– С чего ты взял про Дантиста, Кирьяша? – осмелившись, подал голос толстяк. – Никаких сговоров у нас не было. Скажи, Хрящ? И в голову не приходило. А если что прошляпили?.. Что не так?.. Тут ведь тоже не медок. Это ты на готовенькое приехал. А нам пришлось обстановку разведать. Кистеня, этого местного королька, ублажить… Да ты все сам понимаешь, Кирьюш? Голова у тебя светлая. А если что, прости. Бумажку-то про тайный схрон мы же выведали у служки.
– И с монахом тебя свели, – присоединился Хрящ, утирая разбитую в кровь морду.
– А раз миром он ее не отдал, наверное, правильно ты его казнил, – закончил Ядца, кисло усмехаясь. – Поганец дорого запросил, вот и нашел свое.
– И с каждым так будет, кто башку подымать на меня станет! – уже миролюбивее рявкнул Кирьян. – Поняли, значит?
– А чего тут не понять.
– В морду не дашь, сами не попросите, – подвел черту Кирьян. – Ну-ка, посмотрите, что с дворником? Вроде как из-за нашего шума в себя пришел?
Ядца и Хрящ, почесывая бока, бросились исполнять поручение.
– Дубок! – окликнул Рожин Пашку, прижавшего у порога совсем закисшего мальчугана. – Давай сюда сучонка!
– Папка! – завизжал Игнашка.
От крика сына или от толчков бандитов Мунехин застонал, приоткрыл глаза на залитом кровью лице. Был ли он жив? Наверное, еще жил, хотя окружающее воспринимал с трудом и как ни силился подняться с пола, у него это не получалось. Ядца подлез к нему со спины, сел на пол, затащил его голову к себе на колено, чтобы тот мог видеть Рожина за столом. Хрящ вылил на Мунехина несколько ковшов воды, пока его не остановил Кирьян решительным жестом руки:
– Не убил, так хочешь, чтоб он захлебнулся?
– А пущай хлебает, – не успокаивался тот. – Заодно и умоется. Морды-то не видать совсем. Ядца, ты ему, урод, весь нос разбил.
– Не целился, – отмахнулся Ядца. – Будет знать, как на меня бросаться. Во! Совсем глазки открылись!
Мунехин действительно после водяного душа живее заозирался, ища глазами сына, и, найдя, успокоился.
– Ты, мужик, соображаешь, кто перед тобой сидит? – без проволочек рявкнул Кирьян.
Мунехин не проронил ни звука.
– Язык прикусил? Или не хочешь говорить?
Мунехин только отвел от него глаза, уперся в стенку тоскливо и без всякой надежды.
– Ну молчи. Скажешь, как приспичит. – Кирьян крикнул солидно: – Легата не забыл?
Мунехин повернулся, заинтересованнее всмотрелся в глаза Рожину.
– Не забыл. Так я от него привет тебе должен передать. Слышь? Помнит тебя Илья Давыдович и просил передать. Меня уполномочил. Заметь, не эту сволочь, что тебя чуть не убили.
Ядца и Хрящ недовольно поморщились.
– Одного поля ягода, – выдавил из себя Мунехин почти неслышно.
– Не скажи. Я тебя от смерти спас. И на будущее обещаю – жить будешь. И сучат твоих не трону, если станешь послушным.
– Что надо?
– А ты не догадываешься?
Мунехин промолчал.
– Ты зачем попа спер в подполье?
– А было бы лучше… если его… священник нашел? – Мунехин заговорил, но язык плохо ему подчинялся – ему мешала кровь и выбитые зубы, он закашлялся и со стоном выплюнул несколько штук вместе со сгустками крови. – Или милиция?
– А тебе откуда известно о милиции? – насторожился Кирьян.
– Ты меня… за дурака-то не держи, – отплевался, наконец, Мунехин и заговорил увереннее. – Где убийство, там и власть.
– Соображаешь. А шуры-муры с ними не водишь?
– Какой интерес тогда прятать?
– Я не знаю. Ты ответь.
– Мели, Емеля…
– Что с трупа взял?
– А что с него возьмешь? Труп и есть труп.
