уму: и тем и другим Алексея природа не обделила. Высокого роста, широкоплечий, с открытым русским лицом, он сразу же располагал к себе и мягкой ненавязчивой манерой разговора, и умением выслушать собеседника, а когда того требовали обстоятельства, и суровой собранностью, прямодушием, целеустремленностью.
Гриценко возвратился где-то через час. Тяжело дыша, он тащил на плечах свои исподние, чем-то туго набитые и завязанные кусками бинта.
– Хай йому грэць… – плюхнулся на сено. – Ось, прынис…
– Это когда же ты успел столько? – хохотнул Ники-фор. Развеселился и Дато:
– Вай, послушай, дарагой, зачем нам нэ доверяешь? Сказал бы: Дато, генацвале, памаги…