13
Петельников остановился у самой двери парадного. Не взяв куртки, вышел он из машины на осенний ветер в белоснежном свитере тончайшей вязки из шерсти горной козы, в отглаженных кремовых брюках и туфлях из бесшумной мягкой кожи. Старший оперуполномоченный уголовного розыска полагал одежду неотъемлемой частью своей сущности, как, впрочем, и квартирный интерьер с бытом. Он был убежден, что неряха не может хорошо работать, легкомысленный никогда не станет истинным другом, недалекий не сумеет полюбить… Ибо натура нерасщепима.
Петельников прошелся по лестнице в поисках квартиры под номером 1а. Таковой не было. Его надоумило спуститься по ведущим вниз ступенькам. Квартира под номером 1а оказалась подвалом. Он открыл толстенную шумозащитную дверь и вошел…
Музыка остановила. Современный непререкаемый ритм старался схватить человеческое тело и двигать им, подчинять и командовать. Петельникову, привыкшему к классике, захотелось сопротивляться. Но под навязчивым ритмом текла вроде бы неброская мелодия - за ней нужно было следить, за утекающей, за зовущей куда-то далеко, может быть, в космос. И тогда музыка захватывала душу, ритм не замечался и хотелось просто слушать и слушать.
Оркестр умолк. Человек восемь ребят молча смотрели на вошедшего.
- А почему, собственно, "Плазма"? - спросил Петельников.
- Мы горим высоким накалом, - мрачно объяснил молодой человек в очках и с бородкой.
- И сжигаем других, - добавил кто-то.
- А вы с проверкой? - спросил бородатый, - видимо, руководитель.
- Я с просьбой.
Музыканты расслабились. Петельников подошел к их аппаратуре. В тридцатых годах ее бы посчитали за пульт управления межпланетным кораблем. Один синтезатор ошеломил бы.
- Неплохо устроились, - заключил Петельников, разглядывая обшитые деревянными панелями стены, мягкие кресла, кофейный столик и яркие светильники.
- Все своими руками, - бросил один из музыкантов небрежно.
- И кресла?
- Все, кроме инструментов. Тут был кошачий подвал.
И оперативник сразу понял, что он полюбит эту группу, потому что ему нравились люди, делающие собственными руками мебель, музыку и свои судьбы.
- А вы, извините, кто? - спросил бородатый руководитель.
- Я из уголовного розыска, капитан Петельников. - Он предъявил удостоверение.
- Вроде бы музыку мы не воруем…
Ребята улыбались. Что-то в них было общее, как у родственников. Он разгадал: молодая серьезность. Все в одинаковых темных комбинезонах, как рабочие где-нибудь в гараже или на стройке; обязательно усы, или бородка, или то и другое, да еще и очки. Правильно, ибо плазма - штука горячая и серьезная.
- Какая у вас просьба? - спросил руководитель, самый из них солидный.
- Устроить в вашу группу одного паренька…
Теперь музыканты рассмеялись и глянули на оперативника, как на крайнего простака.
- Товарищи, вы не поняли. Не за родственника прошу, не за приятеля…
Он рассказал про Шатер и про Грэга. Музыканты молчали. Юноша, игравший на ударнике, достал платок и вытер мокрый лоб.
- Знаете, к нам очередь стоит.
Ребят словно прорвало:
- С консерваторским образованием не берем…
- "Плазма" вот-вот перейдет в профессионалы…
- Какой-то бард-самоучка…
- Пусть идет в кружок при жилконторе…
- Мы как музыканты…
- А я пришел к вам не как к музыкантам! - перебил Петельников голосом, который по мощи не уступил бы синтезатору.
- А как к кому? - спросил тот, которого он перебил.
- Как к гражданам! Что бы вы сделали, если бы под окнами вашего подвала стали бить человека?
- Выбежали бы, - хмуро сказал руководитель, уже понимая ход мысли оперативника.
- С электрогитарами, - улыбнулся молодой человек, походивший минимум на доцента.
- Товарищи, так ведь бьют! Нужно выбегать! С электрогитарами! Никто не просит, чтобы он с вами выступал. В конце концов, можете вы сделаться коллективным наставником?