– Нож где?
– А там и выбросил, когда на доску клал покойника.
– Проверю! Смотри!
– А проверяй. Крысам не сожрать. Там и будет.
– А чего тебе понадобилось прятать труп? Какой интерес? Ты же якшался с монахом?
– Знал немного. Схоронил по-христиански.
– А менты или попы не сделали бы?
– Сделали бы. Почему нет.
– Ну а чего полез? Следил за мной?
– Кабы не убрал я его, все подозрения бы на меня пали. Тебя никто не знает.
– Вон как! Это почему ты так уверен?
– Бывал он у меня дома. Что скрывать.
– Вот, уже теплее, – Кирьян потер от возбуждения руки, заерзал на подавшем жалобный скрип стуле. – Вот теперь и скажи мне, с чего это вы подружились?
– Верующий я.
– Ах, исповедовался, никак?! – Рожин закатил глаза, загримасничал, изображая кающегося грешника, только что не крестился, но вдруг разом замер и рявкнул на Мунехина: – Дурить меня не советую! Я тебя предупреждал?
– Чего ты?
– Ну так слушай еще раз. Старшему твоему я нашел место. Пока ты мне здесь сказки брешешь, он будет крыс кормить в каменной яме.
Мунехин дернулся в ужасе.
– Да, да. Нашел я ему местечко в подземелье. Помогли друганы. Слышал, небось, о Костыле? Не один ты в подвалах рыщешь. Золото шукаешь! Несговорчивый у тебя старшенький-то. Драчлив. В тебя весь. Сейчас сидит. Одумается, выну на свет Божий, а нет – крысы сожрут твоего сучонка.
Мунехин вскрикнул, не находя слов.
– Чего орешь-то? Спасай, отец, сына. Он молчит, должно быть, по глупости. Мал еще. А может, и вправду ничего не знает. Но тебе-то все известно?
– Чего вам надо?
– Зачем тебя Стеллецкий послал сюда, на край света? Чего искать?
– Не посылал меня никто.
– Не любишь ты сына…
– Убежал сюда сам. По доброй воле. От вас, проклятых.
– Хорошо. Поверю, – не раздумывая, хлопнул Кирьян лапищей по столу. – А в подземелье кремля чего рыскал?
– Поклянись, что со мной и детьми ничего не будет, – скажу все.
– А что тебе с моей клятвы? Я же бандит! Обмануть могу.
– Бог тебя не простит.
– А я не верующий. Нашел чем пугать!
– Сатана ты! Дьявол из преисподней!
– Не ори. Если все расскажешь без утайки, выдашь сам, обещаю: и тебя, и пацанов твоих не трону. Но поедешь со мной в Москву. А там Легат решит, что с тобой делать. Согласен?
Мисюрь, обессиленный, в изнеможении закрыл глаза.
– Не сдох бы на радостях? – всполошился Ядца, тряся его за плечи.
– Я его сейчас водичкой, – бросился за ковшом Хрящ.
– Не надо воды, – зашевелился Мисюрь.
– Что под землей искал? В подвалах церковных? – Кирьян поднялся из-за стола, подошел к Мунехину, присел, подтянул лапищей его голову к себе, заглянул в глаза. – Ну! Говори! Урою!
– Корону царицы непризнанной.
– Чего?
– Слыхал про Марину Мнишек?
– Это какую?
– Полячку. Жену Дмитрия. Царем хотел править на Руси, да вором как был, так и остался.
Из дневника Ковшова Д. П.
У Колосухина гостил сам владыка областной епархии, архиепископ Иларион!
Об этом нас с Владимиром Михайловичем торжественно оповестила Нина Петровна, старушка, дежурившая в приемной. Я заглянул к Колосухину, тот вел беседу с совершенно седым длинноволосым старцем в черной шапке с крестом и в черном просторном одеянии. Я поздоровался, старец мне величаво кивнул, шеф, будто не заметив, коротко велел ждать его звонка. Шаламов так и протоптался у порога, за моей спиной.
– Куда он будет нам звонить? – ничего не понял я, вываливаясь назад.
