Писатель, публицист и защитник прав заключенных П. А. Стовбчатый (род. в 1955 г. в г. Одессе) - человек сложной и трудной судьбы. Тюремную и лагерную жизнь он знает не понаслышке - более восемнадцати лет П. Стовбчатый провел в заключении, на Урале. В настоящее время живет и работает в Украине.
В книгу включены рассказы из лагерной жизни под общим названием "Зона глазами очевидца". Эти рассказы - не плод авторской фантазии. Все написанное в них - жестокая и беспощадная правда.
Содержание:
-
ЗОНА ГЛАЗАМИ ОЧЕВИДЦА - Рассказы 1
-
Последнее "Поле", или Закат солнца вручную 1
-
Посылка от Аллы Борисовны 6
-
СТОВБЧАТЫЙ Павел Андреевич
Записки беглого вора - 3
ЗОНА ГЛАЗАМИ ОЧЕВИДЦА
Рассказы
Последнее "Поле", или Закат солнца вручную
Этот невероятный, можно сказать, дикий случай действительно произошёл не так много лет тому назад в одном из самых жутких лагерей Пермской области, расположенном в маленьком таежном поселке, куда не часто наезжало начальство и где нет-нет да и всплывали такие "чудеса", о коих не в силах не рассказать автор, повидавший многое…
По этическим и другим соображениям фамилии действующих в рассказе лиц будут изменены, но имя и фамилию главного лица, Александра Серова, самарского профессионального карманника, "профессора" лагерной психологии, человека чуть ли не энциклопедических знаний по истории государства Российского и географии, изменить не поднимается моя рука.
К великому сожалению, я уже не могу испросить позволения на это у самого Саньки, но очень надеюсь, что дорогой мой, ныне покойный уже, друг простил бы мне эту маленькую вольность, как прощал многое и раньше своему закадычному дружку-писаке Пашке-одесситу, волею судьбы заброшенному на самое уголовное дно, а именно в один из лагерей знаменитого "Спецлеса" со страшным названием "мясокомбинат".
Ленин, как за картавость называли Саньку за глаза и самые козырные арестанты зоны, действительно не знал себе равных во многих вопросах, и единственным, на мой субъективный взгляд, недостатком его являлось то, что он не любил писать и потому не оставил после себя ни единой записанной мысли или строки. Санька никогда не был вором в законе в полном смысле этого слова, но тем не менее он был настоящим, без званий, вором по жизни и потому не считал для себя возможным навязывать кому-то идеи, "рулить", судить и становиться хоть какой-то, пусть и лагерной, пусть блатной, но все же властью.
Санька подчинялся только одному Господу Богу, не верил в хорошие советы и рецепты, а равно чужие истины и, как говорится, благодаря своему редкому опасному "дару", успел "отпыхтеть" полных двадцать шесть лет из прожитых на свете сорока семи.
Четыре жутких самосуда, девять лет крытой тюрьмы и всяких "спецов", более тысячи суток штрафного изолятора и БУРов в то время, когда там кормили только через день сечкой и липким серым хлебом спецвыпечки! Вся его прожитая жизнь прошла в бесконечных муках и вынужденных "постах", и, видимо, поэтому этот на редкость чистый, не отягощенный многими житейскими соблазнами мозг работал как часы и выдавал порой "на гора" такие ребусы и вопросы, от которых у туповатого лагерного начальства едва не выпадали от злости зубы.
Серый, как и Христос, никому на свете не "выкал", обращался только на "ты", и, когда в зону нежданно приехал генерал Вешков, бывший тогда начальником нашей управы, он, по обыкновению, по-простецки сказал ему пару слов, чем довел последнего до топота ногами и ругательств.
Внешне, да простится мне такая правда, Серый точь-в-точь походил на высокую, худую, горбатую обезьяну, передвигающуюся по зоне вечно шаркающей походкой некоего Сухаревича, и от одного его вида, а он никогда не ходил без сеточки с газетками и журналами, можно было смеяться полдня и совсем не обедать. И только глаза, глаза, эти почти святые, немножко водянистые и серые от "шубных" камерных стен, жалеющие, все-все понимающие, но еще до конца не простившие палачей и прочих типов "высокой" политики глаза, говорили о том, что эта смешная, губастая обезьянка, этот странный тип с претензией на оригинальность, как часто выражался он сам, знает нечто такое, чего не знают другие.
