И тут он вдруг тяжело перевел дух и чуть не заорал:
- Черт, как здесь жарко!
Мы посидели молча еще немного. Снаружи хлопнула дверь, кто-то запел так громко, что там, в душевой с кафельными стенами, просто звон стоял. Я опять ополоснул лицо водой из ведра и услышал, как Тарн сказал:
- Ты не знаешь, Юлле был знаком с той девкой, которая звонила и собиралась покончить с собой?
Смахивая влагу, я ответил:
- Нет. Нет, я уверен - он ее не знал.
Теперь Тарн был спокоен и внимателен, как обычно.
- Ты собираешься ее разыскать?
На какое-то мгновение в голове у меня все замерло. Потом наконец я нашел, что сказать:
- То есть как?
Тарн откинулся назад и похлопал себя по голым ляжкам. Он, видно, искал сигареты.
- Начинать лучше всего с этого.
Порой надо помолчать - как можно дольше. Я так и сделал, пока Тарн не сдался:
- А может, пусть этим все-таки занимается полиция? У них больше ресурсов, чем ты себе можешь представить.
Мы уставились друг на друга, и под конец я не выдержал. Тарн тоже был знаком с тактикой молчанки.
- Ты это о какой полиции? - Получилось резче, чем мне бы хотелось.
Он опять шлепнул ладонями по мокрым ляжкам и улыбнулся.
- Может, ты имеешь в виду суперлегавых, которые ловят убийцу Пальме? - хмыкнул я. - У которых за главного один из официальных трепачей Швеции и которого выставляют этаким нашим Шерлоком Холмсом.
- О чем ты, черт подери? - разозлился Тарн.
- О полицейском начальнике, который во вранье собаку съел, - сказал я так же зло. - Он был председателем у легкоатлетов, когда некая спринтерша попалась на допинге. Он тогда выступал по телевидению и все начисто отрицал, - врал всему шведскому народу прямо в лицо.
- А, ну да, дело с этой Линдой, - сказал Тарн. - Но популярности ему не занимать.
- Нам честные нужны полицейские? Или пусть будут популярные трепачи?
На лице у него появилась гримаса раздражения. Но я не унимался:
- Нужны ли нам люди, которые доискиваются до правды и выкладывают ее нам? Или будем брать в полицию таких, которые готовы кормить нас любым враньем, лишь бы нам оно нравилось?
Он по-прежнему не отвечал.
- Ведь дело в деньгах, ты же понимаешь! - Я начал злиться. - Мы можем себе позволить покупать людей, которые снабжают нас приятной ложью.
Тарн молчал, а я завелся:
- Ты помнишь, как в одном обувном магазине был большой шухер? Полиция очистила помещение, перекрыла улицу, сам Наполеон Холмс прикатил на машине с турбинным двигателем, на другой машине явилась целая куча горилл, а мы, фотографы, держали наготове телевики - и все из-за чего? Сыщику просто-напросто понадобилось купить пару новых ботинок!
Он не отвечал.
- Ты помнишь? - не унимался я. - В газету это так и не попало. Писать о таком - значит отступать от "строго последовательной линии".
Тарн отмахнулся от меня как от назойливой мухи. Но я не отставал от него:
- Или ты имеешь в виду этих бедных мучеников легашей, которые оказались единственными свидетелями, когда какой-то наркоман сам себя, видите ли, избил до смерти?
Он раскачивался, потирал ляжки - отвечать ему явно не хотелось.
- Или ты имеешь в виду шефа уголовной полиции, у которого не стали отбирать водительские права, хотя он жал на все сто семьдесят, торопясь на лекцию?
Тарн потряс головой. Я ухмыльнулся ему:
- Наша шведская полиция, конечно, нуждается в таких интеллектуальных атлетах. Примитивный легаш лучше всех изобьет хулигана или какого-нибудь левого. Для этого его и учили, и снаряжение выдали.
Он засмеялся:
- Ну, что я говорил? Во всей редакции другого такого нет, чтобы мог так испортить дружескую беседу!