– И почеломкаться не дал с батюшкой, – пыхтел криминалист обиженно. – Пойдем ко мне. На чердак. Найдет, догадается.
Михалыч копался у стенда с оружием, разворачивая фронт уборки, я побрел к нему. Каково же было мое удивление, когда он ухватил уникальную принадлежность кабинета – "стилиста Федю", манекен с размалеванными алой краской ранами на груди, поволок его к порогу и начал прилаживать так, чтобы тот свалился на входящего, лишь только тот откроет дверь.
– Ты чего это затеял, Володь? – забеспокоился я.
– А надоел мне один хрен. Сейчас припрется. Пусть вкусит радость нашего бытия.
– Это кто же?
– Да тут один. Сейчас увидишь.
– Не круто? – грызли меня сомнения.
– Проникнется на будущее… – флегматично отреагировал Михалыч.
С манекеном Федей у нас история давняя. Он появился в кабинете криминалистики как большая находка для обучения молодых следователей осмотру места происшествия. В изодранной одежде, с ножом в груди он был незаменим и впечатлял. В первую же свою ночь в прокуратуре он произвел фурор, а попросту наделал шуму. Уборщица, старушка тетя Шура, с диким воплем выскочила с чердака в поздний час, узрев его во время уборки.
Мы приготовились развлечься намечавшейся забавой, но обещанного, как говорится, три года ждут. "Концерт" откладывался на неопределенное время, делать нечего. Я стоял у окна и наблюдал за происходящим на улице.
В дверь кабинета деликатно постучали.
– Елы-палы! – вырвалось у Шаламова. – Кого там принесло?
– Ты же Федьку там оставил! – вспомнил я с ужасом. – А если это!..
Договорить я не успел. В дверь кто-то торкнулся и отворил. Что там происходило, можно было только догадываться. Невообразимый шум, грохот, возгласы. Худощавый интеллигент с залысинами и удивленными глазами покачивался в дверях. Из-за его спины выглядывало грозное лицо Игорушкина. На полу валялось окровавленное тело коварного манекена Федьки.
Мы застыли.
Догадки и прозрения
Шесть розовых маленьких блюдечек изящного английского фарфора прижались к полированной, без единой царапинки поверхности просторного стола. Замерли в блюдечках того же неземного нежного цвета аккуратные легкие чашечки. Стыл чай, испуская душистый аромат неведомых пальмовых стран. Лучи света через большие окна падали на паркетный пол, мерцали светлыми бликами на стенах. Шесть человек сидело за столом. Тишина плыла над головами.
Заговорил один.
– Я, может быть, удивлю вас несказанно тем, что предстоит сейчас услышать, но повторюсь, в словах никогда не верующего отступника Божьего, – весь седой архиепископ Иларион обвел сидящих за столом добрым медленным взором молодо-синих глаз и остановил их на Кравцове, напротив взирающего на него с нескрываемым интересом. – Вы, глубокочтимый мной Борис Васильевич, надеюсь, со мной согласитесь.
– Извольте, – кивнул, не задумываясь, Кравцов, взял в руки чашку, слегка дунул на нее и прихлебнул звучно, со вкусом.
Это оживило присутствие, все задвигались, потянулись за чашками, вдруг проголодавшись, за печеньем и кусочками крошечных пирожных в изящных вазочках.
Часы на стене, тоже словно осмелев, очнулись и благородно пробили десять.
– Сколько времени-то! – обернулся на них Игорушкин, громогласно удивился, – К середине дня уже!
– Два года будет, как виделись мельком, а пообщаться-то не привелось, – напомнил Кравцов и испытующе, серьезно посмотрел на архиепископа. – И здесь нелепость столкнула!
– Провидение Божие во всем, Борис Васильевич, – поправил старец прокурора ненавязчиво, мягко, едва слышно, не прикасаясь к чаю. – Господь один ведает пути наши. Нам только следовать им, не перечить.
– Да кабы знать! – Игорушкин хохотнул ненароком, на весь кабинет, от души. – Я б соломинки вчерась подстелил!..
Все снова задвигались, потянулись за угощением, застучали чашками. Шаламов незаметно под столом толкнул ногой Ковшова, скосив глаза на архиепископа:
– А ничего мужик, а?