Да, я искренне и по-настоящему любил этого бродягу и человека, который никогда не поднял руки и на птичку, но так и не успел сказать ему об этом в глаза! И вот сейчас, в память обо всех винно и невинно погибших в лагерях за последние тридцать лет людях, цифры о коих все так же не просачиваются почему-то в печать, в память обо всех убитых, замученных изуверски и сожженных заживо, растерзанных собаками и задушенных, в память о тех, перед кем никогда и никто не извинится ни при каком строе, в память о моих соотечественниках и братьях я пишу настоящий рассказ как последнее "прости!" Саньке и всем иже с ним, таким же грешным и несчастным страдальцам-мечтателям, как и мы с вами. Бог им судья, и пусть хоть немного утешатся их матери, жены и дети.
На дворе стояла лютая уральская зима. Свирепствовал сорокавосьмиградусный мороз, в бараках было адски холодно, у людей изо рта валил пар. Спать приходилось месяцами одетыми, а то и под вторым матрацем, у кого он, конечно, имелся.
В тот памятный для многих день, а было это как раз в то весьма неспокойное время, когда на зонах часто усиливали охрану и боялись странно участившихся, будто по некой команде, захватов заложников и прочих подобных спектаклей, дежурным по колонии был сам хозяин, начальник лагеря подполковник Тюкин.
Как правило, хозяин наш любил дважды за смену обойти все жилые бараки и, как говорится, по делу и без дела нагнать жути на заключенных. Надо сказать, ему это удавалось без особого труда. Обходы заканчивались тем, что человек семьдесят - восемьдесят загоняли для профилактики в железные клетки, построенные специально на улице, у вахты, и держали там всю ночь, а других - языкатых, известных, дерзких и прочих, числом чуть поменьше, волокли сразу на пятнадцать суток в ледяные бетонные камеры.
Тюкин никогда не выписывал десять или двенадцать суток за то или иное нарушение режима, а "грузил" сразу пятнадцать, даже если ты нечаянно пукнул при нем под одеялом. Он в полной мере наслаждался своей безграничной таежной властью, и, чего греха таить, его, конечно же, боялись все или почти все заключенные в большей или меньшей степени.
Наш довольно старенький, но ещё хорошо показывающий телевизор был установлен прямо в коридоре барака на высоком столике так, чтобы передачи могли видеть сразу все девяносто с лишним человек отряда.
Ещё до начала передачи "Поле чудес" в тот вечер, а вёл её Влад Листьев, зеки буквально до отказа забили весь коридор и, закутавшись в бушлаты и шарфы, кто стоя, а кто сидя, вовсю дымили скрутками и сигаретами, дабы хоть немного согреться и, как говорится, в кайф глянуть ништяковое, весёлое "Поле".
Передача уже шла несколько минут, когда на пороге, едва втиснувшись в с трудом приоткрывшиеся двери, неожиданно появился хозяин и сопровождающая его свита из офицеров и прапорщиков.
При виде так некстати явившегося хозяина передние тотчас надавили на задних, и вокруг Тюкина и свиты моментально образовалось нужное и должное свободное пространство, разделяющее одних и других. Однако этого действа, или "шороха", было мало для ублажения хозяина; по царящим тогда да и ныне лагерным порядкам требовалось гораздо большее.
Ну, во-первых, никто из сидевших, за исключением завхоза отряда, не вскочил с места, во-вторых, "эти гады и ублюдки" сидели в помещении в головных уборах, никто не поздоровался с "папой", курили прямо в коридоре, а на стене не было графика просмотра телепередач.
Итак, в коридоре стояла гробовая тишина, и только ничего не ведавший об этом Влад Листьев весело острил и легко, красиво, утонченно подтрунивал над симпатичной милой провинциалочкой из Воронежской губернии, которая очень волновалась и от того заметно конфузилась и сбивалась, когда Влад по ходу верчения колёса задавал ей те или другие вопросы.
