- Уберите истерику! Вы когда-нибудь научитесь вести себя как мужчина? В который раз обещания? Почему я должна верить? - Негодующая дрожь от подбородка передалась ее голосу. Он знал: это ненастоящая дрожь, Цвяк прекрасно владела эмоциями.
К ним подошла очень худая и бледная девочка в белой блузе, синей юбке и красном галстуке.
- Табитта Геннадьевна! Ждана Петровна просит ключ от линкомнаты.
- Я разговариваю, - не повернув головы, процедила директриса.
Не зная, что ей делать, девочка отступила на пару шагов, но не ушла - осталась дожидаться конца разговора. Словно не замечая ее, директриса сказала:
- Эх, Зубров, по-хорошему мне бы надо наказать вас за нерасторопность и за то, что вы не умеете планировать время. Вы безответственны, вы избегаете даже учительских чаепитий. Вы до сих пор не сдали мне план на второе полугодие. Вы…
Тут ее назидания прервал звонок.
- Честное слово, исправлюсь, - воспользовавшись паузой, быстро сказал Зубров. Сказал от души и негромко: не хотел, чтобы стоявшая поблизости девочка, слышала, как он, взрослый человек, оправдывается.
- Вот и исправьтесь, - сказала директриса. - Еще как исправьтесь. Только я не знаю, когда это будет. Пока вы уверенно катитесь по наклонной плоскости, Зубров. В десятом "А" должен быть хоть какой-то порядок, но там совершеннейший бардак, и я уже просто устала слышать нарекания на вас.
Зубров машинально огляделся, словно хотел убедиться, что тех, кто на него нарекал, нет сейчас рядом. Он встретился взглядом с бледной девочкой: она с любопытством его рассматривала.
Ему вдруг вспомнились слова матери: "Соглашательство - лучший способ избегать споров".
- Да, Табитта Геннадьевна…
- Ну что - да? - вздохнула директриса.
- Честное слово… я исправлюсь. - Он снова покосился на девочку: смотрит ли она? Девочка не сводила с него глаз.
- Ладно, - сказала директриса. Шагнув к нему, она маленькими жилистыми руками отобрала журнал. - Надеюсь, мы друг друга поняли. Мой вам совет: хотите влиться в большую школьную семью - боритесь с этой вашей… инфантильностью. Со своими эгоистическими замашками. Со своей безответственностью, а не хотите - смотрите сами. У меня пока все. Да, кстати, вам мать звонила. Свяжитесь с ней и попросите, чтобы не звонила на номер директора. Это вам не детский садик.
- Конечно, Табитта Геннадьевна… обязательно. Обещаю! Спасибо вам.
Через четверть часа он вышел из школы. Настроение было препаршивейшим. Виски сдавливала тупая боль. День был пасмурным, но свет отчего-то резал глаза.
Зуброву казалось, что жребий, выпавший на его долю, столь ужасен, что лучше бы ему не рождаться вовсе.
Дойдя до памятника Меламеду, он пересек улицу и вошел в здание переговорного пункта. По пути он мысленно встречался с матерью и вел с ней докучный спор.
Где-то глубоко в подсознании Зубров считал ее виновной в том, что он живет в этом замызганном Алгирске, преподает географию и курирует десятый "А".
"Довольна, мама? - спрашивал он у нее. - Вот это ты хотела видеть, да? Что бы какие-то старые вешалки твоего сына с грязью смешивали?"
"Орик…" - уговаривала мать, но он не слуша. Вот зачем ей, интересно, надо было, чтобы он непременно учителем стал? Знала ли она, что собой представляет эта суровая реальность, в которой он теперь вынужден томиться? Пожалуй, нет.
Эх, мама… Уж лучше было бы взять да сказать тебе "нет" прямо в глаза еще пять лет назад!
Он изумился своему неожиданному открытию и стоял в задумчивости до тех пор, пока топтавшаяся за ним в очереди женщина что-то сурово не крикнула.
Обменяв в кассе двухрублевку на горсть пятнашек и один новенький пятак, Зубров втиснулся в кабинку. Мать подняла трубку почти тотчас, - не иначе, уже битый час сидела над аппаратом в ожидании звонка.