– Солидный, – согласился Данила.
– Мне хотелось бы обратить ваше внимание на следующее, – возвратился к начальным своим словам старец. – Мы вот вас дожидаючи, Борис Васильевич, с любезным Виктором Антоновичем…
Архиепископ повернулся к сидящему рядом с ним Колосухину, кивнул ему слегка черной шапочкой с сияющим крестом, даже прикоснулся пальчиками сухой ладошки к рукаву его строгого кителя с внушительными петлицами в звездочках:
– Он разделил мои воззрения. И мне это радостно. Слуга закона иначе думать не должен. Прав не имеет.
– Интересно, – Кравцов улыбнулся Колосухину. – Любопытно услышать?
Колосухин слегка заерзал на жестком высоком стуле, заворочал шеей, высвобождая ее из неудобного стискивающего воротника рубахи, даже короткую гримасу изобразил незаметно.
– Свобода состоит в том, чтобы зависеть только от закона, друзья мои, – архиепископ Иларион привстал и даже поднял правую руку, согнув ее, будто благословляя всех в кабинете. – Зависеть только от закона! Вам ли не понять и не помнить суть сию?
– А с происшедшим вчера это как-то связано? – тут же оглядел всех Кравцов. – Я в курсе событий, владыка.
– Надеюсь, напрямую – нет, – уловил беспокойство прокурора архиепископ. – Я не имею пока никаких претензий к присутствующим. Наоборот, визит мой обусловлен собственными тревогами и почти полным неведением.
– А как вы смотрите, владыка, если мы вместе послушаем людей, непосредственно побывавших на месте происшествия? – вдруг пристально взглянул Кравцов на Ковшова и Шаламова и, пробуравив их взором, обернулся к Игорушкину. – Как, Николай Петрович?
– Я не против, – смутился тот, глянул на Колосухина – заместитель слегка кивнул. – Единственное, дело еще не возбудили… Мне еще, признаться, толком-то не докладывали…
– Вот и услышите доклад. – Кравцов был настроен решительно и для себя, видимо, вполне определился.
"Некстати повеселил его Михалыч этим злосчастным манекеном. Ох, некстати!" – зашевелилась, забегала назойливая мыслишка у Ковшова, он напрягся, глянул на Шаламова, тот – на него кроликом, с острой тревогой в глазах. Тихо шепнул:
– Федьку припомнит сейчас! Если что, начинать тебе, Данила.
Кравцов, однако, уставился на криминалиста:
– Готовы?
Тот совсем съежился.
– Можно мне? – вскочил Ковшов.
– Ну что же… – Кравцов перевел жесткое лицо на него. – Послушаем, Николай Петрович, заместителя начальника следственного отдела?
– Данила Павлович, – подсказал Игорушкин, досадуя неизвестно на кого.
– Вот, вот, – скомандовал Кравцов. – Пожалуйста, Данила Павлович.
Ковшов взглянул на безоблачное небо за окном. До чего благостно день начинался! Отоспаться удалось. Очаровашка с кофе подоспела. И солнышко, и ветерок в спину… А сейчас? Несколько часов прошло. Всего – ничего. И все скукожилось. Жарковато даже. Рубашка на спине повлажнела… Не любит прокурор области кондиционеры! Новые это игрушки для него. Греметь начинают через месяц-два. Азербайджанские. Баку штампует. Качество не то. Обычно Ирэн, длинноногая секретарша, вентилятор ставит шефу. Он доволен, не мечет гром и молнии на подвернувшихся под руку подчиненных. Но сегодня Ирэн подняли, как по тревоге. Когда она в выходные здесь появлялась! А тут забегала, столы накрывая. Позабыла про вентилятор. Страдай теперь! Но это еще не все. Это только начинается…
– Данила Павлович! – Кравцов допил чай, брякнул чашкой по блюдцу.
– Данила! – толкнул ногой Шаламов, заволновавшись. – Ты чего?
Ковшов глубоко вздохнул, как водолаз последний раз перед тем, как ахнуться на дно, и начал:
– Если все, что произошло вчера, обобщить, мне представляется ситуация подобная той, которую в уголовном праве мы называем эксцессом исполнителя.
