– Скажу, теперь все скажу… Гришаня умирал – слово ему дала: пока будет жив Влас, никто не должен об этом знать. Вот оно и случилось. Пришел он к нам тогда, на колени перед Гришаней упал, плакал, свою жизнь проклинал – страшно было слушать. Гришаня мягкий по характеру был, как воск – лепи, что кому вздумается. Вот и выпросил Влас у него документы: по возрасту почти погодки, лицом схожи, а рост какой, в паспорте не видать. Бежал, сказывает, из Сибири, к жене и детям – двое у него их; жить без них, говорил, невмоготу, руки на себя наложу, если опять попадусь. Фотокарточки показывал. Оно понятно, Гришане это знакомо – свою семью, почитай, каждый день поминал – вот и расчувствовался… А документы Гришаня опять справил: потерял, дескать…
"Ахутин Влас Серафимович, 1917 года рождения, русский, уроженец города Саратова, холост. Кличка Хлюст. Приметы…
В 1938 году осужден за кражу, статья…
В 1940 году бежал из мест заключения…
В июле 1940 года был задержан при попытке вооруженного ограбления. Осужден, статья…
В сентябре 1941 года вторично бежал из мест заключения, при этом ранив конвоира… Сведений не имеется".
– Вот тебе и таежный покойничек, – капитан Володин листал архивную папку бережно, словно библиографическую редкость. – Интересно, чем он занимался с сентября 1941 года до того времени, как проглотил свинцовую пилюлю?
– Умгу… – Савин дожевывал бутерброд с колбасой, который прихватил по пути в МУР.
– Между прочим, сегодня могу предложить великолепный краснодарский чай. У жены вымолил… Слушай, а ты обедал?
– Конечно. Вчера. А что, у вас, если кто не обедал, к работе не допускают?
– С повышением по службе, значит, горит человек на работе. Ну а серьезно – читай журнал "Здоровье": три года сухомятки и твоей настольной книгой будет "Популярная медицинская энциклопедия".
– Олег, у меня есть идея.
– Осчастливь.
– Ты понимаешь, какая штука: судя по всему, по крайней мере со слов Пеуновой, у Власа Ахутина есть (или была) семья. Возможно, и, пожалуй, наиболее вероятно, что из известных соображений он не регистрировал этот брак. А если регистрировал, то мог взять фамилию жены. Впрочем, это для него было большим риском… Ну, а по данным, конечно, весьма относительным, Влас Ахутин должен был обретаться где-то в районе Москвы или в Подмосковье…
– Постой, постой, Боря… То есть ты хочешь сказать, что нужно проверить…
– Вот именно! Влас Ахутин для семьи пропал без вести. Это факт. Что он мог жить под чужой фамилией – вариант. Почти факт. Значит, нужно проверить заявления граждан на розыск без вести пропавших за эти два года. Может, за два с половиной – три. Москва и Подмосковье. Это, думаю, будет не очень сложно. Сопоставить приметы разыскиваемых, фотографии, если есть, с нашим фотороботом и фотографией из альбома Пеуновой.
– Великолепно! Боря, ты – голова!
– Пока радоваться рано.
– Согласен. Но все равно – это шанс…
В Мытищи добрались поздним вечером. Состав оперативной группы был подобран, словно по заказу, – всю дорогу никто не проронил ни единого слова. Молчали и Савин с Володиным – не верилось, что вот-вот может приоткрыться завеса тайны Власа Ахутина.
За двухметровой вышины забором захлебывался лаем огромный кобель, которому звонко вторила болонка. Свет в окнах двухэтажной дачи не горел, но два окна первого этажа мерцали голубоватыми отсветами.
– Фигурное катание. Показательные… – громко вздохнул немолодой эксперт ЭКО.
– Эй, хозяева! – больше не уповая на звонок, закричал Володин и пнул несколько раз массивную железную калитку ногой.
– Иду, иду! – женский голос. – Рекс, место! Пушок, замолчи! Кто там?
– Открывайте, милиция, – Володин.
