Макарыча тайга встретила настороженно. На каждом шагу проверяла. За оплошки больно била. Знал лесник, что нельзя лебедей стрелять. Да однажды не выдержал. Счет дням голодным потерял. А тут лебеди. Осенил себя крестом. К ружью приложился. Пальнул. Лебедку срезал. Лебедь-то долго над подружкой кружил. Звал так нежно, что у Макарыча лоб вспотел. Как человек, убитую оплакивал, а потом взмыл высоко. Лесник даже из виду его потерял. Но не успел опомниться, как тот кровавым комком около лебедки упал замертво. Макарыч вначале порадовался: вот, мол, и поем. Да только куски в горло не лезли. Вроде не мясо, а куст шиповника в рот запихал. Мокрота глаза одолела. Положил Макарыч добычу в мешок и было дальше двинулся. Осенний перелет шел. Думал гусей пострелять. Сел под кедрач. Запрятался. Как вдруг услышал крик вороний. Выглянул. А ворон над ним, как над падалью, кружит. Кружит, родичей на пир скликает.
- Ужо я-те, стерва, накричу! Чертова задница! Ишь, лешак, ослеп. На живово заритца, анафема!
Вскинул ружье старик. Да вдруг из глаз искрыполетели. Тело обмякло, осело гнилой копной. В ушах звон погребальный. И туман поплыл перед глазами, черной сажей вымазанный. Вот туман в клубок скрутился. Обернулся котом: глазищи зеленые пялит на Макарыча и облизывается.
Лесник ему кулак показал. А кот хвостом крутнул. Зубы оскалил. К человеку подкрадываться стал. А сам в глаза смотрел и улыбался. Прямо на горло целился. Вот замер, прижался к земле. Только хвостом, что палкой, молотил. Макарыч его обозвал паскудно. Тот даже не сморгнул. Тогда, собрав последние силы, лесник перекрестился. Кот как взвыл. Закрутился бешено. Исчез. Только закричал по-вороньи.
Очнулся Макарыч, глядь - ворон над ним сидит. Орет базарно.
- Цыть!
Ворон, испуганно поперхнувшись, тяжело отскочил. Макарыч сел. Тяжело гудело в голове. Огляделся и понял, что сел он под кедрач, у которого сучище отгнил. Как только он пошевелил дерево, сук и огладил его по башке. Чуть и навовсе не пристукнул.
- Прости мине. Господи. Не стану болезаритца на лебедей. Но не с жадности грех содеял. Прости раба свово, - шептал лесник, уходя от страшного места.
Вспомнилось и то, как однажды, тоже по голоду, куропатку с выводком подловил. Последний-то птенец шибко шустрым оказался. Далеко убежал. Казалось, вот-вот поймает его лесник. А тот - раз в сторону. Хоть птица малая, а ум имела. Бросил было погоню, да приметил - уставать начал птенец. Снова погнался. Птенец на кочку, Макарыч за ним. Да только кочка обманной была. Провалилась под ногами. По колени в трясине увяз. Вокруг ни деревца, ни кустика, под руками трясина. Чует, как ноги все больше затягивает. Изо всех сил стал выкарабкиваться. Да нешто трясина выпустит? Закричал во всю глотку. Никто не откликнулся. И только тут заметил почерневший сук, неведомо как сюда попавший. Еле дотянулся до него. Он и выручил.
Продрогнув то ли от холода, то ли от воспоминаний, Макарыч вернулся в избу. Долго вился над трубкой задумчивый дым. Оседал на белых висках, путался в седой, как облако, бороде.
Марья вязала носки.
- Кому ты их? И так вона неношеных сундук полон.
- Да этой, что приходила.
- То верно.
- Может, в утро сходим к ним?
- К Акимычу надоть. Давненько изведать сбиралси.
- Надо. Кабы не он…
- Я ба выходил…
- Тоже так.
- Взавтре поедем.
- А что? Поедем!
У Акимыча в стылой избушке холодная сумрачная тишина.
- В селе, верно.
- То ба ладно. Абы не окочурился.
- Типун те на язык! - одернула Марья и пошептала на икону.
- Иде жа? Кабы в селе - просказали ба…
- За травой или за корешками пошел.
- Ты поглянь! Печь-то дроглая. Почитай, с неделю не топлена.
- К нему никто не приходил.
- То-то и оно. Старик, покуда ноги носили,
нужон был. Как што - позабыли.
