Зато Нина видела, как они возвращались ночью. Ее разбудил резкий, словно блеск ножа, свет фар. Он прошел по кухне, где она спала, задержавшись на начищенном дне повернутой к стене сковороды. Сначала Нина услышала тихий стук оконной рамы - поняла: это убежал Алексы, - потом голоса. Вся дрожа, она надела юбку. Во дворе возле колодца стояли два грузовика, обращенные друг к другу передом, как бодающиеся бараны; один из них освещал моторный отсек другого, в котором ковырялись два шофера. Какая-то сила вынесла Нину во двор. Хотя она и не спрашивала о поручнике Колтубае, но всегда верила, что встретит его в военной форме. Ни один из склонившихся над мотором людей не пошутил. Чувствуя какое-то беспокойство, она обошла вокруг машины. Сзади, на откидном борте грузовика, примостился солдат с ППШ. Голова его лежала на откинутом назад брезентовом пологе, похоже было, что он спал. Неожиданно встретившись с ним взглядом, она вздрогнула. Солдат посторонился и сделал едва заметный жест, как бы приглашая ее заглянуть в глубь темного, закрытого брезентовым пологом фургона. Нина остановилась в нерешительности. Подтянулась на руках, минуту смотрела, отпустила руки и стала на землю. Она смотрела вверх на живого солдата, словно ожидая подтверждения чего-то, о чем боялась спросить.
- Васыль… - объяснил он шепотом. - Это были раненые. Их везли в госпиталь. Сегодня в полдень. Задержали на перевале. Пошли в штыковую. На раненых. Всех штыками…
Солдат замолчал. Только сейчас Нина заметила, что он так же молод, как и она.
- Офицера здесь нет? Не убит? А что, ни одного офицера… - вдруг быстро зашептала она.
Солдатик отрицательно замотал головой.
Нина осмотрелась. Только теперь она заметила, что на дороге стояли еще два грузовика с погашенными фарами. Она бессознательно двинулась в их сторону, но вдруг повернула в сторону дома.
Тихий свист остановил ее у входа. За порогом стоял Алексы, прижавшись к стене спиной, как человек, спасающийся от обстрела.
- Убитые. Везут тех, которых ранеными провозили на рассвете. Кровавый Васыль, - услышал он ее испуганный шепот. Она хотела убежать, но он потащил ее за собой. Обогнул два грузовика с горящими фарами и вышел перед грузовиками с потушенными фарами. Увидел красную точку, обозначившуюся под тентом, остановился, отпустил Нину, достал из кармана спички и пачку сигарет, ударил по железной культе протеза, выдвинул ту сигарету, которую можно было легко достать, достал ее и воткнул в зубы.
- Ну ладно, можешь идти, - проворчал он, а сам медленно пошел к темневшему грузовику.
- Пожалуйста… - невнятно сказал Алексы и подтянулся на руках, как будто бы для того, чтобы прикурить у часового. Ища огонь, он смотрел ниже.
- Кажется, всех раненых штыками… - прошептал он.
- Ага. Одного оставили живым. "Расскажешь своим, что вас так разделал Кровавый Васыль". Его кастрировали и оставили в канаве. Он видел, как закалывали остальных.
Внезапно солдат отпрянул. Парень схватил его за рукав, второй рукой - железным крюком - уцепился за борт грузовика.
- Возьмите меня к себе, а? - зашептал он вдруг, торопливо, как безумный. - Я вам его, Васыля, в зубах принесу, я их знаю, уже два года я знаю их приемы… - потряс он своей железякой, как грамотой, и вдруг спрыгнул на землю.
Солдат одернул ремень висевшего на шее ППШ и отступил в глубь фургона.
- Пусти! - услышал солдат в темноте пронзительный девичий крик. Он инстинктивно оглянулся, но сзади была лишь непромокаемая брезентовая темнота. Послышался топот убегающего человека. Солдат, чинивший с шофером радиатор изрешеченного, превращенного в катафалк грузовика, со злостью сплюнул и выругался…
- Щупать ему захотелось, сукин сын!