- У вас, наверное, подобных "артистов" много? - спросил музыкант, походивший на доцента.
- Следующего обещаю свести в симфонический оркестр.
Все засмеялись. Петельников вздохнул: пожалуй, первый раунд за ним. Впрочем, подобных раундов предстоит много, ибо неизвестно, что и кому сейчас обещает в Шатре Леденцов. Не пришлось бы идти в хореографическое училище и пристраивать в балерины Ирку-губу.
В понятие "розыск преступника" люди вкладывали один очевидный смысл - бежать, ловить, стрелять, хватать… Но любой оперативник лишь усмехнется от этого очевидного смысла. Конечно, ловят, хватают, стреляют… Иногда. Как-то он месяц прокопался в архиве одного учреждения, отыскивая клочок бумаги, от которого зависела судьба человека… Неделю помогал чистить общественную уборную в парке, куда хулиган бросил нож… Два месяца безвыходно прожил в квартире у жены рецидивиста - ждал ее мужа, - смотрел телевизор, готовил обеды, убирал, стирал… Десять дней вез из Владивостока наиважнейшую свидетельницу, семнадцатилетнюю мать с ребенком, которого купал в вагоне, бегал для него на стоянках за молоком и тальком… Вот и сейчас не ловит и не стреляет, а уламывает музыкантов.
- Рок-группы поносят все кому не лень, а за помощью идут, - грустно заметил руководитель.
- Я считаю: чем больше ансамблей, тем меньше безобразий, - серьезно возразил оперативник.
- Не хотите ли кофе? - предложил вдруг руководитель.
- С удовольствием.
Вот не теперь ли он выиграл первый раунд?
Они сели за низкий овальный столик, расписанный под палех. Вроде деревянной ложки. Делать такой столик кофейным не стоило бы: на нем меркло все, что ни поставь, как в цветочной клумбе. Однако кофейные чашечки не померкли, - может быть, оттого, что расставили их две элегантные девушки, появившиеся неизвестно откуда.
- Как вы относитесь к хэви метал? - спросил кто-то.
Петельников вздохнул. Ребята засмеялись, но потребовали:
- Говорите прямо.
- Для меня хэви метал слишком примитивен.
- Но тяжелый рок - это музыка городских подростков! - вспыхнул самый юный музыкант.
- А разве музыка делится на подростковую и взрослую, на городскую и сельскую?
- В городе тыщи ребят играют тяжелый рок! Почему?
- Тяжелым роком легче овладеть, - улыбнулся Петельников.
- Так вы бьете хэви метал? - уже чуть не бросился на него парнишка, наконец-то дорвавшись до зримого и близкого противника.
- Отнюдь. Я предпочитаю классику, но мир наполнен многими и разными звуками.
- Гордитесь, что любите классику, - заметил руководитель. - Любить классику легче, чем эстраду.
- Разве? - не поверил Петельников.
- Классика нами впитана вместе с молоком матери, как нечто прародительское. Она как бы жила всегда, она вечная, она не развивается, она лишь трактуется. А эстрада - это новообразование, это беспрерывные поиски, движение, мода… Поэтому хаять ее проще простого.
- Товарищи, - запротестовал оперативник, - я эстраду не хаю. Я сказал, что люблю музыку классическую.
- А песню? - спросила одна из девушек.
Петельников понял, что это допрос. Возможно, что от его ответов будет зависеть судьба Грэга. Но подстраиваться он не намерен.
- В современной песне мне частенько мешают слова.
- Есть же первоклассные поэты, - вроде бы обиделась девушка, и Петельников догадался, что она певица.
- Хотите послушать жуткую историю? - предложил он.
- Из вашей уголовной практики? - хихикнула вторая, дивясь странному переходу на другую тему.
- Однажды в моей квартире случился пожар. Огонь бушует, как в домне. От жара лопаются стекла, трещат стены, рушится кровля, горит на мне одежда… Но это все пустяки, по сравнению с тем пожаром любви, который бушует в моей груди…
Все засмеялись, догадавшись, что он пересказал слова песни. Петельников незаметно порадовался: может быть, он еще выиграл полраунда? Но дознание есть дознание, и вопросы сыпались отовсюду:
- Ваш любимый композитор?
