Атланта. Джорджия
Поль поднимался на грузовом лифте с раздвижной сеткой. Он с грохотом открыл ее. В конце-то концов, ночью, в опустевшем здании, он мог дать выход дурному настроению. Арчи отвез его в аэропорт Кеннеди на своей машине. Успев на последний рейс и взяв по прилете такси, Поль добрался до дома к двум ночи.
Входная дверь плавно закрылась сама. Не зажигая свет, Поль рухнул в старое кожаное кресло. В доходивших до самого потолка шестиметровых оконных проемах сверкали огни города. Было еще тепло, и верхние рамы оставались открытыми. Сквозь них подобно шуму прибоя доносились звуки мегаполиса и приглушенное шуршание шин. Где-то вдалеке слышалось завывание сирены "скорой помощи".
Поль и дня не провел в поездке, но этого хватило, чтобы почувствовать себя чужим в собственном доме. Бесплодная, но непобедимая лихорадка мира разведки, живым символом которой выступал Арчи, снова охватила его, и Поль винил себя за это.
Старая мастерская, которая служила ему квартирой, была окружена галереей и не имела перегородок. Огромный холодильник со стеклянной дверцей стоял внизу в самом центре комнаты. Поль вынул оттуда баночку колы. По-прежнему не зажигая света, он обошел привычный мир своего дома. Стол для пинг-понга, боксерские груши, книги в ящике, два поставленных один на другой телевизора, которые он всегда включал одновременно. Располагавшаяся прямо тут же в углу уборная пряталась за пианино, на котором Поль никогда не играл, если не считать недели перед каждой поездкой к матери в Портленд. Он все никак не решался признаться ей, что бросил фортепиано, которому она посвятила всю жизнь.
Поль всегда спрашивал себя, не смерть ли отца привела его в армию. Другой серьезной причиной этого шага могло стать желание навеки избавиться от занятий музыкой… Уже давно он испытывал к ней отвращение. К счастью, в его жизни появилась труба, и все изменилось.
Он пересек комнату и взял инструмент, лежавший на подоконнике. Одно лишь прикосновение к нему всякий раз вызывало на лице улыбку. Поль пробежался пальцами по пистонам и машинально дунул в мундштук. Потом он сжал его губами и извлек из трубы все более громкую восходящую гамму. Последняя нота прозвучала в полную силу. Ее легко могли услышать на другом конце парка, лежавшего прямо перед окнами. Это обстоятельство и решило дело при выборе жилья. Полю было плевать на комфорт и размеры, он просто хотел иметь возможность играть на трубе в любой час дня и ночи.
Он выдул из инструмента две-три высокие ноты и заиграл любимую мелодию дикси, старую мелодию Нового Орлеана двадцатых годов. Поль поиграл полчаса и остановился. Лоб его покрылся потом, губы горели, а в глазах блестели слезы счастья. Теперь он чувствовал себя в силах зажечь свет. Он опустил общий рубильник, включавший одновременно лампы под потолком, оба телевизора и радио. Взору его предстало хаотическое нагромождение спортивной одежды, разномастных ботинок и разобранных велосипедов.
Поль включил автоответчик и разделся, чтобы принять душ. Пришло около тридцати посланий, ибо Поль никому не давал свой номер мобильного. Те, кто хотел с ним связаться, звонили сюда. Пара приятелей предлагали ему пробежаться, знакомые супруги звали на годовщину свадьбы, партнер по клинике выражал озабоченность по поводу бюджета на следующий год (это было еще до визита к Арчи), Марджори уверяла, что думает о нем, директор банка напоминал о необеспеченном долге, Клавдия говорила, что не забывает его, четверо коллег сообщали о вечеринке по поводу присвоения одному из них профессорского звания, Мишель утверждала, что мечтает о нем…
Затянув полотенце на бедрах, он выключил автоответчик. К Полю вернулось забытое чувство времен его оперативной работы: ощущение чистоты и гигиены, как в душе. Тайна и собранность действовали как настоящий растворитель. Все, кроме самого существенного, немедленно исчезало, как только мозг концентрировался на деле. Дружба, конечно, возвращалась на свое непрочное место. Неприятности, к счастью, тоже, а Мишель, Клавдия и Марджори мгновенно пропадали, как люди, выпавшие за борт на полном ходу в открытом море. Это было сладостное и жестокое испытание свободой и пустотой.