Слово на табло было достаточно длинным, одиннадцать букв, вопрос явно мудреным, и потому игроки никак не могли нащупать "нужную нить", мазали и, наугад называя не те буквы, огорчались.
Тюкин молчал, но смотрел не на экран телевизора, как зеки, а пристально вглядывался в лица осужденных, проверяя силу своего гипнотического, как он считал, взгляда или "присаживая на гипноз", выражаясь по-арестантски.
Да, в подобных условиях и обстоятельствах и пухленький кролик будет казаться сущим удавом, а потому "гипноз" действительно действовал, и бедные зеки спешно отводили взгляд в сторону либо виновато и приниженно опускали головы вниз, дабы не стать жертвой и козлом отпущения.
Два офицера и два дюжих прапорщика, словно четыре штыка, не шевелясь, стояли за спиной хозяина и ждали его реакции.
Тюкин частенько бил и их, в основном ссыльных взяточников и строптивцев по линии МВД. Он был настоящим князем в колонии и поселке и особо не церемонился ни с офицерами, ни с их интеллигентными, еще не обкатанными как следует женами. Однажды он прямо при заключенных разбил большие красивые и весьма прочные нарды об голову дежурного майора, который вовсю шпилил с осужденными на деньги, а между делом занимался еще и известными "голубыми" шалостями… С тех пор к "потерпевшему" этому накрепко прилипли сразу две клички - Шпилевой и Головатый.
Одним, словом, контингент служащих на "мясокомбинате" был еще тот, и, конечно же, отнюдь не случайно в своё время попал сюда и Тюкин…
Игра не по правилам не устраивала "барина" ни в коем случае, и он постоянно требовал от подчиненных только игры на себя.
Секунды тем временем бежали за секундами, развязка в бараке вот-вот должна была наступить, ее-то все и ждали.
- Ну сто, суцски?.. - наконец гаркнул и одновременно как бы прошипел Тюкин, в очередной раз обводя всех присутствующих тяжелым, немигающим взглядом. Он плохо выговаривал шипящие и букву "р" и потому изрядно шепелявил и "сикал" не по возрасту.
Я невольно открыл здесь тайну… и, возможно, многие из тех, кто прошел в оные годы через "мясокомбинат" и сейчас читает эти строки, наверняка узнают и вспомнят "бравого" начальника по кличке Сучка, а заодно, глядишь, припомнят и лагерного поэта-писаку Пашку, который слал целые поэмы в Верховный Совет, получал телеграммы от Шолохова и просил прислать бандероль с куревом у самого Леонида Ильича…
- Телевизол, понимаесь, смотлите, да?! Лабота, го-волите, тяжелая? - с сарказмом процедил он, не ожидая ответа. - Ну-ну… Холосо… Смотлите, сволочи, смотлите, посмотлим и мы завтла на нолмы, посмот-лим… - Тонкие, почти женские, его чувашские или мордвинские губы тронула едва заметная, но знакомая всем ядовитая усмешка. - Посмотлим!.. - еще раз напомнил он, намекая на то, что дарует всем эту милость далеко не просто так и не только по настроению, но и в обмен на… Намекая на то, что расплата за плохую встречу хозяина так и так последует неизбежно.
Сучка часто учил молодых офицеров, как именно следует придираться даже к самым примерным и безмолвным зекам в назидание другим. Он сравнивал преступника с телеграфным столбом и на полном серьезе говорил молодому: "Пличин, конесно, нет, но висят пловода… Висят! Пятнадсать суток, понимаесь".
Да, тот, кто однажды прошел школу Тюкина, мог смело идти в легионеры и претендовать на место под солнцем даже среди белых медведей! Вся жизнь лагеря походила на какой-то длинный кошмарный анекдот, с той лишь разницей, что над анекдотом смеются, а лагерь стонал и точно знал, что завтра всё повторится.