Я еще раз ополоснул пылающее распаренное лицо. Тарн сидел совершенно спокойно. Дубленый он, что ли?
- Послушай, я живу в Старом городе, квартиру одолжил у знакомых. Когда выхожу на улицу по вечерам или когда возвращаюсь домой поздно - знаешь, кого я тогда боюсь?
- Да ладно, - сказал Тарн.
- Я боюсь не бритоголовых. Они только орут, обалделые недоумки. Меня не пугают молодежные шайки или там какие-нибудь турки. Но когда появляется полиция и ее большой дежурный автобус - вот тогда я боюсь. От них лучше держаться подальше. Иначе можешь бесплатно прокатиться на Риддархольмен, или на Кларастранд, или на Шеппсхольмен и вернешься домой, изукрашенный хорошими синяками.
- Да ладно тебе, - снова сказал Тарн. - Смени адрес, переезжай на Юрсхольм.
- Бесполезно, - сказал я. - Дело не в том, кто ты такой. Дело в том, на кого ты можешь положиться.
Последние капли из пивной банки полетели на горячие капли парилки.
- Я фотограф. Меня били по башке все те же гориллы в Чили, в Аргентине и Испании, в Германии, Польше и Швеции. Все они одинаковы. Это новая раса, выведенная нынешними власть имущими с помощью современной техники. И они властвуют повсюду, потому что вертят законами как им хочется.
Тарн уже не протестовал. Теперь он только тосковал по сигарете.
- Ладно, - сказал я. - Пойду в полицию, расскажу, что знаю. Но сделаю это не раньше, чем буду уверен, что встречу там честного профессионала и порядочного человека.
В его глазах что-то блеснуло.
- Ты хочешь сказать... такого, как ты сам?
Я энергично кивнул:
- Я такой же, как большинство шведов. Публично не врал. Заметать следы после какого-нибудь убийства не доводилось. Даже не попадал в полицию за превышение скорости.
Тарн сказал насмешливо:
- Значит, ты честный шведский гражданин?
Я замотал головой:
- Теперь говорят не так. Теперь говорят: значит, у тебя не все дома.
Мы сидели и ухмылялись, глядя друг на друга, и чувствовали себя чуть получше. Поэтому я никак не ожидал услышать то, что, поднявшись, сказал Тарн. А он почесал ногу, по-доброму улыбнулся мне и спросил:
- Ты коммунист?
Я расхохотался, и он опять заулыбался.
- Какого черта, - сказал я. - Ты сам же говорил, что я пуще всех в "Утренней газете" могу испортить любую беседу. Можешь ты себе представить, чтобы я стоял навытяжку перед центральным комитетом? Коммунист... да я - так тебя разэдак - всю жизнь голосую за социал-демократов.
У Тарна был в запасе еще один вопрос:
- Ты что-нибудь читал из того, что пишет Милан Кундера?
- Он все больше пишет насчет пистона, - сказал я.
Тарн усмехнулся:
- У него есть еще и такое: "Борьба против власти - это борьба памяти против забвения".
Он повернулся и вышел, белый и худой, искать себе сигарету.
Пятница
4
- Но... они транспортуют лошадей на самолетах через Атлантический океан!
Я этого не знал.
- Моя сестра осталась там, в этом дерьме. Ее два раза таскали в комиссариат. Бьют ее палками и насилуют. Я должен ей помочь приехать сюда... но у меня нет денег на авиабилет. А деньги в Швеции есть. Лошадей на самолетах транспортуют через Атлантический океан! Я читал! Скачковых лошадей!
- Каких-каких? Скачковых?
- Да что за разница? Лошадей, и все! Скажи, разве человек не больше важен, чем лошадь?
- Скажу - да, конечно.
- Так почему же они возят лошадей на самолетах, когда возить надо людей?
- Позвони министру по делам иммигрантов. Он знает. Небось это правоверные лошади. А твоя сестра, она, поди, папистка и еретичка?
