На этот раз завтрак Геракла состоит не только из овечьего сыра и оливок. Для негераклов Лиля приготовила ещё какое-то неаппетитное блюдо с овощами. В полутемной столовой несколько художников торопливо едят, пьют чай, кофе или минералку. Набираются вдохновения. Жирный Кокос сверкает лысиной рядом с Почемутто. Вижу плешивого Кельвина с элегантной бабочкой на шее. Селина рассказывает Понтип об одарённом мальчике Мирко. Но многие отсутствуют: Урсула, Баклажан, Никс, Мари, Харди. Видимо, не могут оторваться от работы. Бахмана и управляющего Замком тоже не видно. Алинка, наверное, в детском саду.
Я пристраиваю себя между Эдиком и Круглым Ыном. Эдик вертит в руках скучный стакан с чаем. Круглощёкий кореец невозмутимо уминает тушеные овощи. Круглый Ын явно не Геракл. А вот я кладу в рот кусочек овечьего сыра. И вообще, сейчас время жевать, а не говорить.
Слышу, как мобильник Эдика начинает требовать по-русски: "Эй, возьми трубку. Мама звонит!" Слыхали? Мама звонит! Я же говорю: "Матриархат!"
– Это моя жена Танюшка, – сообщает мне Эдик, хотя я не спрашивал. Начинается обычное воркование мужа и жены. Объяснения, оправдания, обещания с одной стороны. Упреки, претензии и слёзы с другой. Ну, как всегда. Жёны со стажем любят такие разговоры. Я не слушаю. Меня больше занимают вчерашние слова Бахмана о Харди: "Он, конечно, козёл, но очень талантливый". Что-то в этом роде.
Почему-то меня напрягает, что в реакции Бахмана на вчерашнюю ссору молодых людей нет логики. Скандал устроил Никс, но виноватым Бахман посчитал Харди – того самого красавчика по которому сохнет Мари. Что-то в этом не так. Хотя, какое мне собственно дело до чужих судеб? Со своей бы нормально разобраться.
Мысленно отмахиваюсь от Бахмана, от неясной ночной тени в коридоре, от вопроса, почему Эрих был одет в полночь и от других головоломок. Машинально стучу кончиками пальцев по столу На моём тайном языке это означает: "Не гоняй напрасно ветер, чудик".
Если вовремя не остановиться, то так недолго и с Полоумной Марией столкнуться у себя в башне. Начнёшь бояться в зеркало смотреть. Вдруг из-за твоего уха выглянет жуткое лицо да как хрюкнет! Нет уж! Мне нужно сосредоточиться на недописанном романе, а не на чертовщине из заплесневелых летописей. В старину народ был суеверным. Ещё и не такие страсти-мордасти сочинял.
Рядом со мной Эдик, наконец, делает то, что до него делали пятнадцать тысяч поколений мужей. Он уверенно врёт в трубку:
– Я должен идти, родная. Меня зовёт руководитель. Нет, без меня не обойдётся. Ты же знаешь, что доктор Бахман без моего одобрения шагу не ступит. Я перезвоню тебе, золотко. Да, стофунтово. Целую.
Эдик облегчённо переводит дух, запихивая мобильник в карман. Я усмехаюсь про себя. Тоже мне, великий мистификатор! Однако ведь сработало. Хотя, почему бы и нет? Если срабатывало с пятнадцатью тысячами поколений жён, то почему бы не сработало с Танюшкой?
Смотрю на время. Поднимаю себя со стула. Пора ехать на "фенишки", иначе Сашу в скором времени ожидает экономическая лепёшка. Обустройство квартиры требует больше денег, чем у него есть. На еду и пиво с друзьями по выходным практически ничего не остаётся.
Миную офис с гомонящей на разных языках толпой желающих приобрести на память сувенирную бутылочку замкового вина. По пути сочувственно киваю Эриху, которому приходится крутиться тут одному. Бургомистр не выделяет средств на продавца, а у Лили своих хлопот невпроворот.
Выхожу из Замка на улицу. Ёжусь в тонкой ветровке под пронизывающим ветром с Майна. Утром такого ветра не было. У ворот фотографируются туристы. Большинство из них составляют пенсионеры. Аккуратные старички и старушки громко восхищаются стенами и башнями Замка, рекой, холмами, окружающими Наш Городок. Вид действительно живописный.