– Одну минуточку. Место, место, Рекс! Громыхнул засов, калитка бесшумно отворилась, и невысокая худенькая женщина спросила:
– В чем дело?
– Здесь проживает Бусыгина Зоя Павловна? – шагнул вперед Володин.
– Да, это я. Что вы хотели?
– Можно пройти в дом? А то не очень здесь удобно, простудитесь – зима…
– Пожалуйста. Я закрою сейчас Рекса… Пушок не кусается.
Просторная гостиная полыхнула светом старинной хрустальной люстры; ковры, арабская мебель, цветной телевизор новейшей марки, японская стереосистема…
– Вы… вы не по поводу мужа? – с робкой надеждой спросила Зоя Павловна. – Нашелся?
– Это его фотография? – вместо ответа Савин прошел вглубь гостиной, где висел хорошо выполненный фотопортрет Власа Ахутина. Конечно, это был он, сомнений уже не оставалось!
– Да, его. Что с ним, скажите?
– Бусыгин Григорий Фомич, 1918 года рождения… Так?
– Ну конечно!
– Это вы подали заявление о розыске? – Савин чувствовал, что радость переполняет его (и все-таки Ахутин рискнул сменить фамилию! – довольно смелый, неожиданный ход).
– Я, я! Ну что, что с ним случилось?
– Пожалуйста, не волнуйтесь. И сначала ответьте на наши вопросы… – Савину почему-то стало жалко худенькую издерганную женщину, которая как-то ни своим внешним видом, ни манерами не вписывалась в эту роскошную обстановку.
– Хорошо… Я постараюсь… Спрашивайте…
– Бусыгин – подлинная фамилия вашего мужа?
– Нет. Подлинная – Ахутин.
– Когда он сменил свою фамилию на вашу?
– В 1968 году.
– Чем это было вызвано?
– Я… я не знаю… Он сказал, что так нужно… Я никогда не интересовалась его делами… Он запретил…
Тайник нашли только к утру. Уставшие понятые мигом сбросили сонную вялость при виде содержимого тайника, который был хитроумно вмонтирован во вращающийся простенок: золотой песок и самородки в полиэтиленовых мешочках, золотые монеты царской чеканки, шкатулка из красного дерева, инкрустированная цветной эмалью и серебром, доверху наполненная драгоценными камнями, аккуратные стопки сотенных, перевязанные шпагатом, английские фунты, западно-германские марки, американские доллары, завернутые в станиоль…
Но Савина больше интересовало содержимое другой шкатулки, самой что ни есть заурядной, ширпотребовской, которую извлекли первой. Не веря глазам своим, он молча протянул ее Володину, который, заглянув внутрь, на миг онемел.
А в углу гостиной, прижав кулаки к груди, безмолвно застыла Зоя Павловна. И только ее большие черные глаза полнились криком, который за столько лет так и не вырвался наружу.
16
Свой кабинет Кукольников не любил. Он почему-то напоминал ему фамильный склеп польского князька, который Кукольникову довелось увидеть будучи в Варшаве: угрюмые стены, сводчатый потолок, окно, забранное решеткой. От массивных стен всегда тянуло прохладой, и он, иззябнув, иногда даже в жаркие летние дни кутался в пушистый плед – годы давали о себе знать. Стылая кровь, стылые и опостылевшие мысли…
Кукольников слушал радио. Сквозь треск и шум мощно прорывался голос диктора Совинформбюро:
"…Вчера, двадцать третьего июля тысяча девятьсот сорок третьего года, успешными действиями наших войск окончательно ликвидировано июльское немецкое наступление из районов южнее Орла и севернее Белгорода в сторону Курска…" Кукольников, тяжело вздохнув, прибавил громкости.
"Немцы бросили в наступление против наших войск свои главные силы. Это новое наступление не застало наши войска врасплох. Они были готовы не только к отражению наступления немцев, но и к нанесению мощных контрударов…"
Кукольников в раздражении хотел было выключить приемник, но пересилил себя – разведчик абвера его ранга должен знать истину, не приукрашенную и не затушеванную геббельсовской пропагандой. Поэтому он только зябко передернул плечами, словно ему стало холодно, покосился на плед, который лежал, небрежно брошенный в кресло, но встать поленился, лишь быстро и сильно потер сухие жилистые руки.