- Ты все шутишь. Когда ты без власти и когда ты ничего не можешь сделать, то ты все шутишь. Люди, у которых есть власть, никогда не шутят. Поэтому власть такая скучная, а которые ее имеют, такие зануды. Ну ладно. Дорогой amigo, что я могу для тебя сделать?
- Дорогой Зверь, querido compadre,ты меня понимаешь, как никто. Ты читаешь во мне, как в открытой книге. Я хочу встретиться с тобой. Сегодня.
- Ты хочешь встретиться со мной. Сегодня.
Его голос звучал как эхо моего. Ни одна интонация не менялась. Он добродушно посмеивался надо мной, говоря в то же время без единого собственного слова, что ему все ясно.
Мы не виделись много месяцев. И вдруг я звоню и желаю тут же наложить на него лапу. Значит, дело спешное, очень спешное. И в то же время ему не говорят, о чем идет речь. Значит, что-то такое, что нельзя доверить проводам.
- На улице перед твоей работой, а? - сказал я. - Когда кончаешь?
- На улице перед моей работой, - донесся глубокий тягучий голос. - В четырнадцать, или в два, как говорят на других языках мира.
Ну, на это уж я среагировать не смог. Слишком раннее было утро. Только угрюмо буркнул "чао" и положил трубку. Потом вылез из постели и включил кофеварку.
В "Свенскан"не было ни строчки. Радио не сказало ни слова.
Юлле получил ярлык: самоубийца, а Швеция такая страна, где подобные бестактности обходят вежливым молчанием. Допустим, кто-то полезет на телебашню, таща в рюкзаке десять кило динамита, и, оказавшись наверху, пыхтя, подожжет шнур. Всего-то и будет делов, что Бенгт Эсте снова нацепит очки и воспитанно попросит у зрителей извинения за паузу в передаче.
Пятница, сияющее летнее утро. Полный рабочий день для низшего класса.
Из судомоечной машины чем-то воняло. Холодильник требовал разморозки. Сток в уборной страдал запором. Вот как бывает, когда живешь в одолженной квартире.
- В Швеции есть только один пролетариат, - сказал я громко сам себе. - Это все мы, у которых нет постоянной работы и права чем-то владеть.
Мы, работающие временно там и тогда, где и когда никто другой не желает трудиться, мы, снимающие за дикие деньги жилье у тех, кто достаточно богат, чтобы жить где-нибудь еще. Мы, могущие рассчитывать лишь на две привилегии в новом приватизированном обществе, "общенародном доме": не иметь воспоминаний - ведь они докучают, и не иметь будущего - ведь о нем надо заботиться.
Готовя тебе горячий бутерброд к чашке кофе, я вяло топтался по кухне - голый, взлохмаченный, сонно почесываясь. И вдруг заметил хохочущую девицу в окне на другой стороне переулка.
Не думайте, что у каждого, получившего - после трехсот лет в очереди на жилплощадь - квартиру в Старом городе, окна выходят на Королевский дворец и он может лицезреть трескучий вахтпарад, машущую прохожим королеву Сильвию и новехонький кабриолет "порше", на котором ездит монарх. Большинство, ютящиеся, подобно мне, в глубине какого-нибудь тесного переулка, наслаждается видом на соседские апартаменты и чадом от модного кабака неподалеку, да еще неустановившимися голосами юнцов, которые по ночам поют "Хромую Лотту" и справляют нужду, перекрестно поливая край тротуара.
Я пронесся, словно вспугнутый кот, в уборную, обернул банным полотенцем чресла, провел гребнем по волосам и успел добежать до кухни, чтобы предотвратить взрыв кофеварки. И потом уж смог со сдержанным достоинством помахать девице напротив.
Когда ко мне заходят друзья, они при виде этой девушки обычно ухмыляются довольно гнусным образом. Какого черта, я же достаточно стар, чтобы быть ее отцом - а уж сегодня мог бы сойти за дедушку. Кроме того, есть и практические соображения, типичные для Старого города. Подумайте только - какие-то двое проводят вместе головокружительную ночь, а потом целые месяцы машут друг другу ручкой через переулок. Слишком уж это будет фальшиво.