- Давай заночуем. Там видно станет, - предложила Марья.
Макарыч затопил печь. Марья принялась домовничать. Когда в окна заглянули сумерки, за избушкой шаги послышались. Тонко взлаяла дверь.
Акимыч вошел трудно. Прищурился. Узнав, заплакал.
- Не ждал? - грохнул Макарыч.
- Думал, и вы позабыли про меня.
- Доброе не забывают, - подошла Марья.
- Внучок-то с вами?
- Ого! Да тот внучок мужиком сделался. В тайге-матушке типерь. Уголь ишшеть.
- На кой ляд он ему сдался?
- С геолухами ушел.
- А што им боле дела не сыскалось? Ох худо. С шалапугами связался. Так и мой выродок забавлялся.
- Я сам с такими работал. В проводниках.
- А это што?
- Ну, заместно собаки дорогу показывал. Што б не блукали.
- Чево ж кобеля не завели? Ево и харчить не так накладно.
- У ево удержу нету. Нам жа и голодоватьдоводилось.
- Внучок нешто толе за кобеля с ими умотался?
- Тож в проводники.
- Вот супостат. Как жа ты отпустил? Не пристало ему темным делом баловаться. Оженить стоило б. К дому привязать.
- С девкой ушел, - тонко пожалилась Марья.
- Она тож из блукащих?
- Ихняя.
- Вовсе худо. От рук отобьется вконец. За виски оттаскал ба.
- Ох-х… Так и оттаскаишь. Колька то с мине вымахал.
- Поглянуть ба.
- В науке год был.
- Ии к чему. Наша наука мужичья - дом,
баба,дети. Обжился б. Как люди. С чево не усидел? Те науки умы с панталыку сбивают.
- Как знать. Колька не таковский.
- Я про своево тож так думал. Да думкапрореху дала, што старые порты.
- Один ен у нас. Пущай вольготней живет. К чему бабой связывать спозаранок?
- К тому, штоб смолоду человеком стал, а не этим, как их там, геолухом, - ворчал Акимыч досадливо.
- Будет об этом. Про сибе сказывай. Чево
нынче попусту об Кольке? Не воротишь вспять. Как ты тут маешься?
- Да надысь чуть не помер. Воды из ключа
попил студеной, весь дух заложило. Видать, потому одыбался, што духу не во што выйти стало. Нынче вот травку насобирал. Мослы отпарю.
- Я и гляжу - студено у тибе.
- В холоде, слыхивал, скоро не помирают.
Потому теплом себя не нежу
- В холоди тоже належимси, кады черед придет.
- Мне-то уж недолго свет коптить осталось.
- С чево это ты взял?
- Сны вижу недобрые. Вечор уснул, вижу: вроде Василинка ко мне пришла. Плат на ней черный, большой. А сама такая грустная: "Иди ко мне, любый! Обогрею. Обласкаю. Нескладно живешь ты. Невесело. Хоть ба бабу завел". Ну я ей сказываю: "На што мне нынче баба? Ей утеха нужна. Мне ж не то утешить, а раздеться-то при ней неловко. Мощи едины. Да и не могу тебя позабыть. Вона ты какая пригожая". Она встала, рассмеялась и сказывает: "На том тебе спасибо, што не променял меня ни на кого, помнишь. Вот за это тебе подарок. Прими, не потребуй". И с плеч тот платок скинула. Прямо на меня. А сама крутнулась. И так рассмеялась весело. И исчезла. Платок остался. Знаю, худая то примета, коль покойница зовет к себе. Погреть хочет, обласкать. Да еще подарок оставляет.
- То на тибе благодать сошла. Слыхал, киныммладость вертаетца. Бабы зачинают снитца…
- Креста на тебе, охальник, нету, - обиделся Акимыч.
- Пошто лаешь? Живое для живова. Ты жа плоть свою давно взаперти держишь. Негоже. За то и маишься, сны дурныи смотришь. Хватай от жисти все. И баб не сторонись. Оне ить не все поганый.
- Тьфу! Идол срамной! Завелся, што муха на навозе. Говорю, в гроб мне скоро. А ты про грешное. Куда мне бабу?
- Штоб заместо травы парила.
- Эдак ты ангела совратишь.
- На што ангел? Тож мине - святой! Пригляди сибе какую. Хоть обиходить. Всю жисть ты каво-то выхаживал. Типерь-то свое возверни.