- Чайковский, Моцарт и Бах.
- Случаем, не знаете, сколько кантат написал Бах?
- Двести двадцать.
- Ваше самое любимое у Баха?
- "Каприччо на отъезд возлюбленного брата", - сказал Петельников ради красного словца, ради оригинальности названия.
- Под музыку можете работать?
- Представьте себе, могу.
- Значит, вы ее не слышите?
- Наоборот: чем тоньше музыка, тем больше конкретных идей приходит мне в голову.
- Как вы относитесь к Высоцкому?
- Как к великому человеку.
- Потому что он сам писал стихи, музыку и сам исполнял?
- Потому что сумел выразить боль своего времени. Потому что был народным артистом, которого слушал и рабочий, и ученый, и подросток, и преступник. И еще: он своим пением мужчин приобщал к мужеству.
- Такой вопрос: преступность и музыка?
- Чем больше хорошей эстрады, тем меньше преступности.
- Вы это серьезно?
- Конечно. Когда развлекаются, то не пьют и не хулиганят.
- Ваша самая любимая группа?
- "Плазма".
Сперва они засмеялись, а затем пошел такой шум, будто здесь пили вино, а не кофе с печеньем. Разогретые своими же вопросами, музыканты позабыли про гостя, про серьезность, про бороды и усики, глотали чашками кофе и кричали так, что эти самые бороды дыбились намагниченно, а комбинезоны мешали размахивать руками. Оперативник смотрел на них с радостью: творческий и честный коллектив. Вот сюда бы всех шатровых… Впрочем, еще с Грэгом неясно.
Но тут же Петельников понял, что судьба Артиста решена, потому что руководитель поершил бородку и спросил вполголоса:
- А он нас не обворует?
14
Он дышал в три приема, как учили йоги. И рекомендовали утром, сразу после сна, сосредоточить свою мысль на чем-нибудь одном, на каком-то несуетном предмете. Леденцов выбрал десятикилограммовую гантелину, спокойнее ее ничего на свете не было. Он делал зарядку, стоял на голове, принимал душ, думая лишь об этом чугунном снаряде. Но шаровидные култышки в его сознании делались резиновыми, становясь то вытянутой головой Бледного, то лобастым кругляшом Шиндорги. И волевая мысль, Заслоненная этими марионетками, перескакивала на случай с сигаретой…
Ребята не хотели быть хорошими. Вернее, стеснялись. Почему? Почему плохим быть менее стыдно, чем хорошим? В чем тут тайна? Не задать ли этот вопросик своему блокноту под названием "Мысли о криминальной педагогике, или Приключения оперуполномоченного Бориса Леденцова в Шатре".
Но его позвали пить кофе.
Людмила Николаевна по воскресной привычке просматривала за завтраком журналы, листая какой-то иностранный ежемесячник. Ее смешок удивил: что может быть веселого в рефератах по биологии?
- Боря, для тебя. В моем свободном переводе… Так, существует множество теорий преступности. В том числе и биологическая, которая утверждает, что преступления совершают люди, имеющие сорок семь хромосом. Надеюсь, ты знаешь, что у человека их сорок шесть?
- А не тридцать две?
- Боря, это зубов тридцать два. Так, дальше… Известный борец… Пожалуй, громила. Известный громила Пит Чауз, отбывающий девяностодевятилетнее заключение - боже! - эту теорию опроверг. У него ровно сорок шесть хромосом, как у нормального человека. Вот смешное… Когда исследовавшие его ученые рассказали про теорию, Пит Чауз ее одобрил и сказал, что все верно: у него сорок семь этих самых хромосом. На вопрос ученых, откуда ему это известно, Чауз сказал: "За свою жизнь я ухлопал ровно сорок семь несговорчивых типов".