Поль снова уселся в кресло. В застекленном пространстве отражались теперь его комната и он сам. Перед его глазами вставали Могадишо, Босния, чеченские горы, давно прошедшие операции. Он вдруг подумал о той, которая ему предстояла. Поль представил себе белых мышей, улепетывающих из клеток, и расхохотался.
Он дотянулся до бутылки пива, выпил ее и спросил себя, хочется ли ему спать. Поль постепенно погружался в мечты, заменявшие ему сон.
Он никак не мог понять, что его тревожит. Ему не хотелось отвечать ни на одно из полученных сообщений, но тянуло что-то сделать. Постепенно он понял что. Он протянул руку и поднял валявшуюся на полу записную книжку. Перелистав ее, нашел номер телефона. Она сказала, что это офисная линия, но работала она дома. Будет ли слышен звонок во всей квартире? Думая об этом, Поль машинально нажимал кнопки. Услышав гудок, он вздрогнул. На втором гудке на том конце включился автоответчик. Поль узнал ее голос.
- Привет, Керри, - сказал он и кашлянул, чтобы придать голосу уверенности. - Да, семь лет прошло, знаю. Что ж, время летит. Надеюсь, у детей все хорошо, и у Роба тоже.
Он помолчал. Можно было тут и закончить. Поль встал и выключил электричество, потом снова сел, успокоенный сумерками. Чтобы не говорить в пустоту, он устремил взгляд на едва виднеющийся огонек за стеклом. Керри, ясное дело, сейчас на Манхэттене, а не в Атланте. Это не был ее огонек, но что из того? К кому-то же он обращался.
- Завтра я уезжаю в командировку в Европу. Просто хотел сказать. Да, прихлебываю помаленьку из того же стакана. Странно, после всего того, что я тебе рассказал, правда?
Он снова помолчал, выпив глоток колы.
- По телефону многого не расскажешь, но тут вроде как все сошлось, хотя я еще не совсем уверен.
Он слишком усердно играл на трубе. Голос его становился все более хриплым.
- Коли это и вправду так, мне бы доставило удовольствие… Конечно, если это и для тебя возможно…
Я выгляжу идиотом, подумал он, просто плавлюсь, как воск.
- Ладно, я перезвоню, когда разберусь. Если захочешь присоединиться, вот мой номер…
Поль продиктовал цифры и замолчал. Он искал, что бы такое сказать, чтобы звучало не совсем по-идиотски, и конечно же ничего не находил. Автоответчик вдруг дважды прогудел и отключился. Поль спросил себя, не могла ли Керри слушать его и отключиться. Да нет, он просто замолчал, и аппарат отключил линию.
Поль встал и пошел к постели. Подобрал с пола упавшую банку и улегся. Он чувствовал себя страшно усталым.
"Белые мышки…" - подумал он, пожал плечами и уснул.
Глава 5
Шом. Франция
Селение Шом затерялось в сельской глуши Юра, хотя город Монбельяр уже подступал к нему вплотную и грозился вырвать из оцепенения, в которое, казалось, оно было погружено навеки. Шом расположилось в глубине прохладной долины и представляло собой скопище внушительных каменных ферм с воротами для повозок с сеном. Судорожно лепясь друг к другу, дома оставили место лишь для маленькой часовни и мэрии, небольшому квадратному зданию, перед которым стоял памятник погибшим в 1914 году. Вокруг селения до крутых склонов гор простирался мрачноватый лиственный лес.