Прошел месяц. Опустевшие поля стали еще печальнее. Люди выходили на осеннюю вспашку, ворочали свою землю, ту, что всегда, но знали: теперь за горизонтом была ничейная земля. Выселяемое украинское население эшелонами ехало на запад. Банды, лишенные поддержки, поднимались все выше в горы или, зарывшись в землю, создавали в опустевших селах целую систему бункеров, скрытых под обезлюдевшими хатами. Несмотря на это, по ночам еще поднимались зарева пожарищ, а днем люди боялись уходить за горизонт. Солтыс, если ему надо было в повят, всегда ездил с военным и таким же образом возвращался.
Вечерело. Поля затянула мгла, словно дым костров на убранных огородах. Но с тех пор, как уехала вызванная на "пожар" воинская часть, ни один пастух костров не разжигал. Было холодно, но люди еще сидели перед хатами, сохраняя в себе остатки осеннего солнца. Огонек зажженной спички уже был виден отчетливо, напоминая, что близятся сумерки.
Алексы выпрягал коня. Нина прикорнула на веранде. Как всегда в эту пору, она думала о недавнем. Брат отвел коня в конюшню. Заскрипел журавель. Нина видела, как он поднимается из-за хаты напротив на фоне еще светлого неба.
"Надо дать Алексы ужин", - мысленно подстегнула она себя. И тут вдруг услышала быстрый топот. К калитке подбежала Хеля. Остановилась, большая и стройная.
- Алексы! - позвала она, когда тот показался в воротах. - Алексы! Какие-то люди… - У нее перехватило дыхание. - В роще за каплицей.
Алексы ни о чем не спросил, окинул взглядом двор, как бы ища укрытия, и неожиданно выбежал на дорогу и понесся в легких осенних сумерках, грохоча сапогами.
"На пост", - подумала Нина. Хелена уже стояла рядом с ней, вытянув шею, замерев; она подошла на расстояние вытянутой руки, как бы ища у сестры защиты.
- Какие-то люди… - повторила она. - Я слышала… о чем-то говорили по-украински.
- Они тебя видели?
- Нет. Они не ожидали.
- Много их?
- Не рассмотрела, - прошептала Нина, взглянула на веранду, и ее почему-то охватила дрожь. Она опять отступила на шаг.
Так они стояли молча, превратившись в слух. Нина слышала ровное сердцебиение сестры. Обе были заперты в этой ночи, как дети в темной комнате; они инстинктивно боялись каким-нибудь неосторожным движением нарушить тишину. Вдруг их кинуло друг к другу. По дороге бежал запыхавшийся Алексы.
- Пост пустой! Телефон забрали… Пошли спать в поле…
- А уже месяц спали на посту, - зашептала Нина.
- Солдаты могли получить предупреждение… - тихо сказал Алексы и осекся.
На землю опустился туман.
- Вот! - вскрикнула вдруг Хелена, подняв руку. Издалека донесся какой-то крик.
- Возле Остриханьского, - прошептал Алексы фамилию крестьянина, усадьба которого на полкилометра отстояла от плотной застройки. Но капличка, рядом с которой Хелена слышала голоса, была с другой стороны. - Окружили… - пробормотал он сквозь зубы. И сразу же громче: - Они ничего обо мне не знают…
Только теперь Нина почувствовала страх. Она вспомнила какой-то рассказ брата о лесопилке, на которой пила была обмотана человеческими внутренностями. Они стояли, так тесно прижавшись друг к другу, что чувствовали собственное тепло, из-за чего их беспокойство только усиливалось.
Опять откуда-то издалека донесся крик.
- Стрильци… - шепнул Алексы.
Нина почувствовала дрожь, какую испытывает человек, пытающийся удержать тяжесть, превышающую его силы. Опять воцарилась тишина. Что-то должно было произойти. Она почувствовала, как страх превращается в ней в какую-то коварную энергию, и вдруг возненавидела не тех, кого боялась, а тех, с кем должна была нести без всякой с их стороны помощи этот парализующий страх.