Федя точен. Он уже ждёт меня в белом внедорожнике. Жмём руки (Халло! – Халло!) и вперёд за зипунами! Несмотря на то, что в населённых пунктах Германии разрешена скорость до пятидесяти километров в час, Федя ведёт машину гораздо медленнее. Родственник постепенно багровеет и тихо матерится, но держится на границе тридцати километров в час. Я его понимаю. Как-то Марина получила по почте квитанцию об оплате штрафа за превышение скорости. Её "щёлкнула" видеокамера неподалёку от Песталоцциштрассе. Причём прибор зафиксировал скорость в сорок три километра в час. Марина написала гневное письмо в полицию с требованием объяснить, в чём было её нарушение, так как вдоль всей улицы нет ни одного знака ограничивающего скорость. Ей любезно ответили, что городской совет на днях установил скорость движения в Нашем Городе не выше тридцати километров в час, поэтому знаки нужны только там, где разрешено ездить быстрее. Как известно, незнание законов не освобождает от ответственности. Пришлось штраф заплатить.
Подъезжаем к железнодорожному вокзалу. Это красивое современное здание появилось совсем недавно. Год назад старенький вокзал снесли и на его месте моментально возвели модерновое строение с магазинами, кафе, удобным залом ожидания, подземным переходом к платформам, лифтами для инвалидов-колясочников, автоматами по продаже билетов. Собственно, весь район, прилегающий к вокзалу, построен уже после войны. Он был полностью уничтожен бомбардировками союзной авиации. В местных газетах писали, что при строительстве вокзала было найдено несколько неразорвавшихся авиабомб.
Федя высаживает меня возле узкого прохода между домами, ведущего к "фенишкам", а сам отъезжает на парковку у ближайшего магазина. Сжимая в кулаке пару пакетов, топаю по проходу. Городской социальный центр занимает скромный двухэтажный домик в середине прямоугольника жилых домов. На первом этаже находится продуктовый магазин, на втором – вещевой. У дверей дежурит уродливый мужик инвалидно-бездомного облика. Пропускает малоимущих в рай. Там они обретают благодать. Марина мне говорила, что в социальном центре трудоустроены исключительно инвалиды. Оно и видно.
На моё счастье сегодня очереди нет. Я подхожу к бомжеватому мужику, который следит, чтобы на "фенишки" не проник кто-нибудь с пулемётом в штанине, показываю ему пропуск и беспрепятственно попадаю внутрь. К моим услугам большой выбор почти просроченных продуктов из магазинов. Народа немного. Несколько мусульманских женщин в платках бродят среди полок, разглядывая товар. Пожилая интеллигентная дама (по виду из России) роется в груде пластиковых упаковок с нарезанной колбасой. Пара небритых потрепанных цыган радостно набирает в грязный мешок картошку из большого ящика. Глядя на них, понимаешь, что для счастья достаточно стать бедным, голодным, бездомным, гонимым, а потом просто в тепле пожрать и искупаться.
Складываю в свои пакеты сыр, рыбу, сосиски, масло, молоко, хлеб, сладкие булочки, абрикосы, сливы, бананы, печенье, шоколад, йогурт. Это для Саши. Парень – молодой, как бамбук, растущий организм. Для себя беру большую банку с растворимым кофе, сливки и таблетки заменителя сахара. Сахар я не ем. Фрау Половинкин считает, что у меня в организме нарушен баланс: избыток углеводов. Так как баланс – это всё, теперь я употребляю только подсластитель.
На выходе плачý пятьдесят евроцентов уродливой особе с широкой спиной уборщицы. Во дворе опускаю тяжёлые пакеты на землю, звоню Феде, чтобы подъезжал. Над моей головой через весь двор весело перекрикиваются две подружки. Девчонки лет двадцати в небрежной упаковке выглядывают из мансардных окошек противоположных домов и что-то горланят друг другу. Я невольно прислушиваюсь. И кто придумал, что немецкий язык грубый? Наоборот, мягкий и певучий. "Tinaa! Wo sind die Kondoomee?" Слыхали? Не язык, а музыка!
Выхожу на улицу, оглядываюсь. Странно. Федя заставляет себя ждать. Это на него не похоже. Я начинаю было нервничать, но через несколько минут белый мерседес всё же появляется из-за поворота. Внедорожник тормозит возле меня. Я кладу громоздкие пакеты на заднее сиденье и сажаю себя рядом с водителем.