"…Таким образом немецкий план летнего наступления полностью провалился. Тем самым разоблачена легенда о том, что немцы летом в наступлении всегда одерживают успех…"
Кукольников вскочил, ломая спички, долго прикуривал, затем схватил плед, подержал его в руках, словно прицеливаясь, и аккуратно положил обратно.
А диктор продолжал, торжественно и победно:
"За время боев с пятого по двадцать третье июля противник понес следующие потери: убито солдат и офицеров более семидесяти тысяч, подбито и уничтожено две тысячи девятьсот танков, сто девяносто пять самоходных орудий, семьсот сорок четыре полевых орудия, уничтожено самолетов тысяча триста девяносто два и автомашин свыше пяти тысяч…"
Кукольников со злостью повернул рукоятку настройки новенького "Телефункена", голос диктора растворился в эфире и кабинет наполнили звуки траурного марша. "Сталинград, Питер и вот теперь Курская дуга… Где же хваленый блицкриг? Вместо победного "Дранг нах остен" – кровавая мясорубка; Гитлер рвет и мечет, меняет генералов, как куртизанка перчатки на балу, Геббельс исходит пеной, пытаясь выдать желаемое за действительное, Борман кропает циркуляры руководящим работникам нацистской партии об ужесточении отношения к русским военнопленным и усилении надзора над поведением членов партии, Канарис втихомолку ищет контакта с английской разведкой под благовидным предлогом контригры – хвала богу, еще остались друзья у Кукольникова в РСХА , соратники по Испании…
Все летит к свиньям собачьим! Столько лет копаться в дерьме, таскать каштаны из огня голыми руками, образно говоря, для этих заносчивых сверх всякой меры "белокурых бестий", ждать, надеяться, сжигать свои лучшие годы в бесплодных попытках возвратиться в Россию не как блудный сын, а как победитель, въехать в Москву пусть не на белом коне (дурацкая мечта выживших из ума белогвардейских генералов!), но увидеть фонари с ненавистными большевиками, очистить Россию от красной скверны – огнем и мечом! – и воссоздать Русское государство; пусть до поры до времени с немецкой свастикой, а там посмотрим – пережили татаро-монгольское иго, только крепче стали, даст бог и сейчас бы не оплошали… Ан нет!"
Кукольников швырнул на пол поломанную сигарету и в раздражении заходил по комнате, стараясь успокоиться – в последние годы его железные нервы стали сдавать. Старость подходит, незаметно, исподволь выхолащивая желания, помыслы, обливая помоями цинизма все его надежды… Кукольников подошел к карте: вот она, Россия, близко, стоит протянуть руку, схватить, сжать! Положил сухую костлявую ладонь на лощеную бумагу и тут же отдернул назад, словно обжегся, наколол палец о флажок, – указатель линии фронта.
Ругнулся в сердцах, возвратился к письменному столу, сел в кресло, закурил, начал просматривать донесения агентов, делая пометки на полях. Ну и людишки: трусы – с кем приходится работать?! Поставить бы их всех к стенке… А где других сыщешь? Твердолобые наци! – ведь предупреждал руководство абвера еще в начале войны: русских одним кнутом не возьмешь, только раздразнишь – пряничком их, пряничком со сдобной начинкой, а кнутом втихомолку, да по головам. Так куда там – размахались не на шутку. Беда одна: замах пудовый, да удар – тьфу, прости господи! Звякнул телефонный звонок.
– Слушаю… Да, вызывал. Пусть проводят ко мне в кабинет.
Агент по кличке Барс. Этот, пожалуй, из лучших. Правда, не из "идейных" (таких раз-два – и обчелся), но за деньги родную мать вздернет на первом попавшемся суку. Хитер и удачлив, смел, но осторожен до трусости. И опасен, весьма опасен: за ним нужен глаз да глаз: неровен час, почуяв запах горелого, может и его, Кукольникова, отправить к праотцам, лишь бы свою шкуру сберечь…
– Здравия желаю!