Хозяин обожал и жалел "выпачканного" Сталина, лояльно относился к покойному Брежневу, плакал по Андропову и презирал, готов был самолично расстрелять собственными руками этого перестройщика и мерзавца, как он его называл, Горбачева.
Именно таким был наш Сучка, и деваться от него нам, увы, было некуда.
Серый редко садился на первую или вторую лавку, туда, где обычно теснились более молодые и амбициозные блатюки, а предпочитая третью либо последнюю, устраиваясь по-простецки среди мужичков и дедков. В этот раз он сидел там же. Понятно, он не вслушивался в болтовню Тюкина и даже не смотрел в его сторону, будто того и не было, но с нетерпением, как и все, ждал, когда эта "глупая дичь" отвалит из барака и даст людям спокойно досмотреть передачу.
И вот именно на нем, на Саньке, остановил свой свинцовый взгляд Тюкин, следуя законам судьбы, биополя, а может, и в силу известности названного.
Он буквально выхватил его из массы зеков; это чувствовалось по интонации, с какой он обратился к Саньке:
- И ты, Селов, да?! - будто искренне обрадовавшись, произнес он, иронично покачав головой и глядя в упор на повернувшегося к нему Серого.
- Да, а что? - встрепенулся, оскалив в улыбке свои большие безобразные зубы, Серый, совсем без зла, но охотно, уже предвидя очередную дурость хозяина и наверняка заготовленную им плоскую реплику по случаю.
- Все жульнальчики на лаботе поцитуесь, газетки-книзецки всякие… Не пьесь, не кулись, не колесся, в калты не иглаесь… Цитаесь, понимаесь, в тюльме! - подколол хозяин Саньку, давая понять и ему, и всем сидящим, что ему, Тюкину, известно абсолютно все и о каждом.
- Ага, точно, начальник! Откуда знаешь, слушай?! - ещё шире расплылся в улыбке Серый, подтверждая открытие "больного".
- И волуесь, цветных людей на свободе обкладываесь, плавильно?
- Ну да, а как же, - согласился Серый, - не с ломом же мне под мостом стоять! Или, может, в служивые пойти, как некоторые?.. Ворую, да. Только с честными ты, начальник, немного маху дал, ага… У честных отродясь денег не было ни при какой власти… Забыл, что ли? Что ж я у честного украсть могу, нищету его беспросветную или профессию? А если и украду иной раз по запарке, так я ему втройне и верну позже, не боись. Не ему, так другому, какая разница. Дать и взять, природа и психика… Все законно. Но вот те крест! - Серый быстро и ловко перекрестился, - Ещё ни разу за семь судимостей не ошибся в выборе… Ни разу, начальник! - повторил он снова и как ни в чем не бывало повернулся к экрану телевизора.
Тюкин, конечно, по-своему оценил ответ Саньки и, прекрасно зная, что этот "типус" никак не относится к категории грабителей, хапуг или воров только по названию, моментально перевел разговор на другую тему.
- И сто зе?.. Ты тозе угадываесь здесь слова, понимаесь? - кивнул он на экран и миролюбиво сложил руки на животе, видимо решив уделить интересной передаче несколько минут рабочего времени.
- Да и угадывать тут нечего, по-ду-маешь, невидаль какая! - не поворачивая головы, ответил Санька на вопрос хозяина.
- Ну да, так уз и нецего, Селов! Вли больсе! - не поверил тот. - Это тебе не косельки из калманов таскать, понимаесь, ум тлебуется, ум, - съязвил он, ухмыляясь.
Офицеры и прапорщики дружно заржали за спиной Сучки, поддерживая начальника, а зеки, почувствовав расслабуху и миролюбивый тон хозяина, зашушукались между собой…
- Ну вот это, понимаесь, какое слово будет, Сёлов? - кивнув на телевизор, спросил Сучка вполне серьёзно, дабы одним только тоном утихомирить всех сразу.
На табло к тому времени было всего несколько угаданных букв, и слово, как я говорил, было достаточно длинным.