– Извини. Я немного задержался, – говорит Федя, трогаясь с места. – Квас пил. Ты хочешь попробовать русского кваса? Вот прямо сейчас?
Я удивленно смотрю на Федю. И попадаю под его влияние.
– Хочешь.
Мы сворачиваем в боковую улочку и по ней выезжаем на маленькую тихую площадь. Посреди площади стоит знакомая с детства жёлтая металлическая бочка. Её круглые бока украшает надпись по-русски "Квасс". Именно так – с двумя "с". Возле бочки курит на табуретке толстая баба в белом халате поверх пуховика.
– Прикинь, Вадим, что я тут надыбал, – с торжеством восклицает Федя. – Настоящий русский квас из настоящей русской бочки!
Глазам своим не верю. Квас в марте?!
– А беляши здесь не продают? – спрашиваю я Федю. Человеку же всегда хочется большего. Впрочем, может быть, это у меня белковое голодание после завтрака Геракла.
– Беляши есть в русском магазине. Будешь пробовать квас?
Про беляши – чистая правда. Кто не знает: у нас в городе работают три русских магазина. Там продают и беляши. Вынимаю себя из внедорожника, покупаю минимальную порцию черного как деготь пенистого напитка. Федя стоит рядом и с интересом смотрит на мое лицо. Баба в халате тоже с интересом смотрит. А лицо никак не может решить – пить или не пить.
Наконец, делаю глоток ледяной жидкости и сразу вспоминаю свою прошлую смерть. Газы чуть не отрывают нос. Ртом надолго завладевает отвратительная кислятина. Напиток для самоубийц. Что-то тут Федя не дотянул или очень давно не пил квас из бочки. Эта дрянь действительно "квасс". Всё без обмана. Как корабль назовешь, так оно и поплывёт.
– Ну, как тебе? – спрашивает Федя. – Забористая вещь!
– Знаешь, дело вкуса, – отплёвываюсь я. – По мне так уж лучше берёзовый сок с мякотью.
Федя ржёт, откинув назад голову.
Возвращаемся к Замку.
– Мне звонила Марина, – говорит Федя, пока мы стоим перед пешеходной зеброй, по которой неспешно плывёт африканка в два раза больше Баклажана. Вокруг необъятной маммы танцует визжащий хоровод курчавых ребятишек. Их папуасистость зашкаливает. Новые баварцы.
– И что?
– Сестрёнка просила свозить тебя к Половинкиной. Давай завтра с утра?
– Давай.
Через несколько минут Федя останавливается у замковых ворот, где всё так же толпятся туристы. Я выбираюсь наружу, прижимая к груди кофе, сливки и подсластитель. Федя машет мне на прощание рукой. Машу в ответ банкой кофе. "Чюсс! – Чюсс!" Родственник жмёт на газ и исчезает. Мы договорились, что вечером он отвезёт пакеты с продуктами Саше.
В Замке продолжается аврал. Стучат молотки, воют свёрла, орут люди.
Трудовой десант живописцев готовит свои шедевры к выставке. Им нужно торопиться. До открытия остаётся всего лишь два дня.
Мне торопиться некуда. Обед сегодня, но ещё не скоро. Добираюсь до своей комнаты, ставлю добычу на книжную полку, сажусь к ноутбуку. Проверяю почту. Ого! Власти прислали что-то интересное. Разбираю длинный текст, состоящий из непролазных канцелярских оборотов. Под текстом стоит печать и чья-то подпись. А, понял! Это решение о признании меня на пятьдесят процентов нетрудоспособным. Ну, вот. Теперь я официальный инвалид.
Постановляю отметить это дело в узком кругу, то есть сам с собой. Хочу налить себе кофе, но термос пуст. Огорчаюсь: термос постоянно меня подводит! Значит, придётся ползти в столовую. Кроме того, горло всё ещё мучит кислятина от "квасса". Уж лучше пить "кровь Микки Мауса" – кока-колу. Хотя я и живуч как клоп, но после кружки такого "квасса", боюсь, мне придётся усаживаться на облаке и думать: "Что же я натворил?"