Солнце, крадучись, проникло в квартиру, пока я прихлебывал кофе и с недоумением читал передовую статью о прогрессивных налогах... да, представьте - солнце в Старом городе! Четверть часа в день, пока оно проходит между двумя печными трубами на соседнем доме.
У меня есть и "частичный вид на море" - для тех, кто не страдает головокружениями. Если высунуться по пояс из окна гостиной, то далеко в конце переулка можно увидеть волны залива Риддарфьерден. Но не стоит слишком долго любоваться этим видом. Соседи могут запаниковать и вызвать пожарников с лестницей.
На улице поднялась суматоха. Но я даже не выглянул, мне было точно известно, что там произошло.
Водителю какого-то грузовика надо было разгрузиться на Стура-Нюгатан. Поскольку все места для стоянок уже заняты владельцами магазинчиков, ему приходится остановиться прямо на проезжей части. И тем самым он закупоривает улицу до тех пор, пока не завершит всех своих дел. Водители следовавших за ним машин начинают сигналить, а потом с утренней, еще не растраченной энергией все обитатели Старого города заводят обычную песню.
Мы оба - девушка и я - покачали головами. Не из-за водителей, ведь их не переделаешь, а из-за владельцев магазинов. Они начинают громогласно скандалить, как только кто-нибудь хочет превратить Стура-Нюгатан в пешеходную улицу: как же, ведь они тогда потеряют всех клиентов! А сами паркуют свои машины на улице, и те стоят по восемь часов, блокируя движение, а на клиентов наплевать! И если появляется какая-нибудь несчастная полицейская контролерша, так они готовы обратиться аж в Европейский суд.
Почему они такие дураки, эти люди, для которых самое главное - деньги?
Я снова принялся читать самое увлекательное из того, что удалось найти в "Утренней газете" - передовицу о прогрессивных налогах. Она оказалась мне не по зубам. Это был один из тех анализов, которые начинаешь понимать лишь тогда, когда попадаешь в число лиц с более высокими доходами.
Янне стал еще богаче: акции "Утренней газеты" котировались по 182 кроны, "вольво" поднялся на три кроны. Подумать только - если б у меня была тысяча акций "вольво", я бы за один-единственный день разбогател на три тысячи крон.
Я пролистал газету дальше. В самом конце была очень информативная заметка: рысак Give Me Moneyвыиграл хозяину 220 тысяч крон. Он держался сзади, пока впереди не появился просвет, и уж тогда он не подкачал.
Я жевал и жевал кусок жилистого польского рысака, лежавший у меня на бутерброде, и думал: а перед ним когда-нибудь открывался какой-нибудь просвет? При этой мысли я перестал жевать и выплюнул кусок.
Да, так, значит, лошадей возят самолетами через Атлантику?
Турсгатан - это место, пробуждающее примитивные чувства. Полоска пустыни, созданная для грохочущих поездов и гремящих автомобилей. Единственное место в центре Стокгольма, где можно свободно припарковать машину. И единственное место в Швеции, где люди мечтают об уличной кухне.
Мне удалось поставить свою тачку как раз напротив здания, которое называют Бонньеровским домом.Так написано на фасаде. Там еще написано "Олен", написано "Окерлунд",так что борьба за известность на Турсгатан кипит вовсю. На тыльной стороне здания какой-то сумасшедший, вскарабкавшись наверх, струей аэрозольной краски вывел между гладкими окнами свое воззвание: "Больше апатии народу".
У нас, то есть у Зверя и у меня, давно было постоянное место для встреч.
Надо подойти к трансформаторной подстанции напротив типографии и разыскать вход в переулочек под названием "Песком не посыпается", а потом проковылять вверх по ступенькам до зеленой площадки с полусгнившей скамьей.