Пейзаж этой глухомани в горловине долины неожиданно прерывается на линии горизонта виднеющимися индустриальными районами большого города. С крыльца мэрии уже можно различить серый куб стоящего ближе других здания, а вокруг него джунгли высоковольтных мачт, проводов и металлических конструкций склада.
Примерно на полпути между селением и городом на участке, где был обнаружен источник и сведен лес, стоит необычное сооружение, как будто не принадлежащее ни к одному из миров, границу между которыми оно отмечает. Сразу и непонятно, кто мог бы его построить: разбогатевший фермер, едва высунувший нос за пределы своей земли, или горожанин, решивший жить поближе к природе. По всей высоте дом украшен деревянными фризами и балками, чем-то отдаленно напоминающими стиль Довиля. Вопреки очевидности на долину выходят глухие стены, а две большие ниши с террасами смотрят прямо на скалы и стоящий в нескольких метрах черноватый утес, перекрывающий вид.
Именно это и понравилось Жюльетте больше всего, когда она попала сюда в первый раз. Отползший как можно дальше от селения и города дом, капризно повернувшись к ним задом и уткнув нос в сырые скалы, был как раз то, что нужно. В этой мрачноватой сельской дыре Жюльетта оказалась по решению администрации, определявшей ей первое место преподавательницы после окончания университета. Она приехала в Юра в обычном своем угрюмом настроении, которое навязанная ей ссылка нисколько не улучшала. Дом в Шоме как нельзя лучше ему соответствовал.
Она решила снять первый этаж. Мэрия навела справки у владельцев, престарелых брата с сестрой. Они жили на ферме по соседству и уже отчаялись найти охотника на свой дом, который молва называла проклятым местом. Они приняли предложение Жюльетты и предоставили в ее распоряжение все помещения, двенадцать комнат, за цену, которую она была готова заплатить за две. Между тем свободное пространство в этих краях дорогого стоило. Жюльетта поняла это зимой. Холод проникал повсюду, на стеклах внутри намерзал ледок, и ей пришлось укрываться в передней, где как раз не было окон. В самом центре ее стояла круглая металлическая печь Годена, около которой она пристраивалась проверять тетради. Примыкавшая к передней не слишком сырая комнатушка служила ей спальней. Весь остальной дом был предоставлен сам себе. Жюльетта постепенно привыкла к грохоту хлопающих ставень, каким-то звукам шагов в амбаре и даже стала разыгрывать для себя одной сцены из таинственной жизни привидений, обитавших с ней под одной крышей.
Но все это - тоска, холод, привидения, - все это уже в прошлом. Вот уже неделя, как наступила весна, вернулось тепло и солнце, так что можно открыть ставни во всех комнатах. Уже неделю лес полон белок и птиц. Вечером к дому подходили лани, и Жюльетта хохотала до слез, пытаясь погладить их. Но главное, вот уже неделю она вспоминала о Вроцлаве.
Идя холодной польской ночью к своей машине, Жюльетта боялась, что охватившее ее блаженство недолговечно. Нет, оно не только жило в ней, но и ширилось. Жюльетта помнила чувство сладостного возбуждения, испытанное ею, когда она разгромила стеклянный шкаф. Оно все еще не покинуло ее, и его напор прогонял все мрачные мысли. Жюльетта чувствовала себя полной ветром, как парус, напряженной, летящей вперед, не зная еще куда. Порой она ощущала трепет и дрожь, готовую вот-вот сломить ее слабость, но этот страх лишь удесятерял удовольствие. Вернувшись, она спала не больше двух часов в сутки и не ходила на работу. Жюльетта проводила все время, слоняясь по дому, открывая разбухшие от сырости рамы и переставляя заплесневевшие стопки книг. Она наудачу листала страницы, выхватывая случайные фразы и вспоминая другие, застрявшие у нее в голове. Она смеялась и плакала от счастья. Одна мысль прогоняла другую. Жюльетте случалось делать два движения одновременно и вдруг останавливаться.
