- Теперь я знаю, о какой вы игре говорите, - сказал Тюрлюпэн. - Но мы ее называем токадильей. Я часто присутствую при том, как наш господин викарий играет в нее с моим олухом-слугою.
- Как? - воскликнул господин де Гюнольде. - Верить ли мне ушам своим? В нее играет ваш викарий, да еще на итальянский лад, с одним из ваших слуг? Это забавно.
- И лучше всего, - воскликнула девушка, трясясь от хохота, - лучше всего то, что этот добрый викарий позволяет при этом присутствовать господину де Жослэну. Вы это только представьте себе! Что может быть забавнее деревенских нравов!
Тюрлюпэн, к досаде своей, заметил, что сделался предметом увеселения для общества. Он не понимал причины этого веселья.
- Я не знаю, что вас рассмешило, - сказал он, строго взглянув на мадемуазель де Лаван. - Я не нахожу в этом ничего смешного. Это маленькое приятное развлечение, эта токадилья, и больше ничего. А что касается вас, сударь, - обратился он к господину де ла Рош-Пишемэру, чья надменно-глумливая усмешка особенно его возмутила, - что касается вас, то, как мне отлично известно, у вас нет никаких оснований…
- Ну? - произнес дворянин, и усмешка исчезла у него с лица. - Я слушаю и жду. Что хотите вы мне, сударь, сказать?
- Больше ничего, - ответил Тюрлюпэн, потому что только это и ничего больше не сообщил ему герцог де Лаван. - Больше ничего. Это все, что я хотел вам сказать.
Господин де ла Рош-Пишемэр медленно приблизился, остановился перед Тюрлюпэном и стал его внимательно разглядывать. И в тот же миг Тюрлюпэну вдруг стало ясно, что в лице этого дворянина перед ним стоит его гибель, конец его похождения, смерть.
Все умолкли.
- Чем дольше я думаю, - сказал вдруг де ла Рош-Пишемэр, - тем больше убеждаюсь, что вижу вас не в первый раз. Нет, я не ошибаюсь. Мы уже встречались.
Тюрлюпэн смертельно побледнел. Страх душил его. Но он это скрыл и собрался со всеми силами, чтобы повести себя в этот миг по-дворянски.
- Я вас отлично помню, - продолжал господин де ла Рош-Пишемэр. - Я только не знаю, где и когда это было, но вашего лица я не забыл. Вы стояли от меня в двух шагах и так таращили на меня глаза, что мне хотелось приказать своим лакеям вас отхлестать.
Тюрлюпэн выпрямился. То обстоятельство, что не зашло речи о кочане капусты, бритвах и заплатанных башмаках, опять вдохнуло в него мужество.
- Ах, вот что, хорошо, что я это знаю, - воскликнул он. - Вы, стало быть, хотели приказать своим лакеям отхлестать меня. Прекрасно, но вы не на таковского бы наскочили, смею вас уверить. И если бы я не должен был считаться с герцогом де Лаваном, имеющим честь быть моим хозяином…
Господин де ла Рош-Пишемэр показал движением руки, что хочет сделать одно предложение.
- Я прекрасно понимаю, что вы желаете получить удовлетворение, произнес он небрежно. - Разрешите предложить вам вот что, сударь. В саду есть небольшая красивая площадка, усыпанная песком, вы найдете ее, если от левой боковой калитки сделаете пятьдесят шагов по прямому направлению, а затем повернете направо. Если угодно, я завтра буду ждать вас там с одним из моих друзей, едва лишь стемнеет.
- Превосходно, - ответил Тюрлюпэн, обрадованный тем, что господин де ла Рош-Пишемэр принимает его за дворянина. И в этот же миг ему припомнились слова, которые он слышал двумя днями раньше в цирюльне вдовы Сабо о дворянине из Пикардии. Они показались ему чрезвычайно подходящими при данных обстоятельствах.
- Дуэль при свете факелов, - сказал он. - Это забавно. Он поклонился господину де ла Рош-Пишемэру. Затем он отвесил поклон присутствующим:
- Мадемуазель, благоволите смотреть на меня как на своего покорного слугу. Господа, примите уверение в моем совершенном уважении. Имею честь откланяться.
- Я запрещаю вам драться с господином де Жослэном, - крикнула молодая девушка, когда Тюрлюпэн вышел из комнаты. - Вы оскорбили его. Вы должны перед ним извиниться…
Господин де ла Рош-Пишемэр подбросил полено в камин. Потом опять уселся перед ним.
- Мадемуазель, - ответил он, - власть ваша надо мною, слава Богу, имеет границы. Я буду драться с этим странным дворянином, это решено.