– Здравствуй, здравствуй, Барс. Почему приветствуешь не по уставу?
– Так если я забудусь и на той стороне фюрера когда-нибудь упомяну, боюсь, что тогда свидимся с вами только на том свете.
Кукольников поднялся из-за стола и с торжественным видом подошел к Барсу, который застыл по стойке "смирно".
– Властью, данной мне фюрером, и по моему ходатайству за большие заслуги перед Великой Германией разреши поздравить тебя с внеочередным воинским званием гауптшарфюрера и вручением медали Железный крест третьей степени.
– Хайль Гитлер! – заорал что было мочи Барс.
– По русскому обычаю это дело нужно отметить, – усаживаясь обратно в кресло, растянул губы Кукольников.
– А как же, штурмбанфюрер! Такая радость, такая радость… Я вам так благодарен!
– Не за что. Заслужил…
– Господин штурмбанфюрер, а как насчет этого… – Барс выразительно потер двумя пальцами и слащаво заулыбался. – Поиздержался малость. Уж больно хороши здешние фрау. А без денег – сами занете…
– Как же, как же, конечно… – Кукольников открыл сейф и бросил на стол четыре пачки. – Прошу. И расписку, будь добр…
– Рейхсмарки? – Барс мигом рассовал пачки по карманам.
– Да. – Кукольников поднял тяжелый взгляд на Барса, тот беспомощно замигал выгоревшими ресницами и виновато уставился в пол. – Рейхсмарки уже не устраивают?
– Что вы, что вы, господин штурмбанфюрер! Как можно…
– Так в чем дело?
– Понимаете, тут… такая штука… На черном рынке… Ну, в общем, все можно достать… только за фунты и доллары. А сейчас с продуктами, сами знаете, не того… Конечно, это временно! Так ведь и мы на этом свете временные, под богом ходим почитай каждый день. А пожить хочется на всю катушку! Вы мне простите… если что не так… с дурной головы…
– В твоих словах есть доля правды… – что-то прикидывая в уме, сказал Кукольников, задумчиво глядя на оробевшего Барса. – Будь по-твоему, – он открыл потайное отделение сейфа и вынул оттуда тоненькую пачку, перевязанную крест-накрест узкой лентой. – Возьми. Английские фунты. Расписка не нужна. Это мой подарок. Но смотри, держи язык за зубами! Чтобы не пришлось сожалеть…
– Господин штурмбанфюрер! – преданно вытаращил глаза на Кукольникова агент. – По гроб жизни! Вы мне как отец родной!
– Ладно, ладно, – похлопал его по плечу Кукольников. – Веселись. Отдыхай. Но с немецкими фрау я бы тебе не советовал шашни заводить. Неровен час, пронюхают о твоих похождениях агенты СД – беды не миновать. У них разговор короткий: спецобработка и пуля в затылок – это, чтобы ты на чистоту арийской расы не покушался.
– Спасибо, учту, господин штурмбанфюрер.
– То-то… Все, хватит болтать. Отчет составил?
– Так точно. Все по форме.
– Дата заброски, задание, срок исполнения, график выполнения задания, отчет по графику… – Кукольников медленно переворачивал листы в скоросшивателе, – особые замечания, дата и время возвращения, номер части, фамилия и звание командира, на участке которого был совершен переход линии фронта, примечания, подпись, дата составления отчета… Отлично. Еще раз поздравляю. Ответ на письмо Воронцова-Вельяминова при тебе?
– Нет ответа.
– Почему?
– Преставилась старушка.
– Как… преставилась? Когда?
– Да умерла себе спокойно. Болезнь какая-то. За неделю до моего прихода.
– Ну и?..
– Поплакался я в платочек, на могилку прогулялся, горсть земли для отвода глаз зачерпнул – сыну передать. Выбросил по дороге. Если потребуется, я ему и здесь хоть мешок нагребу; земля она везде одинаковая.