– Наукой занимается хлопец? – склонился Кравцов к Игорушкину, кивнув на докладчика. – В аспирантуре?
– Не знаю, – смутился тот, – да нет вроде.
– Причем заметим: и с той, и с другой, и с третьей стороны, – продолжал Ковшов, – пропавший без вести священник, я буду так называть отца Ефимия, должен был встретиться с неизвестным лицом. Обозначим его…
– Совратитель! – подсказал, не сдержавшись, архиепископ Иларион, всем телом развернувшись к Ковшову, и даже стул передвинул поудобнее. – Злодей!
– Пусть будет по-вашему – злодей, – быстро согласился Ковшов со старцем. – Итак, злодей совершает действия, о которых сам не догадывался и уж, конечно, не планировал. Почему я так думаю? Потому что собирайся убивать, не стал бы он этого делать в таком опасном и многолюдном месте и уж, конечно, не оставил бы отпечатков пальцев на орудии преступления.
Ковшов прервался, бросил взгляд на Шаламова:
– Михалыч?..
Шаламов был готов и уже выложил на стол, отодвинув блюдце, вместительный короб, из которого извлек и представил всем, как факир на обозрение, сверкающий длинным тонким лезвием нож, держа его сверху и снизу кончиками пальцев.
– Однако оговорюсь, – Ковшов подал команду приятелю, чтобы тот очистил стол. – Это версия оперативников. Трупа пока нет.
Шаламов сел на место, убрав короб на колени. Ковшов перевел дух. Кравцов подпер подбородок кулаком.
– Эпизод тот же, – продолжал докладчик. – Версия?.. Назовем ее…
Все молчали. Не подсказывал и архиепископ.
– Назовем ее…
– Монаха! – высунулся Шаламов.
– Да. Взгляд со стороны отца Ефимия. Или, как я назвал его, священника.
Архиепископ Иларион добро кивнул Ковшову, посветлел глазами.
– Несомненно, священник хорошо понимал, что встреча с черными кладоискателями ему смертельно опасна. Но он на нее согласился. Следовательно, она ему была нужна не меньше, чем жизнь. Уцелел вот этот клочок. Михалыч?..
Шаламов снова подскочил, выложил на стол короб поменьше, раскрыл, сунув Ковшову прозрачную пластинку с упакованным в нее клочком бумаги.
– Здесь остатки карты, может быть, схемы?.. – Ковшов протянул пластинку Кравцову. – Пока неизвестно. Однозначно – это имеет отношение к встрече священника с незнакомцем. На пергаменте кровь, явно он порван, вторая часть отсутствует. Вероятно, осталась в руках убийцы. Однако, со слов оперативника, осуществлявшего наблюдение за священником, борьбы он не заметил.
– Пергамент весь залит кровью, – повертев пластинку, Кравцов протянул ее Игорушкину. – Удалось что-нибудь прочитать?
– Предварительно посмотрели, – ответил Ковшов, – но, как говорится, бегом. Кровь человека – это однозначно. Там различим рисунок или план какой-то с текстом в несколько строчек. Необходимы специальные исследования. Напрашивается версия – это информация о тайнике. Возможно, то, ради чего намечалась встреча, из-за чего совершено убийство…
– И вообще, весь сыр-бор! – резко и громко завершил за подчиненного Игорушкин.
Воцарилось молчание.
– Поиски пропавшего без вести ничего не дали. Но оперативная группа столкнулась с непредвиденными обстоятельствами. – Ковшов заинтриговал всех, особенно заволновался архиепископ.
– Живой или мертвый, но отец Ефимий исчез в подземелье. – Ковшов замолчал, задумался. – С утра техники, привлеченные майором Серковым, работают над секретом тайника в склепе, где ниша оказалась с двойным дном. Далее предстоит задача исследования самих подземелий, о которых нам ничего не известно.
– Откуда взялись эти подземелья? – засокрушался Игорушкин. – Нигде о них не писалось? Не заикался никто? Свалились на нашу голову!
– У вас все? – спросил Кравцов Ковшова.
Тот кивнул.