Леденцов слушал вполуха, даже не усмехнулся. А что, если теория верна? И у всех этих Бледных, Шиндорг и Грэгов по сорок семь хромосом? Тогда хоть лопни, а Шатра не разогнать. Нет, теория глупа: ему были известны пропащие подростки, которых теперь не узнать. Скажем, Генка-дух. За импортный диск маму не пощадил бы. А теперь Геннадий Михайлович Духов, изобрел тележку-самокатку для садоводов.
- Боря, сотрудников уголовного розыска обворовывают?
- Плох тот сотрудник, которого можно обокрасть.
- Значит, ты плох, Боря.
Он глянул на нее непонимающе. Она пила кофе, как всегда, с каким-то артистизмом, будто ее тайно снимают для кино: голова с тяжелыми каштановыми волосами слегка откинута, спина пряма, щеки голубоваты даже после душа, чашечка поднята высоко и любовно.
- Боря, нас обокрали.
- Как?
- Триста рублей из шкатулки…
- Сто пятьдесят завтра верну.
Завтра он выходил на работу. Половину ущерба взял на себя Петельников. Идти за денежным возмещением к руководству они не решились.
- Боря, я не прошу вернуть. Если тебе нужно…
- Деньги пошли на одно оперативное мероприятие.
- О, мы финансируем работу милиции?
- Мама, сколько ты скупила для лаборатории на свои деньги белых мышек, кошек и разных там морских свинок?
За это непочтительное напоминание его послали на рынок за картошкой, снабдив двумя сумками на пять килограммов каждая. И советом: купить рассыпчатой, с песчаных, лучше всего с новгородских, земель. Размяться он был не прочь, да и думать это не мешало.
Все-таки почему ребята стыдятся своих хороших порывов? Он же видел, как они мучились болью отличника, чужой болью. Почему им хотелось казаться более жестокими, чем они были на самом деле? И опять-таки, почему плохим быть не стыдно, а хорошим стыдно? Тут какая-то глупая загадка, кособочившая человеческие отношения, ибо добро есть добро, как и свет есть свет.
На рынке Леденцов сразу пробежал в картофельный ряд. Зимой тут лежали унылые груды, вся картошка была одного серого тона. Сейчас неокрепшая кожура имела свой цвет и даже оттенки. У каждой хозяйки интересные клубни. Розовые, продолговатые, ровненькие, как отполированные; круглые, вроде бы сиреневые, и такой яркости, словно их окунули в чернила да еще чуть-чуть прибавили серебристого блеску; маленькая и беленькая с кожицей-пленочкой, которую и чистить не надо; громадная, желтая, будто уже заправленная сливочным маслом, поэтому даже на вид сытная… К этой, к сытной, он и подошел.
- Это картошечка? - на всякий случай спросил Леденцов, озадаченный ее размерами и сливочной желтизной.
- Неужели апельсины?
- А чья?
- Моя и есть.
- Вернее, из какой земли?
- Так со своего огорода.
- Точнее, из каких мест?
- Новгородская.
Ему и велено купить новгородской, рассыпчатой. Десять килограммов, чтобы хватило надолго.
На улице, при скорой ходьбе сумки тяжелели. Он намеревался, как и было задумано, нестись с ними до дому, но подвернувшийся трамвай соблазнил. Леденцов угнездился на площадке, сразу вернувшись к прерванному размышлению, не отпускавшему его…
Коли стыдно быть хорошим… Но это же тупик! Коли стыдно быть хорошими, то какими остается быть? У них нет положительного идеала, даже самого завалященького, а тогда им некуда и двигаться. К кому, к чему? Черти парнокопытные! Шиндорге запугивать первоклашек не стыдно, Бледному выражаться при Ирке не стыдно, Грэгу не уступить места и положить гитару женщине на колени не стыдно, Ирке не по-девичьи хлестать вино и ходить распустехой не стыдно. А показать сострадание к чужой боли…
Подросток лет тринадцати сидел крепко и угрюмо. Рядом стояли две пожилые женщины. Одна смотрела в потолок с таким видом, будто сидеть ей век не хотелось; вторая разглядывала мальчишку, как заползшее в трамвай насекомое. Но обе молчали. Леденцову захотелось подойти и огреть мальчишку картошкой - новгородской, рассыпчатой. Не из таких ли мальчуганов проклевываются шатровые петушки?