- Но я этого не желаю. Я запрещаю вам. Он остроумен, у него забавные мысли, с ним весело. Он мне нравится.
- Он вам нравится? Ну а мне он не нравится, - сказал, пожав плечами, господин де ла Рош-Пишемэр. - "Герцог де Лаван, имеющий честь быть моим хозяином!" Это, по-вашему, остроумно? Вы находите это забавным? А затем разве вы не заметили? - от него несет луком! Это тоже не может способствовать нашему сближению.
Глава XV
Тюрлюпэн укрылся в темном углу галереи. Там стоял он, подавленный тревогою за свою жизнь, и в его смятенной душе гнев боролся с отчаянием.
- Отчего, черт возьми, дворянину этому так хочется вонзить мне в тело свою шпагу? - спрашивал он себя в сотый раз. - Где я, в конце концов: среди христиан или язычников? Он проткнет меня в трех или четырех местах и оставит валяться на песке. А как же религия? Этого не следовало бы позволять. Кто бы мог мне вчера это предсказать? Проклятье, ну и влип же я!
Подталкиваемый страхом и тревогою, он принялся ходить взад и вперед.
- Дворянином быть опасно, - бормотал он. - Ешь, пьешь, получаешь удовольствия и не успеешь опомниться, как уже лежишь на площадке, продырявленный шпагою в стольких местах, что уж никакой лекарь не поставит тебя на ноги. Этот проклятый мерзавец смеется мне прямо в лицо! Жалкий подлец в желтом атласе! Но он у меня за это поплатится. Не так-то ему будет легко меня укокошить. Достанется и ему на орехи.
Он вспомнил, что не так давно господин Ле-Гуш в цирюльне показывал как-то кабатчику, как делаются выпады, кварты и терции. И он выхватил шпагу из ножен и принялся яростно рубить и колоть белый мрамор коленопреклоненной Дианы, метившей куда-то своим копьем.
Но рука Тюрлюпэна, привыкшая управлять легкими бритвами, не выносила тяжести шпаги.
- Не идет дело, - плакался он. - Устаешь от этого как собака. И нельзя ни на мгновение остановиться, иначе ты погиб. И существуют еще какие-то квинты и финты, и большие секунды, и малые секунды, и парады, и шарады, и всего этого я не запомнил. Надо было смотреть внимательнее, теперь уже поздно. Вот если бы позволено было тузить кулаками друг друга, я бы его так прижал к стене, что он передохнуть бы не мог. Но со шпагой этой мне не управиться.
Измучившись, он стоял, опустив шпагу и вперив глаза в темноту.
- А не проткнуть ли его, прежде чем он соберется вынуть шпагу из ножен? Броситься на него и распороть живот без предупреждений? Раз, два, и кончено дело, и я, откланявшись, иду своей дорогою. Но и это не годится. Видит Бог, не годится. Нужно ждать сигнала, говорил господин Ле-Гуш. Нельзя начинать, когда заблагорассудится, нужно проделать множество церемоний, прежде чем тебе позволят рубить.
Но едва лишь он отказался от такого плана спасти свою жизнь, как у него уже возник другой, показавшийся ему гораздо более разумным и легче осуществимым.
- В доме этом так много дворян, умеющих обращаться со шпагою, - сказал он себе. - Если бы мне уговорить кого-нибудь из них вместо меня сразиться с этим подлым дворянином, желчным и злобным, как дьявол? Поговорю-ка я с герцогом, так радушно и приветливо меня принявшим. По виду судя, он умеет действовать шпагой. Может быть, он окажет мне такую услугу, если я его об этом попрошу. Честное слово, мне приятнее будет его видеть мертвым на площадке, чем себя.
Вложив шпагу в ножны, он отправился разыскивать герцога де Лавана.
* * *
Герцог стоял в оконной нише большой пиршественной залы, в беседе с господином Пьером де Роншеролем, предводителем нормандской знати, красивым, статным стариком, наружность которого внушала почтение. Они обсуждали способ склонить на сторону недовольной знати герцога д'Энгьена. Вокруг стола, расставленного вдоль правой стены залы, раздавался звон стаканов и веселый смех. Там сидели, шумя, споря и выпивая рюмку за рюмкой, три дворянина; они впервые повстречались за этим столом, но вино их сделало друзьями. Господин Лекок-Корбэй, барон де Лаведан, грузный, тучный и медлительный мужчина, приехал в Париж из провинции Сенонж. Он в первый раз попал в столицу и пришел в полное смятение от множества карет и колясок, которые видел на улицах. Против него сидел граф фон Мемпельгард, немец, посланный на это совещание лотарингской знатью. Это был драчун, игрок и забулдыга, вспыльчивый и очень сильный, но в пьяном виде кроткий как ягненок. Он привез с собою одного из своих гончих псов, который лежал на полу и спал. Третий собутыльник был граф де Кай и де Ругон, капитан королевского Наваррского полка, удалой воин, которого боялись и любили, человек решительный и блажной, - о нем рассказывали, что одну даму, пришедшую к нему утром, когда он еще лежал в постели, чтобы взыскать с него долг, он проводил до дверей своего дома учтиво, но нагишом.