- Сына!.. С тобой все в порядке? - крикнула она срывающимся голосом.
- Да, мам, не беспокойся, - хрипло сказал он в трубку.
- Мне плохой сон приснился, - запричитала она. - Такой скверный - даже пересказать неудобно.
- Можешь не пересказывать, мам. Слушай, у меня тут только три пятнашки всего, давай о самом главном, мам, а потом я как-нибудь тебе перезвоню. Только не звони на номер директрисы, она недовольна…
- Три пятнашки, - с горечью и отчаянием выдохнула мать. - У тебя всегда три пятнашки. Ох, сына, сына… Когда-то поймешь, да поздно будет. Неужели мать не имеет права поговорить с тобой? Если у тебя нет на меня денег, я вышлю тебе специально на разговоры. Да, пожалуй, вышлю. Ей-богу вышлю. Десять рублей. Разменяешь их и позвонишь. Тогда будем говорить столько, сколько матери нужно. Или что? - она всхлипнула, - или считаешь, что мать не имеет на это права? Ох, сына… ты другим стал. Какой же ты все-таки неблагодарный!
- Да благодарный я. Мам, завтра перезвоню, не надо мне ничего высылать, я тебя умоляю… Просто я с вокзала сейчас, тут автомат на улице… негде тут…
Мать на том конце провода издала какой-то жутки надрывный стон и сразу же крикнула:
- А что ты делаешь на вокзале?!
Ну что ей ответить? Зубров чувствовал себя опустошенным. Мать тоже молчала, пока щелчок не оповестил: прошла первая минута. Тогда она торопливо заговорила:
- Орик, мама хочет, чтобы ты по вечерам сидел дома, сделай это для меня, пожалуйста, послушай маму, я понимаю, ты считаешь себя уже взрослым, и все такое, но я тебя умоляю, хотя бы какое-то время посиди дома, и главное - на рынок не ходи, помнишь, в детстве ты испугался, когда видел, как на рынке человека били? мы еще часто потом вспоминали это…
Конечно, он помнил про рынок и очень не любил, когда мать ему напоминала это.
- Сына, мне недавно рынок снился, не тот сон, что сегодня, - другой, его можно рассказать… ох, сына. Снилось, будто взяла тебя с собой, картошку тащить, а тут вдруг цыганка, часы тебе предлагает, электронные, что ли… в общем, не наши, а ты ей: часы не нужны, говоришь, джинсы нужны. Я говорю: дались тебе эти джинсы, сынок! Ты же, все-таки, сомолфед, учитель… Учителя разве носят джинсы? А цыганка давай гоготать, аж до хрипу, стерва припадочная, прости, Орик, что сквернословлю… Она говорит: не шьют джинсы таких размеров. А ты, бедный, раскраснелся весь, как схватишь ее за волосы, а они-то у нее, смотрю, белые-белые, что твой мел, хоть она и цыганка. - Тут щелкнула вторая минута. - А я тогда как закричу на тебя, и ты весть задрожал и будто бы враз маленьким стал… - Она заплакала и сквозь всхлипывания проговорила: - А цыганка уже выше тебя ростом… и смотрит так, знаешь, высокомерно. А потом…
Зубров отвел трубку подальше от уха и ждал, пока причитания не оборвутся. Затем он повесил трубку и вышел из кабинки. По лицу его струился пот.
2
Три дня назад Зубров сделал несколько открытий.
Первое: все его тело покрыто рыжей щетиной, очень похожей на свиную. Удивительно, как он не замечал этого раньше. Прямо атавизм какой-то! Одной упаковки лезвий "Нега" не хватило, чтобы сбрить с туловища, рук и ног этот неандертальский волосяной покров - пришлось бежать в универмаг. К счастью, щетина росла медленно; сегодня утром Зубров отметил, что за три дня она отросла не больше, чем на треть миллиметра. Он стал подумывать о кремах на основе то ли германия, то ли индия: он читал когда-то в газете, что их применяют для удаления волос на ногах болгарские топ-модели, да где у нас достать такую роскошь? Разве что на черном рынке…
Второе: он обнаружил, что все его чувства - в особенности слух и зрение - обострились настолько, что теперь ему впору охотиться за мышами в безлунную ночь. А ведь в первом классе, было дело, врач назначил ему очки, которые пришлось таскать целый год вместе с прозвищем Водолаз. Да и слухом особенным никогда он не отличался. А сейчас может запросто прочесть объявление с тридцати метров и разобрать тихий шепот у себя за спиной.