- Отошло время.
- Ты спробовал?
- Не-е-е, мараться да и позориться не хочу.
- Ну и живи блажным.
- Видно, так Богу угодно.
- Божье писание про другое сказываит. Не забить, не убей, не укради. Про бабу, штоб чурались ее, в помине нет.
- Внучок, поди, скоро бабу заведет. Правнуки народятся. Чево у мине? Мое дело стариковское - на печке бока греть да тараканам байки сказывать. Молодые нас нынче слухать не хотят.
- Так-так, - тихо подтвердила Марья.
- Што так-то? Колька смирный. Нас почитает. Коль и сорвалси в тайгу, так баламутить не станить. Попомните, ен большим человеком сделаитца.
- В нашей породе недоумков не было. Изъяны случались, с моим, бабником. Но голова варит, мозгами не обделен. Но я не про то толкую. Непочтительные они нынче. Отца чертом облают вместо отчества. К матери уважения не имеют. Перед старыми шапку снять - зазорным считают. Разве так путево? На праздниках, заместо веселья, лаются, гадко слухать.
Макарыч заелозил по табуретке. Носом засопел. Перебил запальчиво:
- По-твоему - молодь поганая? Брань не по нутру? Так нехай оне елейными растуть. Драк не ведають. Как только ты умудрилси сильника пристукнуть? Аль от речей твоих ен издох?
- Зашиб я ево насмерть. Но то другое. Разе тоже по-нынешнему? Надысь в селе на престольный праздник мужики промеж собой, што собаки перегрызлись. Стал одново усмирять, он же, свиной выкидыш, шиш мне под нос сунул. И говорит: "Иди, старой хрен, отсель, покуда костыли на холодец не повыдергал". Ране за такое палками попотчевали, пороли розгами.
- Не цепляйси к им, не получил ба.
- В том же дне баба одна, она на сносях ходила, у другой попросила чевой-то. Та ее со двора кочертой погнала. Хотел усовестить - в бороду мне плюнула. При моей памяти, отказ брюхатой бабе большим грехом считался.
- Не ты отказал? Греха на тибе и нету.
- Эх-х-х, люд портится, - выдохнул Акимыч.
Да будя тибе!
Марья тихо сидела у печки. Грелась. Акимыч посмотрел на нее. Улыбнулся.
- Как живется тебе, Марьюшка? Поведай хоть.
А то мы и забыли про тебя.
- Хорошо, Акимыч. Видать, за прежнее судьба наградила.
- Не забижает тебя Макарыч?
- Такого не было. Жалеет. Заботится. Ты, если что, не серчай на него. Он покладистый. Добрый.
- Покладистый! Да в нем норов диково коня сидит. Таково в узде держать - силушка надобна.
- На то я и мужик, - оборвал Макарыч.
- Не приведись, внучок харахтером в невостанется. Твоему лешаку малова на свою колодку переделать, што воды испить. Тогда какой-то бабе гоже бедовать придется, - сказал Акимыч.
- В мине станить - худо не приключитца. Ежели в тибе, почитай, за зря промаетца. Разе то мыслимо блажным вековать? На кой ляд мужиком звалси?
- Мужик мужику рознь.
- То я ужо слыхал. Оно, как помыслить, иверно. Не дай Бог эдаких, как ты, ровней признать. Лучче враз вздернутца. Но прок от тибе имеетца. Люду ты нужнай. Потому всякому бесу своя судьбина.
- И на том тебе благодарствую.
- Ты мине вот што: перебиралси ба к нам.Че-во, как змей, маешьси? Изба у мине просторная. Теплая. Кольку поглянешь. Чай, роднай, - предложил Макарыч.
Марья заулыбалась. Подошла к мужу. Поцеловала в щеку.
- Жену знаишь. Баба она редкая. Втрех нам все отрадней. Там и старуху тибе сыщу. Сбирайси!