В одном из сараев она нашла старый сундук с женской одеждой и целый вечер разбирала его. Она примеривала платья, глядясь в старое зеркало, стоявшее на полу у стены. В нем она казалась себе выше своих метра шестидесяти пяти. Жюльетта изобретала все новые прически: шиньон, косы, конский хвост, челка, пробор. Прежде она ненавидела зеркала, но в этот раз ей показалось, что она видит какую-то незнакомку.
Вся эта суета и глупости скрывали зреющую в ней силу, и когда однажды ее одиночество было прервано звуком едущего по склону мотоцикла, она почувствовала, что готова. Мотоцикл остановился у ее крыльца. В окно Жюльетта увидела Джонатана, снимающего перчатки и шлем. Он уже бывал здесь, и Жюльетта не вышла навстречу. Она знала о его приезде и готовилась к нему, но все же ощутила дрожь по всему телу: ей всегда приходилось себя контролировать и сдерживать исходящие от него флюиды страха. Жюльетту знобило, руки ее сделались липкими, но постепенно разум подчинил себе тело, и она поняла, что все пройдет хорошо. Плоть была еще слаба, но послушна. Некоторая степень напряжения и риска даже превращала ее в безупречную и исполнительную машину. Во Вроцлаве Жюльетта лишний раз убедилась в этом.
Она постаралась спокойно спуститься по лестнице. Джонатан показался в кухонной двери в тот самый миг, когда нога ее коснулась фаянсовой плитки пола в передней.
- Привет! - воскликнул он, улыбаясь.
Джонатан прошел за Жюльеттой в комнату, служившую гостиной, ту самую, за окном которой маячили вечно сырые скалы. Он бросил свой шлем на покрытое белым чехлом кресло. Волосы его прилипли к голове. Джонатан расстегнул кожаную куртку и развязал палестинский платок.
Призраки, ночами не дававшие покоя Жюльетте, нередко выглядели именно так: широкий подбородок, покрытый бело-рыжей щетиной, глаза с припухшими веками, делавшие его взгляд пресыщенным, волнующим, почти гипнотическим, нос с горбинкой, на котором, словно на боку слишком тощего зверя, четко виднелась граница хряща и кости. Это и был Джонатан. Как все привидения, он плохо переносил дневной свет и вдруг обретенную Жюльеттой проницательность. Он выглядел как усталый денди, чья непринужденность плохо скрывала слабость.
- Я тут принес чем отметить твой подвиг, - объявил он, подмигивая.
Джонатан водрузил свою сумку на стопку книг и извлек из нее две маленькие бутылки "короны", в которой плавали ломтики лимона. Достав швейцарский нож из кармана, он открыл их и протянул бутылку Жюльетте.
- Давай, - сказал он, приподнимая свою, - за блестяще выполненное поручение!
Джонатан сделал большой глоток и выставил напоказ зубы - ну и горечь!
- Я посмотрел в интернете польскую прессу. Черт разберет их язык, но и так видно, что они клюнули. Броские заголовки: освобождение животных, разгромленная лаборатория и все в том же духе… Не на первой странице, но очень заметно. Плюс фото обезьян в клетках, уж не знаю, где они их откопали.
Жюльетта сидела на подоконнике. Джонатан подошел, но она не подвинулась, и он облокотился на стол красного дерева.
- Неплохо подготовлено, правда? Подал тебе с лучком прямо на тарелочке.
Как всегда, Джонатану не терпелось поговорить о себе. Жюльетта готовила себя к его приезду, но Джонатан слишком быстро поставил ее на место. В голове Жюльетты проносились сумбурные мысли, сплетаясь каким-то нелепым образом. Лук напомнил ей тушеную говядину, сад и розовые кусты с ее любимым запахом. Жюльетта сдержалась и не пошла в ванную надушиться своими "Шанель № 19". Она так и стояла с перехваченным спазмом горлом, не зная, что сказать. К счастью, Джонатан мог говорить за двоих. Он принялся расхваливать профессионализм подготовки операции, не забыв отдать должное своей собственной идее послать туда Жюльетту одну и на машине.