Третье открытие Зуброва было вот каким. Все его прошлое стало вдруг стертым, расплывчатым, словно это чья-то другая, малоизвестная ему жизнь. Школа, друзья, пионерлагерь, развод родителей, музыкалка, географический кружок, университет - все теперь было объято туманом, и каждое из воспоминаний натыкалось на ряд вопросов и логических нестыковок. Так, он совершенно не понимал, как на третьем курсе, в колхозе, во время одного инцидента его мог одолеть выскочка и задира Лизнев из шестой группы, ведь он не был особо силен, хотя в те досадные минуты казался почти здоровяком. Нет, такого быть не могло, ведь даже самый высокий за всю жизнь знакомый - баскетболист из братской Эстонии Томас Роосаар - был сантиметров на десять ниже его, а в плечах - в половину уже.
Три предыдущих вечера Зубров подолгу разглядывал себя в зеркало, скинув рубаху. "Ну и амбал, - удивлялся он. - Хоть поросят об лоб бей. И как раньше можно было не замечать этого?"
И впрямь, он, хоть и всегда считал себя крупным и знал, что у него шестидесятый размер, но прежде почему-то не обращал внимания на то, что он - настоящий гигант.
Другой неясностью был выбор профессии. "Я - учитель. Как это вышло? - спрашивал он себя. - Почему не военный? не спортсмен?.."
Мать, конечно, из него веревки вила, но неужели во всем стоит винить только ее?
Он копался в прошлом, выискивал там какие-то полузабытые воспоминания. Он сопоставлял их между собой, но ответа не находил.
Почему же он все-таки учитель? Что не давало все эти годы сказать матери "нет"? Почему он не мог просто объясниться с ней, неужели она не поняла бы?
Он начинал себя убеждать, что ошибку исправить еще возможно: всего-то и надо, что написать заявление об увольнении да устроиться куда попроще - ну, скажем, для начала товарняки разгружать. Но когда он начинал об этом всерьез думать, в уме его словно включался механизм, запрещавший что-либо предпринять. Да и не приветствовалось это: чтобы гражданин Федерации, к тому же сомолфед, ни с того, ни с сего место работы менял.
Иногда по ночам приходили безумные сны: будто бы он мчался по склону, освещенному луной, и от него, усердно работая мускулистым задом, удирал крупный зверь. Мимо проносились валуны и редкие стволы деревьев, а в руке блестел длинный нож. Спина зверя становилась все ближе, и вот уже до последнего прыжка оставался миг - но тут сон обрывался…
***
Зубров обнаружил, что сидит в парке, на мокрой холодной скамейке. В одной руке у него была бутылка "Ячменного колоса", в другой плавленый сырок "Товарищ", наполовину съеденный.
Мысли вертелись вокруг Локкова. Почему он тогда, уходя с урока, посмотрел с таким любопытством? Что мог значить этот его странный взгляд?
Локков был высоким парнем и, наверно, доходил Зуброву почти до подбородка. У него длинные, до плеч, темные и волнистые волосы, за которые его, должно быть, обожали все девчонки в классе. Пушок над верхней губой придавал трогательности его выразительному благородному лицу. Глаза у Локкова были умными и смотрели с простотой, присущей только людям абсолютно уверенным в себе.
Все новое, наносное, чуждое, заграничное, болгарское, империалистическое, отступническое исходило от Локкова: Зубров знал это наверняка.