Акимыч задумался. Оно неплохо так. Чуял, Макарыч с виду занозистый, как неструганая лиственица. Душа же, что воск, податливая, щедрая. Но как уйти? В своей избушке он прожил немало. Сам бревна пилил, подгонял одно к другому. Тут сын родился. Какой-никакой, а свое все же. Здесь Василинка хозяевала. Сколь набедовался он тут! Незаметно вместе с избой состарился. Отрастил бороду. На крыше избы тож трава появилась. Плешь избу изгрызла. Зимовье нынче обветшало. Ишь, скособочилось на ветру, будто браги перебрало. Венцы погнили, не держат. Даже по теплу воют голодно. Ничто не вечно. Но как уйти? Тут вот сыновья березка растет. Та, что при рождении посадил. А вот Василинка сгинула, и ее березка упала, не прижилась. "Конешно, на Кольку глянуть охота. Но ево уже не воротишь. Макарычев он. И фамилия - Касюгин. Чужая. Глянешь - душу растравишь. Мо- же, внучок и свидеться не схочет. Похотел ба - пришел. Нешто в три года не вспомнил? Видать, так. Зачем жа ехать. У Макарыча, може, и неплохо. Но чужой он там. Здесь каждая кочка знакома. В родном месте и помирать легше".
Акимыч глянул на ожидавшего Макарыча, на Марью. Сказал, как отрезал.
- Плохое болото, а свое. Не обессудь. За доброе благодарствую. Поехать к тебе не смогу.
- Не тороплю. Подумай. Обмозгуй путем.
- Ты ведаешь: кета приходит помирать туда, где с малька вышла. Рыба, а дом почитаит. Што ж я дурней ее?
- Неволить не могу. А резон тибе есть перебиратца.
Акимыч не поддержал разговора. Два дня гостил у него Макарыч. Как ни уговаривал - не согласился старик.
Дома, Макарыч понял сразу, Колька был. Искал что-то. В углу не было ружья, Акимычева подарка.
- Сходить к ему надоть. Може, приключилось неладное, - бурчал Макарыч.
- Охолонем с дороги и наведаем.
- Душа болит. Чую беду. Ты будь дома. Яскоро, - заторопился лесник.
- Куда в ночь-то? Дождись света. Я с тобой схожу. Как знать, где они?
- Ведаю. Углядел, куды девка повела.
- Говорила - не пускай! Та девка шалая.Доверил ей Колюшку…
- Не стони, мать. Можа, и нет ничево. А сходить надобно. Штой-то неспокойно мине.
- Я с тобой.
- Сиди дома. Куды в темь? Сказал - недолго буду. К утру в обрат жди.
Но Марья уже натягивала душегрейку. Хлюпала носом, упрямо, по-козлиному, смотрела на Макарыча.
- Нешто он мне чужой? Тоже свидеться хочу. Как там ему? Может, сгожусь в чем, - держа мужа за рукав, она надевала сапоги.
Над сумеречной тайгой навис туман. Он задремал на верхушках берез. Кудлатыми космами опутал стланик. Вот в стороне испуганно вскрикнула сойка, по-бабьи кого-то обозвав. Из-под куста выскочил, как от чужой женщины, нашкодивший бурундук. За ним другой гнался. Лопотал, пищал. Расправой грозился. Преследователя на обратном пути неприятность подстерегла. Голодная, еще не отлинявшая лиса словила его у самого дома. Испугаться не успел.
Закон тайги - выживает кто сильнее. Вон и белка шельмой в дупло юркнула. Макарыч прислушался. Не рысь ли объявилась? Но тайга молчала…
Марья, тяжело дыша, едва поспевала. Часто oглядывалась. Вздрагивала спиной от каждого шороха. От страха даже платок на голове взмок. Она судорожно ухватилась за руку Макарыча.
- Ну што ты?
- Страхотища одолела, - зябко передернула она плечами.
- С чево?
- Не знаю. Только боязно мне.
- Не пужайсь. Тайга - твой дом. Она што человек.
- Человеки не все хорошие.
- Как ты к ей, так и она… Со мной не боись.
Под ногами ломались, трещали ветки, сучья.
Макарыч глянул на жену. Та еле шла.
- Передохнем, - достал он кисет из-за пазухи.
Только уселись на отжившее дерево, как в стороне шорох послышался. Марья, прикрыв рот, прижалась к мужу. Макарыч настороженно оглядывался. И вдруг тихонько показал под ель. Там стоял олененок. Маленький, тонконогий, белый, как молоко, он нюхал наступающую ночь. Но вот оглянулся, тихонько хоркнул и быстро убежал.
Марья улыбнулась.
- То-то. Што я тибе сказывал? Тайга, што человек. Ее понять надобно…
- С чего он сбежал?
- Дым почуял. Ветер от нас. Вот и сбег.
- Махонький, а знает.
- Ну, пошли, - встал Макарыч.