- Иди за ним, - прошептал Алексы на ухо Хелене. Он имел в виду спящего органиста.
- Иди. Под… - начал он какое-то слово, которое было усечено винтовочным выстрелом. Нина инстинктивно схватила брата за руку. Вновь воцарившаяся тишина была еще более жуткой, ее молчание казалось издевательским враньем, стук собственных сердец обрывал им внутренности.
- А может… - начал Алексы и, недоговорив, смолк, словно только для того, чтобы спровоцировать опасность видимостью секундной потери бдительности.
- Алексы, - сказала Нина.
- Что?
- Алексы!
- Тес.
- Хеля! - выкрикивала она их имена в темноте, хотя они стояли рядом с ней.
Теперь с противоположной стороны деревни послышалась очередь ручного пулемета, одиночный выстрел, какой-то крик.
- Туда, - вдруг решил Алексы, схватил здоровой рукой Нину за запястье, культей же второй попытался обхватить Хелену, но та рванулась и одним прыжком оказалась на веранде. Еще не затихли ее шаги, а темнота уже звенела чьими-то быстрыми шагами; по дороге бежали люди. Алексы вел Нину, держа ее мертвой хваткой: перепрыгнули через канаву, идущую от ямы для навоза, продрались сквозь заросли малинника и залегли там, не добежав до первых деревьев сада.
Стало опять тихо. Тем отчетливее были слышны чьи-то осторожные шаги. До боли вытаращив глаза, Алексы и Нина рассмотрели, что пришедших было двое, только двое. Они медленно обошли их дом. Потом остановились возле окон. Теперь они были неразличимы на темном фоне стены.
Нина слышала, как громко дышит Алексы, и старалась сдерживать свое дыхание. Не думала ни о сестре, ни о чем - боялась. Она видела, как в комнате вдруг появился мерцающий свет лампы. Увидела тени, движущиеся по стене, - распознать людей она не могла. Потом кто-то открыл окно, стукнула рама, резкий звон разбитого стекла, несколько украинских слов. Нина неожиданно приподнялась, но тут же, почувствовав на губах руку брата, упала навзничь. Когда Алексы освободил ей рот, она прохрипела, словно пробуя голос:
- Я слышала… - и замолчала, подозрительно вслушиваясь в свои собственные слова, которые боялась вымолвить.
В деревне что-то происходило. Какие-то люди быстро ходили по дороге, из усадеб доносились негромкие слова. Зажигались огни. Нина лежала оцепенев, не чувствуя, как холод леденит ее тело. Наконец она осознала, что у нее непрерывно стучат зубы.
В их доме происходило что-то ужасное, но хуже всего было отсутствие всякого движения. Здесь, вовне, опять была полная тишина. Несколько раз она хотела шевельнуться, но ее тут же находила рука брата. Притаившийся рядом Алексы был чуток и останавливал каждое ее движение беспокойным шипением. В какой-то момент она почувствовала на своей щеке его теплое дыхание.
- Слушай, - быстро шептал он, - я попробую сейчас выбраться, велосипед где-нибудь возьму, в мястэчко за солдатами… Так ждать здесь рассвета хуже. А ты, когда я пройду и будет все тихо, спрячься туда, где разрыты бурты картофеля, и сиди там до наступления дня, сиди, пока они не уйдут, сиди… - и пополз, опираясь на одну руку и на колени, как осторожный раненый зверь. Некоторое время она еще слышала шелест сминаемых опавших листьев, ставших жесткими, как жесть в последних лучах уходящего лета. Она была одна.