- Ты знаешь, - признался он, - я бы так хотел быть там с тобой.
Джонатан наклонился вперед, и эти слова, сказанные немного в нос нежным голосом, заставили Жюльетту вздрогнуть. Ей показалось, что он хочет взять ее за руку. Она напряглась и отодвинулась на безопасное расстояние.
Джонатан скривил губы в улыбке утомленного человека, чьи чувства давно угасли.
- Для тебя ведь это тоже не просто так. Расскажи. Что ты испытала отпуская этих тварей на волю?
Он кривил душой, она в этом не сомневалась. В те времена, когда она была во власти депрессии, он еще мог заблуждаться на ее счет. Теперь это было не так. Жюльетта видела все так же ясно, как в лучах зимнего солнца, когда ледяной воздух безжалостно высвечивает мельчайшую деталь пейзажа.
- Все случилось так быстро, - сказала она, не узнавая своего слишком громкого голоса, - что я и понять ничего не сумела. Хочешь есть?
"Он трус", - решила Жюльетта.
Редкие лучи солнца косо пробивались сквозь еловые ветви. Всегда такой неприветливый, лес вдруг стал цвета карамели и каштанов.
- Да, - заключил Джонатан, уставившись на свое пиво, - я понимаю, что ты испытала.
На мгновение Жюльетта едва не поддалась соблазну рассказать, какое блаженство она почувствовала, обрушив кувалду на стеклянную дверцу, похожее на то ощущение полноты жизни, которое она узнала при их первом знакомстве, когда его исключили из организации. Ей мучительно захотелось подробно описать это чудесное превращение. Он был единственным, с кем она могла бы поговорить, но, глядя на склоненную спину и начинающую лысеть, несмотря на его тридцать лет, голову, Жюльетта сказала себе, что Джонатан - последний человек на свете, кому ей хотелось бы все рассказать.
- Я понимаю, - сказал он.
"Ну вот, ты понимаешь, - подумала Жюльетта, - как всегда…"
Желание прошло, оставив противный осадок. Она спокойно ждала продолжения. Джонатан повернулся и озабоченно посмотрел на нее:
- Черный комбинезон?
- Сожгла.
- Вместе с маской и сапогами?
- Да.
- Ты нашла для костра пустырь у границы?
- Запросто.
Она любила допросы. Если что-то ей и удавалось, то это игра в подчинение. Все ее детство было сплошным безропотным послушанием. В теплице унижения никто лучше ее не умел пустить в рост и получить плоды со спасительного побега мечты.
- Где провела вторую ночь?
- В мотеле недалеко от Лейпцига.
- Платила наличными?
- Да.
- А как граница?
- Без проблем. Полицейские прикалывались.
- Они тебя не вспомнят?
- Они были пьяны.
- Когда возвращала машину, хозяин взглянул на счетчик? Две тысячи это все-таки больше положенных шестисот в день. Он ничего не сказал?
- Ничего. Ему было на все наплевать. Турецкий студент, подрабатывающий по вечерам.
Джонатан задал еще несколько вопросов, потом откинулся назад и улыбнулся.
- Отлично! - заключил он. - Удачнее не бывает.
Он поставил пиво на стол и взглянул на часы:
- Мне надо к Шипи. Сегодня я начинаю.
Джонатан работал в ночном баре в Лионе. Он любил представляться как гитарист, но вообще-то патрон заставлял его делать все понемногу. Большую часть вечера Джонатан разносил налитки.
Жюльетта ждала продолжения. Ее бесстрастие подпортило ему всю игру. Он был уже не так уверен в себе, когда сделал вид, что собрался с мыслями.
- Ну, к делу, - сказал он.
"Ну вот, - подумала Жюльетта, - перейдем наконец к делу".
- Не забудь отдать мне красную колбу.
Жюльетта продолжала молчать, и Джонатан залился румянцем.
- Ты ведь взяла ее, правда?