Дальше идти становилось труднее. Буреломы и завалы преграждали путь. А над тайгой уже повисла ночь. Накрепко слилась с деревьями. Переплелась крепко с кустами. Звезды задушила туманом. Но лесник шел уверенно - как у себя дома. Лишь изредка останавливался, вслушивался и снова шел. Вскоре прислушался, принюхался. Повеселев, полез напролом, волоча за руку обессилевшую Марью.
- Уже недалече, покрепись, мать.
Вскоре они услышали голоса, увидели костер. Вокруг него шевелились большие темные тени.
- Колька! - позвал Макарыч.
У костра замерли. Ни голоса.
- Колюшка! - крикнул лесник громче.
- А-а-а-а, - отозвалось эхо.
У огня задвигались. Макарыч ходко подминал ногами траву. Почти бежал. Вид костра прибавил силы и Марье. Она заторопилась. Люди немало удивились появлению Макарыча и Марьи. Когда узнали, кто они, обступили уважительно.
- Сын у вас молодец. Находка для нас. Всех выручил, - говорил какой-то рыжий патлатый детина.
- Иде ен? - перебил его Макарыч.
- Позови Николая, - велел рыжий парню, стоявшему за спиной. Тот ответил что-то шепотом.
- Иди, говорю! - крикнул рыжий.
- А Зоя-то что не идет? - спросила Марья.
- Приболела немного.
- С чево бы?
- Не знаю.
…Николай устало шел к костру. Макарыч кинулся навстречу. Обнял. В лицо вгляделся. Встревожился:
- Захворал ненароком?
- Нет. Я ничего. Зое худо.
- А што с ей?
- Не знаю. Врач завтра обещал прилететь.
- Покажи ее.
Зоя лежала в прокуренной темной палатке. Казалось, спала. Колька зажег свечку. Девчонка открыла глаза.
- Отец пришел проведать. Тебя вот навестил.
- Здравствуйте, - слабо прошептала Зойка.
- Што с тобой, девонька?
- Не знаю. Жарко мне. И слабость.
Макарыч велел Кольке выйти. Сам расспросил
Зою. Послушал дыхание. Ощупал лоб. И вышел.
Колька курил за палаткой. Заслышав шаги Макарыча, подошел.
- Ну что? - спросил тихо.
Лесник оглянулся кругом. Отвел парня подальше от палатки и сказал еле слышно:
- Чахотка у ней.
Колька вздрогнул.
- Да, Колюшка, чахотка. Она девку за месяц сожрет.
- Врач обещался. Может, вылечит.
- Ты што? Поздно.
- А как же я? Отец! - закричал парень.
- Тихо ты, не блажи. Обмозговать надоть.
В палатке о чем-то переговаривались Марья и Зойка.
Колька подошел к костру. Сел. Обхватил руками голову. Долго сидел неподвижно. Смотрел на костер.
Зойка, Зойка. И зачем кинулась она за ним в студеную воду? Испугалась, что в воронку затянет. Ему помогала. Сама на берег еле выползла. Тут и упала. Видно, обострилась болезнь.
Зойка и до того часто и больно кашляла. Недомогала. Быстро уставала на работе. К концу дня едва до палатки - сразу спать. Но такой она стала недавно. Это Колька знал от ребят. О девчонке они говорят уважительно. Такое о мужике не всегда услышишь. Она ж о себе ничего не рассказывала. Лишь, отлежавшись немного, возьмет гитару, к костру подойдет. Сядет рядом с кем-нибудь из парней, тронет струны гитарные, да так, как только одна она и умела. Гитара в ее руках человеческим голосом плакала, ребенком смеялась, вздыхала, как живая. Будто и впрямь струны те из голосов людских были сделаны. Чудеса вытворяла с ними девчонка. Захочет - заговорит гитара звонким ручьем, тайгой зашумит, расскажет о далеком Кавказе, запоет его языком. Парни могли ночами напролет Зойку слушать. Она выставит поближе к огню узкие босые пятки, и далеко-далеко уносит ее песня.
Рассказывали ребята, что никто из них не смог добиться расположения девчонки. Со всеми одинакова была. Как с братьями своими. Хотя многие пытались напеть ей другие песни. Вздыхали открыто. Тенью за нею ходили.
Кольку такое озадачивало. Ему иногда хотелось помочь ей. Пытался взять ее тяжеленный рюкзак. За это был ошпарен таким взглядом, что больше не посмел.