Она опять вслушивалась в тишину. Теперь она молилась ей. Где-то в темноте шел Алексы. Если бы он даже все время полз, то и тогда бы уже был за деревней, в то время, как во дворе началось какое-то нервное движение. Там ходили люди, светя себе амбарным фонарем, кто-то выводил коня. Из малинника ей была видна только часть двора со стеной конюшни. Как раз там и появились люди. Первым, словно что-то ища, шел органист с амбарным фонарем, поднятым вверх. Голова у него была низко опущена. Именно голову, отсеченную от темноты крýгом света, она видела отчетливо. Рядом с ним шли еще два человека. Когда они остановились и по чьему-то приказу повернулись спинами к конюшне, лицом к спрятавшейся Нине, она узнала их: солтыс и Остриханьский с конца села, "полукровка", как называли его крестьяне, "здешний", как представлялся он сам, не то украинец, не то поляк. Так они стояли один возле другого, глядя в непробиваемый для их взгляда мрак. Но Нине казалось, что они в нее всматриваются, хотят ей что-то сказать.
- Выше! - услышала она издевательский окрик, и органист поднял амбарный фонарь, теперь он был у него прямо перед лицом. Нине казалось, что она видит, как органист щурит от света глаза. В эту минуту ударила очередь и сотрясла воздух так, что девушка долго не могла перевести дыхание. Органист наклонился вперед, словно заглядывая в глубь огромного колодца, опустился на колени. Внезапно свет потух, закрывая от ее глаз всю эту сцену.
Нина стояла на коленях в малиннике, хотела встать, но каждый раз снова валилась на колени. Вдруг ей показалось, что мрак окружает ее как вода, и по этой воде плывут к ней те трое, словно салатницы с красным заливным. Она встала и, покачиваясь, пошла по направлению освещенного окна, безвольная, как заяц, попавший в свет фар. Нина остановилась только тогда, когда коснулась руками стены. Приблизила лицо к окну. Она смотрела, и от ужаса у нее расширились глаза.
Хелена сидела на лавке в углу комнаты, откуда минуту назад вывели ее мужа, руки у нее были заведены за спину и связаны толстой веревкой, которой стреноживают лошадей. Напротив нее, по другую сторону стола, спиной к окну, сидел мужчина в военной полювке и смотрел в сторону двери, в которую входил низкорослый бандеровец в бараньей шапке, придающей ему в этот почти летний день маскарадный вид. Бандеровец поставил на стол амбарный фонарь без стекла и, доставая спички, о чем-то со смехом рассказывал. Поднес огонь к фитилю, выдвинул это подобие коптилки на середину стола, взял стоявшую там лампу и пошел с ней в сторону чулана. В этот момент мужчина в полювке оглянулся. Нина вскрикнула: прямо перед ней, отделенное лишь оконным стеклом, возникло лицо Колтубая. Она увидела, что бандеровец в меховой шапке кинулся к двери, увидела приближающееся лицо Колтубая, прыгнувшего к окну, и бросилась что было духу бежать. Перепрыгнула через малину, натыкаясь на стволы деревьев, пересекла сад; пробегая по огороженному пастбищу, разорвала платье. Ноги ее проваливались в кротовины, в пахоту, ветлы над ручьями били ее по лицу. Наконец она свалилась и долго лежала, не в силах перевести дыхание, как вдруг заметила лежащую у нее перед глазами свою руку. Неужели уже светает?
Над деревней поднималось зарево пожара. Отсюда, с пригорка, было видно, как горит их дом.
Часть вторая
1
Назначение в сожженную деревню над Ославой Нина восприняла как горькую иронию судьбы. Сурово, даже агрессивно, давала она показания о встреченном ею и укрывающемся под фамилией Мосур Колтубае сначала на посту МО, а позднее в повете. Возвращаясь с учительской конференции, она всегда находила дорогу к темному дому. В темной приемной она сидела, как терпеливый ребенок у зубного врача. Выпрямившаяся, худая, в своих чересчур длинных платьях, шла она назад. Было что-то возмутительное в ее непослушной памяти, которая могла нарисовать ей преступника только в тот момент, когда он взял у нее корзину белья возле реки. Она звала свою память, как собаку к тому месту в ночи, когда он показал ей свое настоящее лицо.
Лучше всего она чувствовала себя тогда, когда в комнате у Хрыцько писала на доске абсолютные истины: сколько будет дважды два или о том, что у Али есть кот.