– Да-а, не вовремя, – нахмурился Кукольников. – Не вовремя умерла…
– Мне тут передали вот это, – Барс вытащил из кармана сверток, перевязанный суровой ниткой. – Старушка перед смертью сыну заказывала доставить.
Кукольников развернул плотную бумагу, взял в руки портмоне, которое было в свертке, открыл его, вытряхнул содержимое на стол: серебяные часы фирмы "Пауль Бу-рэ", невзрачное на вид колечко и кусок картона с планом местности. На обратной стороне картона надпись. Кукольников прочитал, глянул на буквы внизу. ГР. В. В-В.! Он едва не вскрикнул от неожиданности; быстро перевернул картонку обратно и впился глазами в план местности. Долго рассматривал, даже щупал поистершиеся от времени линии, затем откинулся на спинку кресла и застыл, словно изваяние, невидящим взглядом уставившись на Барса, который с перепугу вытаращился на него, как кролик на удава.
Кукольников чересчур хорошо знал местность, указанную на плане…
17
Христофоров явно нервничал, хотя и довольно успешно пытался это скрыть.
– Вы передали мою жалобу прокурору?! – резко спросил он Кудрявцева.
– Конечно, Ян Лукич.
– Почему я до сих пор не получил на нее ответ? По закону…
– Ян Лукич, – перебил его Савин, – садитесь. И не волнуйтесь, в отношении вас закон не нарушен. Больше того, нам пришлось потратить массу времени и усилий, чтобы законность наших с вами отношений не вызывала сомнений наших не только у прокурора, но и у вас. Поэтому вам придется вначале ответить на наши вопросы, а затем уделим внимание вашим претензиям.
– Я не желаю отвечать на ваши вопросы!
– И все-таки, Ян Лукич, вам придется на них ответить. В противном случае мы вынуждены будем ждать ваших откровений с неменьшим нетерпением, чем вы дальнейших разъяснений по поводу законности ваших теперешних житейских неудобств. И пусть я повторяюсь, и, возможно, это останется для вас пустым звуком, но вы-то должны знать, что чистосердечное признание будет учтено судом.
– При чем тут суд? Я ни в чем не виновен.
– Если это так, то мы вам, – Савин придвинул стул поближе к столу, – принесем свои глубочайшие извинения…
– Мне от этого легче не станет…
– Станет, Ян Лукич, еще как станет. Так вы будете отвечать?
– Спрашивайте… – Христофоров полез в карман, но тут же, спохватившись, вынул руку обратно. – Разрешите закурить, – обратился он к Кудрявцеву, который дымил сигаретой возле приоткрытой форточки.
– Пожалуйста, Ян Лукич. – Савин положил на стол сигареты и спички. – Московские. Ваши любимые, "Ява".
– Спасибо, – по лицу Христофорова мелькнула тень: он раскурил сигарету и сделал несколько глубоких затяжек.
– Ну что же, начнем… – Савин раскрыл папку. – Надеюсь, вы не будете отрицать, что были в ресторане "Центральный"?
– Нет, – помедлив, коротко ответил Христофоров.
– Почему вы так срочно улетели в Хабаровск?
– Дела…
– Конкретнее.
– Это мое личное дело.
– Ян Лукич, это не ответ.
– Ну допустим, мне нужно было срочно увидеться с одной женщиной.
– Допустим или так оно и было?
– Да.
– Кто эта женщина?
– На этот вопрос я отвечать отказываюсь.
– Почему?
– Как мужчина вы должны меня понять…
– Ладно, оставим пока этот вопрос. Каким транспортом вы добирались в аэропорт?
– Такси.
– Номер не помните?
– Нет.
– Ян Лукич, у нас есть сведения, что к аэропорту вас подвезла машина "скорой помощи".
– Я ехал на такси.
– Допустим. Посмотрите на этот саквояж. Вы узнаете его?
– Да. Это мой саквояж.
– Вы вернули его? И когда?