Трамвай остановился. Леденцов нехотя, словно что-то здесь не доделал, вывалился на асфальт. Приехал и мальчишка.
- Гражданин, можно вас? - остановил его Леденцов.
- Чего?
- Ответь мне на один интимный вопрос.
- Домой надо…
- Скажи: у тебя протез?
- Какой протез?
- Деревянный, алюминиевый, пластмассовый… Короче, у тебя костяная нога?
- Нет…
- Может, плоскостопие или колченогость?
- Зачем…
- Ранен, контужен?
- Не контужен.
- Ага, значит, болен.
- Чем болен?
- Мало ли чем. Грипп, коклюш, свинка, а?
- Не болен.
- Ага, значит, устал.
- Чего вы ко мне прицепились?
- Тогда ответь мне, как мужчина мужчине: почему ты не отлип седалищем от места и не уступил его женщине, у которой наверняка и ноги болят, и грипп есть, и усталость лошадиная? А?
Мальчишка мгновенно насупился. Выходило, что к нему не бездельно пристал молодой рыжий парень, а остановил взрослый за допущенную провинность.
- Не знаю, - промямлил он, разглядывая асфальт.
- Ведь тебе что сидеть, что стоять. Так?
- Ну, так.
- Почему же не уступил?
- Не знаю…
- А ты подумай.
Со стороны их могли принять за братьев: старший отчитывает младшего, например, за то, что тот не хочет взять одну из тяжелых сумок. Уже прошли два трамвая, уже люди намекающе их поталкивали.
- Стыдно, - вдруг сказал мальчишка.
- Стыдно уступить место? - не поверил своим ушам Леденцов.
- Угу.
- Стыдно поступить хорошо?
- Все будут смотреть…
- Впредь не стыдись, - рассеянно отпустил его Леденцов.
Совпадение поразило: его подопечные тоже стеснялись добрых дел. Неужели все подростки такие? Но он вспомнил свою школу, где умных уважали, хороших любили. Возможно, разгадка лежала где-то в сравнении Шатра и его школы. Сосредоточиться мешали тяжелые сумки.
Дома он прошел в свою комнату, сел на диван и включил тихую задумчивую музыку. Педагогические сочинения ждали его строго и уже вроде бы нетерпеливо. В них есть ответы, там все есть…
Неожиданно припомнилось, как он выступал в ПТУ. Была встреча молодых работников милиции с молодыми рабочими. Он рассказал про свою работу и предложил задавать вопросы. Их не оказалось. Он ударился в воспоминания острых случаев из практики. Ни одного вопроса. Тогда Леденцов подбросил "клубнички" - про трупы, про заглоченные бриллианты, про насильную любовь… Вопросов не было. Так бы и тянулось, не осени его, что он не с беседой выступает, а элементарно перед ними выпендривается. После вечера педагог ему объяснил: "Вопросов они не задавали, потому что стесняются выглядеть умными".
Мама звала обедать…
Новгородская картошка развалилась на куски и желтела в тарелке почти с мелкокристаллическим блеском. Ее парок тревожил ноздри; впрочем, призывно пахла и селедка, которую Людмила Николаевна вымачивала таким способом, что та походила на анчоусы. Но и вкусная еда не отвлекала Леденцова от мыслей. Он рассказал про мальчишку в трамвае.
- Очень даже объяснимо, - не удивилась Людмила Николаевна.
- Если только с биологических позиций…
- С психологических, Боря. Представь, что в трамвай вошла женщина и все мужчины вскочили. Не сомневаюсь, встал бы и мальчишка. Но ведь все сидят. Выходит, что подняться надо ему одному, то есть выделиться из всех. Проявить индивидуальность. Боря, на это и многие взрослые не способны.
- Почему?
- Психологическая сила толпы.
- Что-то я не верю в эту силу…
- Не знаешь, что многие люди живут не как им подсказывает разум или желание, а стараются жить, как все? Не слышал, что трудно быть самим собой? Я имею в виду человека с индивидуальностью.