Отправляю себя за кипятком. Кофе теперь у меня есть свой. В коридоре натыкаюсь на Иду и Урсулу. С трудом дыша, женщины тащат навстречу мне большущую картину, закрытую тряпкой. Урсула в оранжевой майке, Баклажан в зелёном балахоне и рыжем парике набекрень. Я прижимаюсь к стене, пропуская их, но художницы останавливаются возле меня. Они ставят картину на пол, и Урсула говорит, отдуваясь:
– Как хорошо, что мы вас встретили, герр писатель. Помогите нам донести эту тяжесть до столовой.
О, нет! Мне становится неловко. Наверное, даже краснею от стыда. Разумеется, в душе я глубоко поддерживаю и широко одобряю аксиому о том, что мужчины должны носить женщин на руках вместе с их ношей вот только в реале помочь Урсуле и Иде ничем не могу. Вынужден отменить гуманизм.
– Мне очень жаль, но я болею.
Сам чувствую, что мямлю неубедительно. Урсула окидывает меня презрительным взглядом и раздраженно бормочет: "Мужчины! У них вечно что-нибудь болит! Берись, Ида!"
Женщины отрывают картину от пола и, пыхтя, тащат её дальше. Мне уже не до кофе. Возвращаюсь в свою холодную светёлку в башне, со злостью бросаю пустой термос на кровать, включаю ноутбук. Обойдусь без допинга! Всё равно горячий, ароматный, крепкий кофе невероятно вреден. Это доказали британские учёные. Лучше буду работать над романом, который прославит моё имя в веках. Впрочем, нищие всегда мечтают о будущем, а богатые живут настоящим.
Могу признаться, почему я пишу именно романы. По-моему только крупные произведения существуют долгое время, а малые формы быстро исчезают. Люди во всём мире до сих пор читают романы Сервантеса, Свифта, Дефо, Льва Толстого, Дюма, Шолохова. Тот же Гоголь больше известен "Мёртвыми душами", а не "Вечерами на хуторе близ Диканьки". Правда его "Вий" продолжают читать и даже экранизировать, но с ним-то понятно – атмосферный ужастик, как сейчас говорит поколение воспитанное попкорном.
От благородных намерений меня отвлекает мобильник. Звонит Марина.
– Поздравляю, дорогой.
– С чем? – недоумеваю я. До моего дня рождения ещё далеко.
– Сегодня же Всемирный день писателя.
Точно! Я совсем забыл об этом. Хорошо, что Марина ничего не забывает.
– Спасибо, милая.
– А ты таблетки утром выпил? – меняет тон жена.
Я выкручиваюсь:
– Мне некогда было. Я же ездил на "фенишки". Выпью в обед.
– Ты, как дитё малое! – возмущается Марина. – Обязательно в обед прими таблетки. Я позвоню Лиле и попрошу её проследить за тобой.
– Ну, Мариночка! Не надо звонить Лиле, – хнычу я. Даже самому противно. – Честное слово, я их скоро выпью!
– Обещаешь?
– Клянусь! Всё будет чётко.
– Посмотрим. Да! И не забудь завтра сдать кровь у Половинкиной!
– Сдам. Меня Федя отвезёт.
Торопливо прощаюсь с любимой женой, пока она ещё чего-нибудь не вспомнила.
Опять погружаюсь в свой роман. Больше меня никто не беспокоит и до обеда время пролетает незаметно. Опять оказываюсь в комнате только тогда, когда совсем позабытый желудок напоминает о себе жалобным урчанием. Смотрю на часы – пора на борщ со сметаной. С сожалением прерываюсь на середине главы. Термос пускает солнечный зайчик мне в глаза. Забираю его с кровати. Так и быть, предатель, пойдёшь со мной. Если вдуматься, то кофе не такой уж и вредный напиток. Это доказали другие британские учёные.
Обед проходит без эксцессов. Народу немного. Справа от холодного камина к стене прислонена картина, которую принесли Урсула и Баклажан. Картина по-прежнему закрыта тряпкой. На сегодня в столовой установлен сухой закон, и никто больше минералкой не брызгается. Хотя, если придерживаться концепции, что наша реальность – это всего лишь дедушкин сундук набитый хорошими и плохими вещами, то замковое вино скорее вещь хорошая. Только не нужно делать из вина культ карго.