Локков носил дорогой замшевый пиджак, и у него - единственного в классе - была маленькая переносная радиола "Филипс": она ловила ультракороткие волны и завистливые взгляды одноклассников. Обычно Локков таскал ее в специальной сумке и доставал на переменах, когда они с ребятами уходили курить за школьные мастерские. Впрочем, сам Локков, вроде, не курил, и видимо, лишь любезно составлял своим приятелям компанию.
Зубров злился на эту серебристую радиолу. Возможно, он и сам был не против иметь такую, но единственная альтернатива ей - тяжелая деревянная тумба "Салют" - пылилась на втором этаже в центральном универмаге. К тому же стоила она двести девяносто пять рублей, которых у Зуброва не было. Да и где бы он появился с этим сомнительным агрегатом?
Сам факт, что у кого-то есть заграничная радиола, конечно, не считался пороком, просто не вполне одобрялся, а то, что не одобрялось, вызывало порицание. Такая позиция была привита с детства, поддерживалась в университете, и против нее Зубров ничего не имел.
Но как к этому относиться, если порицаемая вещь принадлежит сыну секретаря обкома?
Зубров зажал бутылку между колен, кое-как счистил кусочки фольги с задубевшего на холоде сырка и запихнул его остатки в рот.
"Если бы минирадиолу принес в школу какой-нибудь другой мальчишка, наверняка вызвали бы его родителей, - прикидывал он, медленно пережевывая вязкую массу. - Но тут иной случай. Видать, Локкову и не такие выходки позволяются. А может, у директрисы с его папашей какая-то договоренность имеется, просто она о ней помалкивает? Да уж, стоило хотя бы намекнуть… Интересно, знает ли Жанна Генриховна? Когда она вернется со своих курсов, хорошо бы у нее как-нибудь выведать…"
Зубров глотнул пива и рассеянно огляделся. Неподалеку, на скамейках под статуей трех гимнасток с обручами, веселились подростки, играла музыка. Сперва Зуброву показалось, что это Локков с компанией, но, присмотревшись, он увидел, что это какие-то незнакомые парни из другой школы. Из бобинного магнитофона вырывались пронзительные вопли запрещенного певца Бруевича:
У тебя бывает ощущенье:
За тобой бредут шпионы-тени…
Ты решил, что ты сошел с ума…
Ты ушел от всех, но нет покоя:
Всюду, всюду смотрят за тобою
Черными глазницами дома…
Зубров никогда не видел Бруевича на фото. Он представлял его изможденным видавшим виды политзаключенным с неизменной гитарой в руках. Эти его опальные песенки, несмотря на их очевидную примитивность, втайне нравились Зуброву, он даже помнил наизусть одну его фразу: "я понял, что мой труд смешон и мал, как миг; я бросил все и стал самим собой". Некоторые знакомые Зуброва слушали Бруевича чуть ли не в открытую. Тем не менее, сам Зубров ни под какими пытками не согласился бы признаться в своих симпатиях даже собственной матери. Не потому даже, что настоящие сомолфеды не слушают музыку, заимствованную у политврагов, а по другой причине: инакомыслие песен Бруевича вызывало в нем необъяснимый трепет и пробуждало странные, противоречивые чувства, в которых он пока еще сам не мог разобраться.
Допив "Ячменный колос", Зубров швырнул бутылку в урну и отправился домой. Надо было передохнуть перед тем, как отправиться к Инзе Берку.
***
Придя в квартиру, Зубров принял душ, натянул синий спортивный костюм и завалился на диван. Вскоре он задремал.
Ему снилось, как он в компании какого-то унылого мосластого старика бродил по ночной холмистой пустыне. Светила луна, огромные тени падали на землю, скользили впереди полуночных странников. Зубров оглядывался и косился на своего ветхого спутника, тот был угрюм, но спокоен и, должно быть, знал, куда топать. Где-то в глубине догадывался и Зубров, но не был уверен, а спросить почему-то было неудобно. И вот земля перед ними вздыбилась темными буграми, и враз стало понятно, что они стоят среди кладбища. И тогда старик кивнул, и могилы сами собой расступились.
"Туда", - сказал старик.
Они побрели дальше, но старик неожиданно остановился перед одним из земляных холмиков. "Месть!" - хрипло сказал он и склонился так низко, что борода коснулась земли.