Когда Тюрлюпэн появился в дверях, отвесив низкий поклон, граф фон Мемпельгард как раз начал произносить какую-то речь. Он откинулся на спинку стула, шпагу положив на колени, стакан с вином держа в руке, и громовым голосом воскликнул:
- У нас в Лотарингии дворянство отличается мужеством и благородством. Три моих сына, пять моих братьев, зятья мои…
- Я весь к вашим услугам, - сказал Тюрлюпэн, отвесив второй поклон, чтобы обратить на себя внимание.
- Мои зятья, мои соседи, мои друзья, - продолжал граф фон Мемпельгард, - все они возьмутся за оружие, если понадобится испытать их отвагу и верность, и двинутся на сборные пункты под звуки кимвалов, барабанов и труб, как велит лотарингский обычай.
- Ваш покорный слуга, - сказал Тюрлюпэн и отвесил третий поклон.
- Господин де Жослэн, - воскликнул молодой герцог, наконец-то заметив его, - я рад вас видеть. Клянусь честью, я уже стосковался по вам.
- Я против барабанов и труб, - произнес господин Лекок-Корбэй. - Мы должны действовать осторожно, тихо, осмотрительно, шаг за шагом, постепенно и последовательно. Начать мы должны с того, чтобы восстановить Верховный совет против кардинала, парламенты против Верховного совета, а население против парламентов. Вот мой план, и он, по-моему, хорош. Население должно высказаться за нас и перейти на нашу сторону. Затем мы можем перейти к тому, чтобы сделать волю кардинала предметом всеобщего пренебрежения.
- Великолепно! - воскликнул граф фон Мемпельгард. - Предметом всеобщего пренебрежения! Превосходно сказано.
- Но все это надо сделать тихо. Постепенно, без шума, не торопясь, без кимвалов и труб.
- Господин де Роншероль! - почтительно сказал старцу молодой герцог. Я прошу разрешения представить вашему вниманию господина де Жослэна, сьёра де Кеткана, бретонского дворянина, желающего уверить в своей преданности маститого анхиза нормандской знати.
- Поистине я предан вам, сударь" телом и душою, - заявил Тюрлюпэн, сделав рукою такое движение, словно он готов немедленно не только подстричь бороду седому дворянину, но и завить ему волосы.
Но его почтительные слова заглушены были диким взрывом ярости графа де Кай и де Ругона.
- Осмотрительно! Тихо! Осторожно! - ревел он и ударял по столу кулаком так, что стаканы дребезжали. - Эти слова пригодны только для сотрясения воздуха и больше ни для чего. Кувшины на столе - и ничего в них не налито. Вертелы на огне - и ничего на них не нанизано! Если таков ваш план, сударь, то я ради этого плана даже маленького своего кортика не снял бы с гвоздя.
Он поднялся и стоял, перегнувшись вперед, упершись кулаками в стол, с лицом, багровым от вина и гнева.
- Я расскажу вам, сударь, чему научил меня жизненный опыт. С пятнадцатилетнего возраста у меня не проходило дня без похождений, и Бог нигде и никогда не ограждал меня от опасностей. Войну не выигрывают интригами и мелкими распрями. Войну, сударь мой, выигрывают, сидя задом в седле!
- Великолепно! - крикнул граф фон Мемпельгард. - Задом в седле! Клянусь рогатым чертом и душами нераскаянных грешников: так и только так выигрывают войну.
- Вот это божба, это я понимаю, - сказал Тюрлюпэн, придя в восхищение.
- Но не для того мы бодрствуем, чтобы обсуждать планы и спорить друг с другом, - продолжал немецкий дворянин. - Бодрствуем мы ради дружбы, веселья и хорошего вина. Веселее же, ребята, и пей, не зевай!
Он поднял свой стакан и выпил его залпом. Потом откинулся на спинку кресла и громовым басом, отбивая по столу такт кулаком, затянул песню о благочестивом нищем на Тулузском мосту, который разделил свою хлебную корку с рыбами Гаронны:
Пришлось мне через мост идти,
В город Тулузу шагая.
Калека-нищий стоял на пути,
Не розами благоухая.