Недалеко от меня сидит Кельвин Рихтер. Он намазывает масло на хлеб, а потом тщательно удаляет масло с хлеба обратно в маслёнку – холестерин! Кельвин отказался от борща и лакомится чем-то похожим на овечий выкидыш, запивая эту пакость молоком. Я надеюсь, что плешивый консультант хорошенько продрищется и, наконец, узнает, для чего мужику нужна задница.
Но я отвлёкся. Брошенная на полдороги глава романа не даёт мне покоя, поэтому я, не вступая в общение с творческими людьми, торопливо съедаю борщ, наливаю в термос кипяток и лечу обратно. "Лечу" – это, конечно, гипербола – стилистическая фигура явного и намеренного преувеличения, с целью усиления выразительности и подчёркивания сказанной мысли.
В комнате завариваю себе кофе. Потом, с наслаждением прихлёбывая ароматный допинг, заканчиваю главу. Пробегаю глазами готовый текст ещё раз и устало откидываюсь на спинку стула. За окнами вечереет. В пасмурном небе висит бледный лунный диск. Сил больше нет. Решаю принять ванну. В Замке я ещё ни разу не мылся. Спускаюсь в сумрачный коридор, захожу в санузел. Включаю свет, набираю горячей воды, раздеваюсь, закрываю ванну шторкой, чтобы не разглядывать унитаз и ложусь. Мягкая истома охватывает тело. Вода успокаивает и расслабляет. Я кайфую.
Не знаю, сколько проходит времени. Внезапно я чувствую, что рядом со мной кто-то есть. Резко отдёргиваю шторку – о, ужас! – на крышке унитаза сидит безобразная старуха в окровавленном тряпье и в упор сверлит меня бездонными черными глазами. Я покрываюсь гусиной кожей.
– Вы кто? – с трудом выговариваю непослушными губами.
– Не узнаешь, Вадинька? Я твоя мама.
Глава 6
Сижу рядом с Эдиком, нанизываю на вилку один за другим вареники со сладким творогом. Ужин. В столовой горит яркий электрический свет. Лиля ходит с посудой, голенькая Алинка играет с куклой на полу. Лепечет что-то милое, детское. Утомлённые художники едят, почти не разговаривая друг с другом. Я их понимаю: выбрать подходящие места для нескольких десятков полотен, повесить их в определённом порядке, снабдить надписями – работа не для ленивых.
Безукоризненный Бахман курит трубку. С одной стороны от него Мари улыбается сидящему напротив неё Харди, с другой стороны маэстро ужинает тощий Никс, время от времени поднимая от тарелки угрюмый взгляд на своего более удачливого соперника.
Эрих рассказывает Почемутто про появление первых гастарбайтеров-итальянцев в своей родной деревне. Прислушиваюсь.
– Мне было тогда шесть лет, Штефан. В наших краях мы никогда не видели иностранцев. Вся округа – одни добрые заарландцы. Даже соседи-французы, к нам не забредали. Такая это была глухомань.
– Я в Сааре не был, – замечает Почемутто на беглом немецком с заметным итальянским акцентом. – Моя жена – баварка.
– В те времена Франция пыталась присоединить Саар к себе, – продолжает Эрих, – и делала всё, чтобы усилить французское влияние. В нашей школе ввели обязательное изучение французского языка. Честно скажу, все ребятишки его ненавидели.
Эрих хихикает.
– Мой отец был заместителем бургомистра, поэтому, когда однажды рано утром в нашу дверь робко постучали, мы не удивились. К отцу часто приходили люди в самое неурочное время. Вся семья сидела за завтраком и меня, как самого младшего, послали открыть дверь. До сих пор помню своё удивление. На нашем крыльце стояли два молодых парня. Я таких людей никогда до этого не видел. Смуглые, черноглазые брюнеты. Оба с небольшими усиками. На ломаном немецком они объяснили, что хотели бы видеть заместителя бургомистра. Я позвал отца.
Алинке надоело возиться на полу с куклой и она залезла на колени к Эриху. Управляющий нежно обнял дочь. Последний ребёнок – самый любимый.
– И что это были за парни? Итальянцы? – спрашивает Почемутто.
– Да. Это были у нас первые гастарбайтеры. Ребята из Италии. Отец поговорил с ними, оформил документы и парни ушли. Они стали работать на лесопилке.
– У этих итальянцев не было семей? – задаёт вопрос Лиля, ставя перед Почемутто новое блюдо с горячими варениками.