"Месть", - повторил Зубров и сделал то же самое. (Во сне он понимал, что делает, а после, когда проснулся, не мог объяснить себе, зачем он кланялся могиле.)
Стало тихо - так тихо, что казалось, слышался скрип червей, прогрызавших глубоко под землей древние гробы.
Луна поднялась выше, и в ее свете стало видно, что борода старика отливает медью. "Что-то я должен сделать", - стал напряженно догадываться Зубров, и вдруг припомнил, что именно. Он поднес руку к глазам, разжал пальцы: там, на ладони, лежала прядь рыжеватых волос. Он знал: эти волосы имели какое-то сакральное значение. Все верно, ведь он сам сбрил их со своего тела и вот теперь в знак верности тому, за кого должен отомстить, возложит на могилу.
Только чья это была могила, он никак не мог вспомнить.
Продолжая стоять на коленях, Зубров оглянулся. Старика уже не было.
В эту минуту в отдалении послышались голоса. Зубров поспешно положил прядь на край могилы, вскочил и спрятался в кустах, что росли неподалеку. Тотчас он увидел силуэты. Чем ближе, тем яснее их видно: это дикари! Они обросли шерстью, и вид у них звериный, но странные они, фантастические, в полупрозрачных доспехах, с поблескивающими клинками в руках. Пришельцы окружили надгробный холмик, вознесли руки к небу и заревели наперебой: "Пусть вернется мститель! Пусть вернется охотник!" Среди дикарей - девушка с белыми волосами до пояса. Вот она наклонилась и, подхватив что-то с земли, вскрикнула: "Смотрите, тут его нож!.."
Зубров проснулся. Он был в болезненном возбуждении. Усевшись на диване, он растер лицо, рассеянно посмотрел на большую стопку непроверенных тетрадей на столе, перевел взгляд на часы. Половина шестого.
Он встал, прошел в кухню и выпил подряд три стакана воды из-под крана. "Днем спать вредно, - подумал он. - А особенно после пива".
Вдруг Зубров кое-что вспомнил, и его охватило легкое волнение.
Он открыл духовку газовой плиты и достал большой газетный сверток. Положив на стол, покрытый изрезанной во многих местах сиреневой клеенкой, развернул и, отодвинув в сторону еще один маленький газетный сверточек, взял в руки длинный изогнутый кинжал - тот самый, что обнаружил на прошлой неделе в просторном внутреннем кармане своей старой войлочной жилетки.
3
Выйдя из троллейбуса, Зубров попал в холодную моросящую зябь. Чтобы уберечь страницы от влаги, он расстегнул плащ и сунул картонную папку за пазуху.
Инза Берк жил в крупногабаритной квартире на втором этаже старого дома на улице Школьной в Южном микрорайоне. Двери открыла женщина лет сорока в красном атласном халате выше колен - должно быть, новая Инзина сожительница.
- Входите, - с безразличным видом сказала она и затянулась длинной сигаретой явно импортного производства.
Зубров положил папку на полку для обуви и, стянув плащ, аккуратно повесил его на плечики. Затем разулся и ногой подпихнул под полку свои длинные черные туфли, он их стеснялся.
- Вы случаем не баскетболист? - женщина изогнула бровь.
- Да нет, будто, - сказал Зубров и, взяв папку, зачем-то с улыбкой потряс ею, словно в ней лежал документ, подтверждающий, что к баскетболу он никакого отношения не имеет. Продолжая усмехаться, он вошел в комнату.
Инза сидел за своим дубовым письменным столом и что-то вырезал ножницами. Его черная глянцевитая шевелюра была взлохмачена. Глянув на вошедшего, он отложил ножницы и, радостно помахал рукой:
- Что бы я без тебя делал, друг!
- Привет, - сказал Зубров. Положив папку на край стола, он пожал Инзе руку и сел на желтый велюровый диван.
"Шестнадцать рублей восемьдесят копеек за двадцать четыре печатные страницы", - мысленно напомнил себе на тот случай, если Инза пожелает уточнить.