Он выскользнул из двери с надписью "Технические отделы" и пошел большими пружинистыми шагами к переходу, не глядя на меня. Ждал зеленого света и упрямо смотрел в другую сторону. Быстро пересек улицу, взлетел по лестнице несколькими небрежными скачками и уселся на скамье, притворяясь, будто не заметил меня.
Я улыбнулся. Вот так же мы встречались в Буэнос-Айресе много лет назад, на разных скамейках, в разных парках, и шептали друг другу новости углом рта, пока я наконец не получил для него фальшивый паспорт и настоящую визу беженца, отвез его в аэропорт и не отдал ему все свои деньги.
- Tranquilo,Зверь, - сказал я. - Речь идет лишь о небольшой услуге, и полиция безопасности нас пока еще не ищет.
Он повернул голову и одарил меня ослепительной улыбкой. Такой улыбкой, от каких молодые дамы краснеют и забывают уже данные кому-то обещания, а пожилые господа бледнеют и начинают проверять, на месте ли бумажник.
Его зовут El Animal - Зверь, а лучше Чудовище, а может, Скотина? - ведь он устрашающе безобразен. У него черная кожа, костлявое лицо с низким лбом, большим носом и мощной челюстью - уже это придает ему сходство с обезьяной. Для усиления эффекта у него короткая курчавая бородка, заползающая неестественно высоко на широкие скулы. Он обычно хвастается тем, что мог бы, если б захотел, насмерть перепугать Кинг-Конга, но, скорее всего, если он и опробовал силу своего воздействия, так на полуцивилизованных и изнеженных гориллах в зоопарке.
И при всем при том, когда его белоснежные зубы испускают сияние, отвечаешь улыбкой.
- Ну, друг мой, - зарокотал его глубокий тягучий голос, - чем могу быть полезен?
Я потряс головой, раздумывая.
- Меньшим, чем ты думаешь, но большим, чем я вообще-то смею просить.
Зверь был родом из Северной Аргентины. Пастух и наездник, сначала он стал троцкистом и партизанским вожаком, потом политзаключенным и беженцем и, наконец, специалистом по компьютерам в одной из типографий Стокгольма.
Поэтому мне и пришло в голову ему позвонить. Я протянул ему красный конверт.
Он вытащил дискету и с любопытством глянул на меня.
- Хочу узнать, что на ней, - сказал я.
Он флегматично пожал плечами и улыбнулся: пустячное, мол, дело.
- Поосторожнее, - сказал я. - Парня, который ее вчера прочитал, обнаружили висящим в петле. У него же в гараже.
Любопытства на его лице прибавилось. Я рассказал всю историю с самого начала. Он смотрел на меня неотрывно.
- И тебе не нравится, когда Юлле убивают?
- Мне не нравится, когда убивают кого бы то ни было.
Он поднялся на ноги одним махом.
- Пойдем.
С трудом поспевая за ним, я просеменил через улицу и в подъезд "Технических отделов", по длинным коридорам и крытому переходу в компьютерный зал. Зверь подошел к одному из экранов. Пальцы пробежали по клавишам, дискета скользнула в свою щелку, на экране вдруг появился текст:
мИЛЫЙ мОЙ,
я БОЛЬШЕ НЕ МоГУ. я ВСЕ ОБДУМАЛ,
И ВЫХОДИТ, ЧТО И ПЫТАТЬСЯ НЕ НАДО.
тЫ ДОЛЖЕН ПОНЯТЬ. нЕ ДУМАЙ ОБО МНЕ ПЛОХО.
ПРОЩАЙ. юЛИУС.
Читая это послание, Зверь поглаживал курчавую бороду. А потом медленно повернулся ко мне:
- Но Юлио был эксперт по компьютерам?
- Ну да.
Он снова прочитал текст, пожал плечами и презрительно махнул рукой:
- Это писал кто-то, ничего не понимающий в компьютерах.
- Откуда ты знаешь?
Зверь нагнулся над клавиатурой. Текст исчез. Экран был чист.