Разные дети приходили в школу в Пасеке. Несуразные малыши, охотно посылаемые родителями, потому что никакого ущерба хозяйству это не наносило, сидели рядом с верзилами, считавшими пастушество ниже своего достоинства, впрочем, так же пренебрежительно относившимися и к "учению".
Послеобеденное время Нина проводила за тетрадками, по вечерам привыкла ходить по домам, как будто бы с советами по воспитанию детей, а на самом деле для того, чтобы не сидеть в темноте одной.
С той трагической ночи в Рудле она боялась тишины. Она могла часами сидеть без движения, не слушая, о чем говорят люди, слыша только их голоса. Оживлялась она лишь тогда, когда разговор заходил про "того с гор". Эта тема появилась почти одновременно с момента ее приезда, но до размеров основной она выросла только несколько месяцев спустя. "Тот с гор" почти все лето кочевал по лесистым склонам Хрышчатой. Пастухи на пастбищах слышали, как он стрелял в оленя; нашелся такой, который божился, что видел, как он шел по следу раненого кабана. "Он" становилось грозным именем незнакомца. Сначала говорили: "Тот с гор", а потом уже только: "С гор". Это стало собственным именем. Возчики боялись возить бревна в сумерки. Никто не говорил "Кровавый Васыль", и это, очищенное от того, что определяет точнее всего, имя "С гор" было трусливым признанием в страхе. Были и такие, которые считали, что учительница любит слушать эти вечерние небылицы.
Все-таки какая-то правда в них была, если несколько раз подразделения КБВ прочесывали склоны Хрышчатой и окрестности оглашало ворчание грузовиков. Потом наступало спокойствие. "Ушел", - говорили крестьяне, пока в один из дней какой-нибудь возчик вместо того, чтобы выпрячь коня, оставлял его перед усадьбой Хрыцько и, поплевывая, дабы продолжить придающее ему общественный вес молчание, бросал два слова: "Опять стрелял".
По воскресеньям после обеда Нина ходила на прогулку, и всегда в сторону Хрышчатой. Останавливалась у железнодорожного моста, построенного начальником, как продолжали называть беглеца крестьяне. Здесь, подобрав ноги, она садилась на железнодорожную шпалу и часами глядела на воду. Каникулы она провела в деревне, сначала все в том же бездействии. А потом, кажется, в августе, к ней стал приезжать на старом охрипшем мотоцикле, списанном в какой-то воинской части, старший лесничий из Рáбэ. Это был уже пожилой мужчина, с длинными седеющими усами, небрежно свисавшими на воротник. Его первый визит после случайного знакомства в районе Нина восприняла со спокойным удивлением, во время которого она была суха и очень куда-то спешила, что выглядело карикатурно и неправдоподобно в разморенной от жары, пустой во время жатвы деревне. Через полчаса он уехал. В тот вечер Хрыцько, вернувшись с поля, спросил с невинным видом:
- Ну что, уехал безухий?
- Безухий?
- А то вы ничего не знаете? У этого мотоциклиста нет ушей.
Хрыцько, о котором говорили, что в молодости он был заядлым браконьером, инстинктивно не терпел лесное начальство.
- Ему отрезали оба уха. Поэтому-то он и носит такие длинные волосы, как женщина, закрывает.
- Как это? - спросила она в таком страхе, что мужик перепугался.
- А так, банда. Поймали его. Видно, думали, что он хотел раскрыть какой-то их тайник и что у него будто бы слишком длинные уши, подшутили над ним.
С той поры она стала бояться лесничего. Ей снились сны, в которых свет лампы, поднимаемой по чьему-то приказу, вырывал из ночи лицо слишком старого для Хелены мужа - органиста. В громе выстрела это лицо преображалось, и лесничий сдвигал с уха прядь седых волос.
С облегчением она встретила начало нового учебного года. Опять можно было сидеть по вечерам над стопкой испачканных тетрадей, исправлять красными чернилами неуклюжие кривые буквы. Гомон ошибок, балаган слов в неправильном порядке заменяли ей человеческие голоса, которые ей необходимо было слышать вокруг себя.