- Эта песня, которую поет господин с серебряными пуговицами на рукавах, - сказал Тюрлюпэн герцогу де Лавану, - очень разумна по своему содержанию. Это правда, и я могу подтвердить, что эти плуты-нищие охотнее всего стоят на мостах или очень тесных улицах, потому что там никто не может их обойти.
Граф фон Мемпельгард продолжал петь:
Не розмарином несло от него,
Не пахло резедою,
Он подаянья ждал моего…
- Хо-хо! - воскликнул Тюрлюпэн. - Розмарином, резедою, еще чего захотели! Навозом от них несет, грязью, гнилыми репами из мусорных ям и заразой. Описать нельзя, какой бывает запах подчас у этих нищих. Я не понимаю, как их терпят на улицах.
- Видно, что вы только сегодня прибыли в Париж, - сказал герцог. - Вы не привыкли к виду этих несчастных. Но расскажите нам, господин де Жослэн, как провели вы сегодняшний день?
Испуганно поглядел Тюрлюпэн на герцога. К такому вопросу он был совершенно не подготовлен. О том, как проводит в Париже дневные часы дворянин, он никогда не задумывался. Но его выручили из затруднения припомнившиеся ему слова, с которыми днем раньше обратился к нему красильщик, господин Пижо, в виде насмешливого приветствия. Он воспользовался ими.
- Что ж, я гулял, расхаживал, беседовал, болтал - поразвлечься я не прочь.
И, осмелев, он прибавил:
- Днем я навестил одну молодую особу. Ее муж застиг нас врасплох, и мне пришлось спрятаться на чердак. Я провел несколько часов среди вязанок дров и в обществе кота.
- Осторожнее, гром и молния! - закричал граф фон Мемпельгард. - Об этих животных не говорят в присутствии гончего пса. Хорошо еще, что он спит и не слышит вас, а то бы уж вцепился вам в глотку.
Тюрлюпэн поторопился исправить свою ошибку.
- Я не знал, что ваш пес не любит разговоров о котах, - объяснил он, пугливо взглянув на огромного зверя. - А то бы и не заикнулся о коте. Я тоже терпеть не могу котов… Черт побери! Вот он проснулся. Попридержите его, сударь, попридержите его! Это не был кот, скажите ему, что это была крыса.
Пес поднял морду, издал короткое грозное рычание и оскалил зубы, немецкий дворянин стал браниться как бешеный, а Тюрлюпэн спрятался за спину герцога де Лавана.
- Пусть только попробует связаться со мною, - сказал он, но не совсем громко. - Я задушу его. Я переломаю ему ребра.
Потом он отвел герцога в дальний угол залы. Там он стал объяснять ему тихо и настойчиво:
- Вы знаете, сударь, какое живое участие я принимаю во всем, что вас касается. Так вот один из трех дворян, сидевших в той комнате, - я забыл его имя, он в желтом атласном кафтане и парике той формы, которую называют Мирлетон или еще Кадинет, с пробором посередине и длинными локонами по обеим сторонам… Он сидел перед камином…
- Господин де ла Рош-Пишемэр?
- Он самый. Да. Именно его так зовут. Он вас не любит, этот господин де ла Рош-Пишемэр?
- Я это знаю, - сказал герцог де Лаван. - Но и я не причисляю его к своим друзьям.
- Он говорил о вас в таких выражениях, которые возмутили меня, продолжал Тюрлюпэн. - Он дал понять… дал догадаться, что вы человек, пользующийся его наименьшим уважением.
- В самом деле? - воскликнул герцог, - Он посмел так говорить обо мне?
- Я никого еще в жизни не обманывал, - заверил его Тюрлюпэн. - Не приведи Бог, чтобы вы были первым, Вам нужно драться с ним, ничего другого вам не остается. Этого требует ваша честь.
- Моя честь этого требует, - сказал герцог, задумавшись, - но политика и разум запрещают мне драться с человеком, состоящим в числе самых приближенных лиц герцога д'Энгьена. Этот достославный принц, которого мы хотим склонить на нашу сторону, называет господина де ла Рош-Пишемэра другом своего сердца. Поймите же, что я, со своей стороны, должен всемерно постараться о том, чтобы господин де ла Рош-Пишемэр забыл обиду, которую нанес ему сегодня утром мой кузен де Люин.
- Стало быть, вы не хотите с ним драться? - угрюмо спросил Тюрлюпэн.
Герцог ответил пожатием плеч. Тюрлюпэн потупился. Он был в отчаянном положении. Человек, на дружбу которого он рассчитывал, позорным образом подвел его, прикрывшись пустой отговоркой. И он почувствовал ненависть к этому юноше, который сладкими, учтивыми словами и пожатием плеч предал его на волю рока.