- Да я давно уже назвал его, начальник… И всё до конца угадаю вместе с призом ихним до кучи! Говорю же!.. - небрежно махнул рукой Серый. Чего, мол, элементарнее. - Поиграл бы третями через стеночку года три на фунту, сам бы, как Ванга, гадал, ага! - добавил он уже для публики, имея в виду игру в карты через стенку, когда с той и другой стороны сидят свидетели и все верят друг другу. Так играли только в крытых тюрьмах и только честняги по жизни, когда другого выхода сойтись не было.
- Влёсь, влёсь зе! - снова не поверил Сучка.
- И врать тут нечего, постой да посмотри, коли сомнения гложут. Все равно без дела по зоне шатаешься, меньше людей в клетки загонишь, сам "колено" хватанешь, подумаешь маленько… - ответил Серый без тени страха и приниженности перед начальником, но и явно перебарщивая в дерзости.
Сучка зло фыркнул и немедленно изменил тон:
- Но-но, Селов, смотли у меня!.. Я визу, у тебя снова язык длинным стал, понимаесь… Клетки! Давно высел из ПКТ, снова захотел, да? Не сути, не сути мне! Кто ты такой, мы и так все знаем, понимаесь, оцков набилаесь тут, остлись!
Да куда уж больше, - засмеялся Серый, - надавал и так сполна… Я уже вышел из этого возраста, начальник… - он слегка сбавил обороты, не рискуя дразнить дракона.
- Ну холосо! - не унимался Сучка, будто преследуя некую цель. - А если не угадаесь, понимаесь, Селов, сто тогда, сто? Болтун, понимаесь, балаболка, по-васему, или как?
- Угадаю, не волнуйся, начальник. Ты лучше скажи, что будет, если угадаю, а? - ио-еврейски уклончиво, вопросом на вопрос, ответил Санька.
- А сто бы ты хотел от нацяльника колонии, понимаесь, Селов? По УДО освободисся, водки бутылку стоб принёс тебе или сто?
Тюкин явно издевался над Санькой, намекая на довольно примитивные запросы зека.
- Водки и УДО мне не надо, это пусть твоя дичь у тебя заслуживает, а вот в поселок дня на три запросто мог бы отпустить, а?.. Покуражиться! Одно слово - и все дела, ты - хозяин… Куда я побегу-то, куда? Год с лишним осталось, не двадцать… Погнали, я готов! - шутя ляпнул Серый, лишь бы что-то сказать.
Сучка, как ни странно, наоборот, воспринял его слова на полном серьёзе, и в этом не было никаких сомнений.
- Э-э, цего захотел, а! - протянул он медленно, но и не совсем иронично, как должен бы, а скорее с совершенно другим оттенком… - Услый ты, Селов, услый, знаю! Не полозено законвоилованных зеков выпускать на волю, понимаесь, не полозено… Знаесь сам, знаесь, плоси другого цего, не дома, - пояснил он как бы с пониманием и даже сожалением.
Серый только отмахнулся, намекая на прекращение разговора. Задерживать "мусоров" в бараке от нечего делать, так сказать, зря вообще-то не полагалось, и это знали буквально все. Задерживая их, ты так или иначе задерживаешь, продлеваешь чьи-то неприятности. Но и сказать "вали уже!" самому начальнику лагеря в то время, когда он настроен на "базар", тоже позволит себе только идиот или явно ищущий несчастья! Тем более от этого как раз-то и может быть хуже всем…
Серый, конечно, учитывал всё это.
- Водки и бабу я себе и так достану, - сказал он минуту спустя. - У тебя вон наши бесконвойники-фэзэушники все огороды в поселке перекопали, сараев понастроили, коров пасут! Скоро жрать готовить будут и роды принимать… Подумаешь, я где-нибудь у вдовы три дня перекантуюсь, делов куча! Тебе-то что? Отмажешься, не боись! Да и кто тебя сдаст из твоей бригады, кто?! Они в город по пропускам ездят, а управу обходят десятой стороной, ручные! Пишись, или я ухожу в секцию, начальник, нечего тут лясы точить и порожняки зря гонять!
Серый замолчал, видимо настраиваясь на уход.